В Париже жили двое Демидовых – Николай Никитич и его сын Анатоль (Анатолий Николаевич). Несколько раз в Париже продолжительное время проживала и Аврора Карловна.
Демидовы играли важную роль во франко-русских отношениях. Николай Никитич приехал во Францию в начале XIX века по дипломатической линии. Он вернулся в Россию в 1812 г., когда Наполеон начал свою кампанию. Николай Никитич ненавидел Наполеона и сформировал батальон, которым сам командовал в боях против наполеоновской армии.
А его сын Анатоль был очарован Наполеоном: с 16 лет он был дипломатическим атташе при русском посольстве в Париже, а затем женился на племяннице Наполеона, принцессе Матильде Бонапарт, дочери его брата Жерома. Анатоль купил резиденцию Наполеона, чтобы сделать из нее музей. Он всю свою жизнь сближал Францию и Россию – и, несмотря на то, что царь не любил этого русского, который жил в Париже, – Анатоль отличился во Франции щедрыми благотворительными делами.
Число русских аристократов, кто, отправляясь в Европу, нуждался в неотложном лечении, было значительно меньше тех, кто ехал заграницу за сменой впечатлений «после нравственных потрясений». Предпочтения в этом случае отдавалось Франции. Бесспорным лидером был Париж, другие европейские столицы в сравнении с ним казались «безрадостными, пустынными и грязными». Сюда ехали за светскими удовольствиями и новинками моды, покупали «что-нибудь новое и красивое». Когда в 1860-х гг. в моду вошли дамские кринолины, главными покупательницами в ателье Ворта были русские аристократки. Привлекал Париж богатой театрально-концертной жизнью, концертами в Консерватории, вновь выстроенным оперным театром.
В 1863 г. сын Авроры Павел становится секретарем при посольстве России в Париже. В это время он начал строить дворец на приобретенном им участке в центре столицы Франции на улице Жана Гужона. Но затем дуэль, скандал, опала… Авроре пришлось поселиться в Париже в 1863–1865 гг. и контролировать жизнь сына.
После смерти невестки — Марии Мещерской — в 1868 г. Аврора Карловна с сыном и новорожденным внуком обосновались на улице Пасси (дом №14) в Париже, состоявшей из череды небольших элегантных особняков. Аврора надеялась, что жизнь в Париже поможет Павлу быстрее пережить горе. В это время Павел Павлович Демидов в предместье Парижа Сент-Антуан открыл приют для двухсот работниц, который полностью содержал на свои деньги. В приюте были созданы швейные и художественные мастерские. Это предприятие, задуманное и очень удачно воплощенное Демидовым в жизнь, вызвало резонанс в Париже. Газеты подробно писали о Доме милосердия, созданном и существующем на деньги русского миллионера, и призывали своих собственных богачей продолжить эту благородную акцию. Совершенно ясно: Париж увидел иного Демидова — не беспечного бонвивана, а человека милосердного, отзывчивого. Страдание очищало, лечило его душу, заставляло задумываться об истинном смысле жизни.
Россия и Франция
Россия, открытая Востоку на протяжении трех веков монгольского порабощения, традиционно воспринималась Европой нового времени как варварская страна, раздираемая на части племенами, бесконечно далекими от западной цивилизации, центром которой ощущала себя именно Франция. Сведения о русских, привезенные путешественниками, тоже были не слишком многочисленны, так как решиться на подобное странствие могли лишь авантюристы. Дипломатические отношения с россиянами то и дело прерывались, да и собственно для чего нужна была тогда Россия Западу? Трения между странами возникали и в известном, обжитом европейском мире, так стоило ли искать их в мире совершенно чужом? Ситуацию изменило возникновение на севере, среди болот, города, противостоящего всемогущей Швеции. Строился Санкт-Петербург, росла его известность, и складывался миф о России.
Царь Петр I приглашал иностранных мастеров, прежде всего – архитекторов и градостроителей, и щедро оплачивал их работу. В 1717 г. он сам прибыл со свитой в Париж и окончательно укрепил французов во мнении, что россияне – непросвещенные варвары. Многочисленные дворцовые перевороты, предшествовавшие царствованию Елизаветы Петровны, не изменили этого мнения.
Союз Франции с Россией против Пруссии в 1756 г. в канун Семилетней войны стал одной из причин увлечения французской культурой в России. Переписка Вольтера сначала с Елизаветой, а затем с Екатериной II положила начало новому этапу российского просвещения. В своих статьях Вольтер, а затем и Дидро, рассыпают похвалы Екатерине и России. При русском дворе отныне находятся постоянные посольства. Дипломаты пишут записки и мемуары о России, создавая особую ауру вокруг этой далекой страны. Подробные отчеты аббата Жоржеля так впечатляли, что будоражили воображение французов.
После декабрьского восстания 1825 г. Николай I закрывает границы России. И главными творцами мифа о русских становятся сами русские, высланные императором за границу. Все связи с иностранцами контролирует Третье отделение, тайная полиция царя. Книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», казалось бы, должна была развеять миф о России, но сарказм и критические суждения автора только подогревали интерес к легендарной и таинственной стране. Русские становятся чем-то вроде модной экзотики, в любом парижском салоне есть свой русский, и каждый, считается, владеет по меньшей мере дворцом в Петербурге и загородным имением.
Восшествие на трон Александра II, «царя-освободителя», отменившего крепостное право, ознаменовало новый этап увлечения Россией и русской экзотикой. Теофиль Готье и Александр Дюма завораживали читателя описаниями белых ночей и горных пейзажей; всякого рода «русские мотивы» привлекали внимание, как только появлялись. XIX век завершается приемом в Петербурге в 1897 г. президента Французской республики Феликса Фора. Он закладывает камень в основание Троицкого моста, соединяющего Французскую набережную и Выборгскую сторону. Этот визит был ответом на приезд в Париж Николая II, который в предыдущем году заложил камень в основание моста Александра III. По символической значимости встречу Николая II можно сравнить разве что со встречей Александра I в 1814 г.
Русские в Париже в 1814 году
31 марта 1814 г. русский император Александр I вошел в Париж в качестве победителя. На следующий день он повелел развесить на стенах города декларацию, в которой обещал сохранить территориальную целостность дореволюционной Франции: Александр I унаследовал от своей бабушки Екатерины II любовь к французскому просвещению.
Александр вошел в Париж вместе с королем Пруссии через заставу Менильмонтан. Этот момент запечатлел Жан Зиппель, изобразивший на картине бульвар Сен-Дени с ликующей толпой, бросающей цветы императору. Похоже, Зиппель приукрасил действительность, все очевидцы свидетельствуют о мертвой тишине в городе. Русский император остановился не в Елисейском дворце, а у Талейрана: по слухам, на него готовилось покушение и здание королевского дворца проверяли агенты безопасности. Но, возможно, была и другая причина: Талейран мог поселить императора у себя, чтобы было проще вести с ним переговоры.
4 апреля Александр вместе с придворным архитектором Пьером Фонтэном, с которым давно состоял в переписке, посещает Тюильри и Лувр. 10 апреля у алтаря, сооруженного прямо на площади Людовика XV, отслужили пасхальный православный молебен – распорядителем церемонии был тот же Пьер Фонтен. В своем дневнике он напишет, как растрогали его солдаты, принимавшие причастие. Пять дней спустя на той же площади Александр принимал парад союзнических войск. Сила и могущество России не нуждались в лучшем подтверждении.
Зато армия нуждалась в размещении. «Русские в Париже» означало: солдаты на постое у горожан. Многие дома, в том числе и частные, были реквизированы, что не вызывало энтузиазма у парижан. «Сегодня четырнадцать русских с лошадьми и багажом появились у меня во дворе, давая понять знаками, что готовы разделить со мной и дом, и стол. Я понял, что должен пожертвовать первым, чтобы уберечь от посягательств второй», – пишет Пьер Фонтен, которому император нравится куда больше, чем его солдаты. Он скорее предпочитает переселиться, «чем терпеть тяготы от подобных гостей». Так думает не он один. В префектуру одна за другой поступают жалобы на многочисленные злоупотребления, в частности на «уничтожение пола, который выломали и сожгли для приготовления пищи».
Ярче всего запечатлел пребывание русской армии в Париже лубок, со вкусом изображавший лагерь казаков на Елисейских полях. В 1814 г. на службу к русскому императору поступил курляндец А.И. Зауэрвейд, исполнявший обязанности репортера при армии. Ему мы обязаны многочисленными акварелями, гравюрами и акватинтами. Жорж Эмманюэль Опиз, парижанин родом из Праги, специализировался на изображении парижского быта и нравов. Он с удовольствием рисовал забавные сцены с участием казаков. Дебюкур, начав публиковать в 1814 г. отдельные выпуски по рисункам Верне с изображением костюмов, включил в них казачью форму и форму русских офицеров. Лубок охотно посмеивается над оккупантами, но насмешка эта отнюдь не злобная. Русские, изображенные гигантами по сравнению с французами, посещают достопримечательности, например, Пале-Рояль, где, как всем известно, назначаются галантные свидания. Лубок мягко иронизирует над краснеющим казаком, делающим первые шаги по Пале-Роялю, и целомудренно изображает его «отступление».
Офицеров размещали в дворянских семьях, они участвовали в светской жизни, посещали салоны и театры. Николай Тургенев, будущий политический эмигрант в Париже, описывает, как царя встречали овациями во Французской Опере: «Французы удивлены добронравным поведением наших офицеров; что же до императора, то его в самом деле обожают, говоря о нем, забывают даже свою национальную гордость». Иными словами, «русское» – уже более не миф, но очаровательная реальность.
Несколько месяцев спустя князь Сергей Волконский напишет своему другу Павлу Киселеву: «Я уже десять дней в Париже, обежал весь город, отдал дань всем спектаклям». Волконский перечисляет салоны, в которых он бывает: легитимистские кружки бульвара Сен-Жермен, салон графини де Лаваль, мадам де Сталь, где встречается с Шатобрианом и Бенжаменом Констаном, графа Блака, господина де Дюра, герцогини де Рагуз, герцогини де Сен-Ло, «в прошлом королевы Гортензии». Описывает он и знаменитый торжественный парад русских войск в Вертю ан Шампань 10 сентября 1815 г. (организация его тоже была поручена Пьеру Фонтэну). На этот апофеоз Александра I были приглашены все союзные государи и военачальники.
Для тех, кто остался после 1815 г. и чье возвращение растянулось с 1816 по 1819 гг., расставание далось еще болезненнее – молодые несостоятельные дворяне едва ли могли рассчитывать, что им еще раз выпадет такая удача – пожить в Париже.
Русские в Париже в период правления Николая I
Богатые русские аристократы охотно проводили часть зимы в Париже. Даже граф Федор Ростопчин, у которого были свои собственные основания ненавидеть французов – в 1812 г. он был московским губернатором – выдал свою дочь Софью за внука знаменитого Луи де Сегюра, посла при Екатерине II – графа Эжена де Сегюра. Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что обращение Софьи в католицизм под влиянием матери делало невозможным ее брак с православным. Вместе со своей женой Елизаветой, урожденной Строгоновой, в Париж постоянно приезжал Николай Демидов. Госпожа Демидова умерла в Париже в 1818 г. и была похоронена на кладбище Пер-Лашез. Их младший сын Анатолий воспитывался в Париже.
Следуя традиции, начало которой было положено Петром Великим, многие молодые художники приезжали во Францию либо как стипендиаты, либо, если средства им позволяли, самостоятельно, чтобы «подышать воздухом» современного искусства. Но все переменилось с восшествием па престол Николая I.
Урок демократии, полученный во Франции в 1814 г. молодыми русскими офицерами, имел для России трагические последствия. Декабрьское восстание, в котором участвовала российская военная элита, закончилось казнями и ссылками в Сибирь. Запад остался равнодушен к восстанию, но Николай I не забывал о нем на протяжении всего своего царствования и учредил надзор над всеми своими подданными, уезжающими за границу. Это тайное или явное наблюдение, сопровождающее русских, также способствовало порождению новых мифов. В момент восстания не все сочувствующие ему были в Петербурге. Так, например, Николай Тургенев в 1826 г. был приговорен к отсечению головы заочно – в это время он был в Англии. В 1832 г. он окончательно переселился в Париж. Его брат Александр Тургенев, автор известных в Европе хроник, подолгу жил во Франции и, очевидно, общался с Николаем, несмотря на то, что сам находился в поле зрения царя и посылал ему свои хроники.
Николай Тургенев был известен в Париже, поскольку его часто путали с однофамильцем — писателем Иваном Тургеневым, приехавшим во Францию впервые в июле 1847 г. вслед за Полиной Виардо. Иван Тургенев поселился здесь значительно позже – после многочисленных отъездов и возвращений. Однофамильцы встретились только в 1858 г. Николай Тургенев помогал политическим эмигрантам, которые часто бывали у него в доме. Часть их принадлежала к дворянским семьям и получила хорошее воспитание. Многих из них принимали в парижских салонах. Так, Ивана Головина, который за свои критические выступления против царского режима, опубликованные в Париже в 1843 г., и за отказ вернуться в Россию по повелению Николая I, был заочно приговорен к ссылке в Сибирь, принимали у графини д’Агу.
В том же 1843 г. Петр Долгорукий, представитель одного из древнейших русских родов, издал в Париже «Справку о главных фамилиях России», где назвал Романовых узурпаторами. Хотя издание вышло под псевдонимом граф Альмагро, его авторство не вызвало сомнений, и Долгорукого немедленно вызвали в Петербург. Он повиновался и был сослан в Вятку. Впоследствии, когда в 1860 г. его снова вызвали на родину из-за публикации «Правды о России», Долгорукий уехал в Англию. Там он и опубликовал свой ответ в виде брошюры, адресованный послу России во Франции Киселеву. С этого момента Париж стал для него запретным городом.
Михаил Бакунин и Александр Герцен принадлежали к следующему поколению русских политических эмигрантов. Бакунин учился вместе с Иваном Тургеневым в 1840 г. в Берлине, где проникся немецкими революционными идеями. В Париж он приехал в 1844 г., через год познакомился с Прудоном, а затем с Жорж Санд. Бакунин преподавал, публиковал анархические статьи и был выдворен из Франции незадолго до событий 1848 г. Он жил в среде экстремистов – русских, немецких, французских – бедно, проводя время в разговорах, много пил, еще больше курил, бодрствуя только ночью. Такой портрет легендарного русского революционера, нашедшего приют во Франции, создан многочисленными свидетелями, в том числе и Герценом. Герцен появился в Париже только в 1847 г. До этого, в России, он побывал в ссылке в Вятке, потом во Владимире, затем получил разрешение уехать во Францию, где и обосновался с семьей. В отличие от Бакунина, Герцена не лишили состояния, что позволило ему жить вполне достойно.
Русские могли жить за границей, только подав прошение на имя императора и получив его личное разрешение. Западная Европа была недовольна подавлением польского восстания в 1831 г., русские – политикой Луи-Филиппа, в связи с чем даже было отозвано русское посольство. Поэтому император был вынужден тщательно отбирать тех, кого считал достойным представлять Россию: он желал, чтобы дипломаты создавали в глазах французов образ страны, который соответствовал бы его собственным представлениям об этом. Кроме политических эмигрантов и обращенных в католичество, салоны держали те русские аристократы, которым было разрешено жить за границей. «Мещане, а тем более мужики, не могли рассчитывать на поездку за границу. Эта милость была привилегией родовитых. Удивительно ли, что все в один голос восхищались манерами мужчин и красотой и изяществом женщин». «Русские тщательно оберегают свои границы и посылают к нам только свою элиту, вот почему они пользуются в Париже особым расположением и так высоко ценятся в свете».
Виктор Балабин, служивший секретарем русского посольства в Париже с 1842 по 1852 гг., вел дневник, ставший ценным источником сведений о парижских салонах. Пробыв в Париже полгода и побывав в «Замке» с протокольным визитом, он с воодушевлением перечисляет всех тех, с кем ему предстоит встретиться в новом году: «Графиня Разумовская дает раут в четверг, Ротшильд приглашает на концерт, и между двумя этими великими событиями мелкие сборища у герцогини де Розан, графини де Сиркур, княгини Ливен, графини де Кастелан, утренние визиты к графиням Даркур и де Марселлюс, маркизе де Беллисен,… не считая домов Дельмар, Жираден, герцога де Граммона… а еще мои дорогие соотечественницы Нарышкина, Киселева, Радзивилл, Васильчикова, Шуазель, Косалковская, Голицына, Витгенштейн, Давыдова, которые не только не уступают, но, честно говоря, превосходят все, что предлагает Париж по части самого прекрасного и элегантного». Княгиня Ливен, урожденная Бенкендорф, была сестрой Александра Бенкендорфа, начальника Третьего отделения. Графиня де Сиркур была урожденной Анастасией Хлюсгиной, а госпожа де Лагрене, о которой Балабин будет писать впоследствии, – урожденная Варвара Дубенская, которая учила русскому языку Проспера Мериме. Поток имен Балабин сопровождает перечислением светских приемов, среди них – знаменитые балы старого князя Тюфякина, у которого «на бульварах напротив пассажа Панорамы был небольшой дом; его разрушили, когда строили проезд Жуфруа. Тюфякин уже умер, и огорчаться из-за потери было некому». Еще через полгода Балабин напишет: «…мы здесь очень в моде, французы говорят, что русские сегодня – это англичане 1830 г.».
К списку Балабина нужно прибавить имя адмирала Чичагова – в царствование Екатерины он был молодым офицером с блестящим будущим, при Павле попал в опалу, при Александре снова вошел в фавор. После 1812 г. Александр отпустил Чичагова в бессрочный отпуск, и он поселился в Париже. Позже Николай конфисковал имущество Чичагова за неповиновение указу 1834 г., предписывавшему всем русским, пребывавшим во Франции, немедленно вернуться в Россию.
Мишель Кадо назвал «наглым выскочкой» Анатоля Демидова, богатейшего наследника русских оружейников, женившегося в 1840 г. на принцессе Матильде, дочери Жерома Бонапарта. «Царь держал его на коротком поводке, призывая каждый год ко двору. Принцем он был только в Париже, где никто к нему не приглядывался, и в Италии, где он купил себе титул».
И салоны, и приемы были связаны с политической жизнью, поэтому под надзором находились и русские, и французы. Доносы писал, например, Яков Толстой: поначалу близкий к декабристским кругам, он в 1823 г. приехал на лечение в Париж, а в 1829 г. перешел на сторону правительства, сочтя, что это единственный шанс поправить безнадежное финансовое положение. Руководствуясь теми же финансовыми соображениями, в 1835 г. Толстой вел активную переписку с Анатолем Демидовым, надеясь завязать с ним более прочные дружеские отношения. В 1846 г. эта деятельность была разоблачена Иваном Головиным, который сам пострадал от доноса Толстого. Николай Греч, журналист на правительственной службе, получил право неограниченного пребывания в Париже в обмен на собираемую информацию о земляках-русских. Даже Александр Тургенев, сохраняя видимость полной наивности, сообщил в Россию о публикациях Петра Долгорукого. Письма княгини Ливен своему брату Александру Бенкендорфу, шефу жандармов, имели особый интерес в связи с ее близкой дружбой с Гизо.
Русские в Париже во второй половине XIX века
Начало Крымской войны ознаменовалось для всех живущих в Париже русских предписанием срочно вернуться в Россию. Заботясь о политическом равновесии в Европе, Франция и Англия в качестве союзников Турции объявили России войну и вошли в Крым в мае 1854 г. Крымская война всерьез не поколебала устоявшийся образ жизни парижского света, хотя Альма, Малахов курган, Севастополь были навсегда запечатлены в названиях парижских улиц. Смерть Николая I в самый разгар войны и вступление на престол Александра II сделали возможным прекращение военных действий.
Подписание в Париже 30 марта 1856 г. мирного договора, положившего конец Крымской войне, издание Манифеста об отмене крепостного права, подписанного Александром II 19 февраля 1861 г. – все эти события способствовали новому сближению Франции и России.
Герцог де Морни женится на Софье Трубецкой, с которой познакомился в Москве во время коронации Александра II в 1856 г. В свою очередь, русская знать была допущена к участию в празднествах императрицы Евгении, где можно было встретить Варвару Римскую-Корсакову – красавицу, которую прозвали «Северной Венерой», а также госпожу Паскевич, супругу второго секретаря русского посольства. Дюма-сын, безумно влюбленный в «свою русскую», смог жениться на ней после того, как она овдовела.
Начиная с 1860 г. в Париже появляется множество русских художников. Они поддерживали «таинственную» репутацию соотечественников: жили замкнуто, общаясь в основном друг с другом, хотя и учились в знаменитых парижских студиях и у прославленных мастеров: Верещагин – у Жерома, Борисов-Мусатов — у Кормона, Мария Башкирцева – у Бастьен-Лепажа.
Россия начинает открывать французам свои интеллектуальные богатства. Одной из центральных фигур был здесь Иван Тургенев: он часто ездил в Европу, подолгу жил в Париже и способствовал установлению тесных связей между творческими элитами двух стран. Издание в 1854 г. «Записок охотника» на французском языке, казалось бы, продолжило ту традицию описания России, которая была начата книгой де Кюстина, но в то же время открыло французским читателям не только варварский, но и иной облик России с ее особым колоритом и волнующей добротой. То же самое будут писать о России и Александр Дюма, и Теофиль Готье. Их чрезмерно яркие, но весьма приблизительные картины России еще целый век будут формировать представления о ней. Русская тема стала часто встречающимся мотивом французской литературы. Анекдоты о казаках, столь популярные в 1814 г., уступили место повествованию о симпатичном и немного нелепом мужике, которого графиня де Сегюр описала в своем «Генерале Дуракине». Далекая и таинственная Россия приблизилась: свидетельство тому – появление в романе Жюля Верна такого персонажа, как Михаил Строгов, чьи путешествия и приключения знаменитому французскому фантасту помогал описывать Иван Тургенев.
В 1893 г. Россия и Франция подписывают военное соглашение, и парижане чествует русских моряков, не скрывая своего увлечения таинственной страной. Спустя три года Париж будет принимать самого императора со всей торжественностью, на какую способна была французская республика.
Династическая дипломатия в российско-французских отношениях
Немаловажную роль в европейской дипломатии с середины XIX столетия, играли личные контакты между представителями правящих династий, многие из которых находились в прямом или косвенном родстве.
Этим контактам способствовало интенсивное развитие железнодорожного сообщения в Европе, существенно сократившего расстояния между столицами Старого Света и открывшего новые возможности для решения неотложных, зачастую щекотливых политических вопросов, требовавших личного участия монархов или их доверенных лиц из числа членов царствующих фамилий. В моду также вошли заграничные поездки августейших особ на лечение водами или проведение зимнего сезона на германских, швейцарских, французских и итальянских курортах. Поездки на отдых нередко сопровождались важными конфиденциальными политическими переговорами.
Подобная практика была усвоена и российским императорским домом. Вскоре после окончания в 1856 г. Крымской войны возобновились прямые контакты правящей династии Романовых с их германскими, британскими и другими родственниками в Европе.
Новым элементом династической дипломатии этого периода явились оживленные связи петербургского двора с Тюильри, где с декабря 1852 г., вопреки решениям Венского конгресса и Парижских договоров 1814-1815 гг., отстранивших от власти династию Бонапартов, на троне утвердился «император французов» Наполеон III.
Еще за 13 лет до этого события Романовы породнились с Бонапартами. В 1839 г. император Николай I благословил старшую дочь Марию Николаевну на брак с Максимилианом Лейхтенбергским, сыном Евгения Богарне, усыновленного пасынка Наполеона I. Герцог Максимилиан Лейхтенбергский, получивший в России титул Императорского Высочества, возглавлял Академию художеств. Он был крупным ученым в области гальванопластики, активно содействовал производству в России собственных паровозов. Когда в 1852 г. герцог умер, его вдова унаследовала руководство Академией художеств. С восстановлением во Франции бонапартистской Второй империи Марии Николаевне время от времени доверялись конфиденциальные миссии в контактах петербургского двора с тюильрийским, где ее принимали как родственницу.
Существовал еще один канал связи с Бонапартами. В 1840 г. Николай I дал разрешение на брак Анатолия Николаевича Демидова с принцессой Матильдой Бонапарт, племянницей Наполеона I и кузиной будущего императора Наполеона III. Этот брак просуществовал до 1845 г. и был расторгнут по взаимному согласию. При разводе Демидов выплатил супруге значительную денежную компенсацию и определил солидную пенсию. По всей видимости, такая щедрость в сочетании с легким, открытым характером Демидова и обеспечила ему расположение в бонапартистских кругах, что стало особенно важно в годы Второй империи. И после развода месье Анатолий Демидов продолжал быть своим человеком в окружении бывшей супруги — после 1852 г. весьма влиятельной фигуры в Тюильри.
На каком-то этапе (вторая половина 50-х — начало 60-х гг.) отношения с реставратором наполеоновской империи стали для молодого царя Александра II приоритетными. Дело в том, что Наполеон III — единственный из европейских правителей — недвусмысленно намекал царю, что мог бы способствовать смягчению или даже отмене наиболее дискриминационных для России условий Парижского мирного договора 1856 г. При этом, разумеется, он ожидал взаимных внешнеполитических услуг от Александра, причем таких, на которые Наполеон не мог рассчитывать в других европейских столицах. Так или иначе, но после окончания Крымской войны начинается активное налаживание династических контактов между двумя дворами.
Пионерами русско-французской династической дипломатии после окончания Крымской войны стали два видных представителя правящих в Париже и Петербурге династий — граф де Морни, сводный брат императора Наполеона III, и великий князь Константин Николаевич, младший брат Александра. Великий князь Константин был вторым из четырех сыновей императора Николая I. Он родился 9 сентября 1827 г., и был на восемь с половиной лет младше Александра, наследника престола. Братья получили одинаковое воспитание под руководством одних и тех же учителей, но для Константина отец изначально предназначил пост командующего военным флотом России, и потому тот усердно изучал морское дело под руководством Ф.П. Литке, будущего адмирала, знаменитого путешественника и крупного ученого в области географии, гидрографии и физики. В возрасте 17 лет Константин вместе с капитанским чином получил под командование свой первый корабль — бриг «Улисс». С конца 1840-х гг. император начал приобщать второго сына к участию в управлении делами государства. В 1850 г. его ввели в состав Государственного совета. С вступлением в 1855 г. на престол старшего брата Александра, с которым Константина связывали отношения доверительной дружбы, он занял пост управляющего флотом и морским ведомством с правами министра.
Константин был в курсе намерений Александра глубоко реформировать систему управления империей и решить наболевший крестьянский вопрос. В этих начинаниях Константин горячо и искренне поддерживал брата, причем его позиции были даже более радикальными, чем у царя-реформатора. С началом реформ и вплоть до середины 60-х годов Константин Николаевич, близкий круг которого составляли либерально-мыслящие политики, администраторы и литераторы, будет главным советником императора в деле внутренних преобразований.
Император неоднократно давал младшему брату ответственные поручения дипломатического характера. Так было и в начале 1857 г., когда Константин Николаевич отправился в Ниццу, где проводила зиму его мать, вдовствующая императрица Александра Федоровна. Узнав о его предстоящей частной поездке во Францию, Наполеон III попросил русского посла графа П.Д. Киселева передать Александру II, что очень хотел бы принять великого князя в Париже и тем самым установить личный контакт между двумя императорскими домами. «Наполеон желал бы видеть здесь великого князя Константина, приезд которого произвел бы самое благоприятное впечатление на французское общество», — сообщал А.М. Горчакову 24 декабря 1856 г. Киселев по телеграфу из Парижа, советуя принять приглашение императора французов.
Александр и его министр иностранных дел князь Горчаков посчитали личное знакомство Константина с Наполеоном полезным. Перед отъездом из Петербурга великий князь получил соответствующие рекомендации политического характера, общий смысл которых сводился к необходимости закрепить сближение двух стран, начавшееся на Парижском конгрессе. В середине февраля 1857 г. Константин Николаевич отбыл из Петербурга. Весь Великий пост он провел вместе с матерью в Ницце, а в первый день Пасхи, 20 апреля, на борту парохода «Олаф» прибыл в Тулон, где, как генерал-адмирал, был встречен со всеми подобающими почестями. В Тулоне, главной базе французского военного флота в Средиземноморье, великий князь пробыл неделю, после чего отправился в Марсель и провел там два дня.
В четверг, 30 апреля, он был уже в Париже и в тот же вечер обедал у императора и императрицы. Перед его приездом граф де Морни сообщил министру иностранных дел Франции А. Валевскому по телеграфу из Петербурга о вкусах и привычках великого князя, отметив его страстное увлечение музыкой. «Он любит, чтобы в его апартаментах всегда стояло пианино. Скажите об этом императору», — писал Морни 21 апреля 1857 г. Разумеется, все рекомендации посла были учтены. Великому князю отвели покои в павильоне Марсан Тюильрийского дворца, императорской резиденции.
В Париже Константин Николаевич провел 17 дней, заполненных посещением достопримечательных мест — Нотр-Дам, Сент-Шапеля, Пантеона, Клюнийского аббатства, Обсерватории, Политехнической школы, Оперы, Севрской мануфактуры и т.д. 2 мая он совершил прогулку по бульварам, реконструируемым бароном Османом, префектом департамента Сена. И, конечно же, программа пребывания предусматривала ежедневные приемы, встречи, переговоры, торжественные и камерные (в кругу императорской семьи) обеды и ужины. 4 мая император Наполеон возложил на великого князя знаки ордена Почетного легиона высшей степени, после чего отправился с ним в Оперу.
Пребывание Константина Николаевича в Париже, естественно, было посвящено не только знакомству с городом. Все эти дни, встречаясь, великий князь и Наполеон III обсуждали насущные политические вопросы. В нескольких беседах принимал участие и граф Киселев, находившийся в постоянной телеграфной переписке с князем Горчаковым.
Перед отъездом из Парижа великий князь устроил прием для членов правительства и маршалов Франции, и 17 мая отбыл из политической столицы в направлении столицы французского виноделия — г. Бордо. В день его отъезда граф Киселев написал в Петербург: «Впечатление, произведенное этим визитом, как на монарха, так и на общество, превзошло все наши ожидания».
В Бордо Константин Николаевич провел два с половиной дня, побывал на судоверфи и в театре, а перед отъездом передал префекту департамента Жиронда 10 тыс. франков на благотворительные цели. На борту парохода «Королева Гортензия» он посетил и осмотрел порты Рошфора, Гавра и Кале. В Кале сошел на берег и далее поездом отправился в Анвер, откуда его путь лежал уже в Россию.
В письме Киселеву от 24 мая 1857 г. князь Горчаков высоко оценил результаты миссии великого князя во Францию, особо подчеркнув благоприятное впечатление, произведенное им на общество. А мнение общества, писал Горчаков, очень важно для любого французского правительства. Горчаков подчеркнул, что сближение с Францией носит для России не тактический или временный характер, а является совершенно осознанным выбором. Завершающим аккордом этого визита стал обмен личными посланиями между двумя «добрыми братьями» — Наполеоном III и Александром II. Один благодарил за теплый прием великого князя, другой выражал удовлетворение тем, что появилась возможность «открыто обмениваться нашими идеями», т.е. обходиться без посредничества дипломатов.
От случая к случаю Александр II обменивался посланиями и с другими представителями французской императорской семьи, в частности с принцессой Матильдой, проявлявшей самый живой интерес к haute politique.
В переписке состояли и императрицы — вдовствующая императрица Александра Федоровна, мать Александра II, его супруга Мария Александровна и императрица Евгения. В мае 1857 г. Александра Федоровна через графа Киселева передала императрице Евгении орден св. Екатерины, учрежденный Петром Великим в 1713 г. Право награждения этим орденом, формально считавшимся вторым по значению в Капитуле российских императорских и царских орденов, принадлежало царствующей императрице, в данном случае — Александре Федоровне. Орденом св. Екатерины отмечались великие княгини, дамы высшего света и представительницы царствующих европейских домов.
Летом 1857 г. отношения между Россией и Францией являли собой, можно сказать, безоблачную картину. Благодаря содействию Наполеона III было достигнуто желаемое всеми и приемлемое для России разграничение в Бессарабии. Начавшееся на конференции в Париже обсуждение будущего статуса Дунайских княжеств также обещало успех. Визит великого князя Константина во Францию укрепил взаимное доверие сторон, открыв возможность для личного знакомства двух императоров. Сама идея этой встречи витала в воздухе, но реализовалась она во многом неожиданно.
Летом 1857 г. Александр II и Мария Александровна гостили в Германии, где императрица одновременно проходила курс водолечения. Там же на одном из курортов была в это время и вдовствующая императрица. Император и сопровождавший его в поездке князь Горчаков встречались с рядом владетельных германских князей, обсуждали положение в Европе. В Бадене Александра приветствовал находившийся там случайно генерал-адъютант императора французов Равбель. Равбель выразил сожаление, что о приезде русского императора в соседнюю с Францией страну не было заранее известно Наполеону III. Он непременно приехал бы сюда, чтобы лично засвидетельствовать царю свою дружбу.
К приезду императорской семьи в Киссинген там собрались все русские послы при европейских дворах, в том числе и граф Киселев, который настойчиво убеждал государя в необходимости новых шагов к сближению с Францией. Лучше всего, как ему представлялось, было бы устроить личное знакомство двух императоров на нейтральной территории — где-нибудь в Германии. Александр не стал возражать, но заметил, что инициатива в этом знакомстве должна исходить от Наполеона. Посредническую миссию в организации такой встречи взяли на себя братья Марии Александровны — принцы Александр и Людвиг Гессен-Дармштадтские, а также король Вюртемберга, пригласивший Наполеона III к себе в Штутгарт на день рождения, который отмечался 15 сентября. Как бы между прочим 75-летний король сообщал, что ждет на празднование и императора Александра. Наполеон принял приглашение, после чего началась подготовка к предстоящей встрече двух императоров.
При подготовке встречи в Штутгарте не обошлось без интриг. В придворном окружении Александра II имелись и противники сближения с Наполеоном III. Они, конечно, не могли сорвать саму встречу, но сумели заблаговременно добавить в нее «ложку дегтя».
Оба императора должны были прибыть в Штутгарт в сопровождении своих августейших жен, но незадолго до намеченного отъезда в Германию тюильрийский двор был уведомлен, что императрица Мария Александровна «по нездоровью» не сможет сопровождать супруга. Сама она в это время находилась совсем неподалеку — на своей родине в Дармштадте. Каким-то непостижимым образом русским недоброжелателям семейства Бонапарт удалось довести до сведения императрицы Евгении содержание письма Марии Александровны к одной из компаньонок, где говорилось о нежелании знакомиться с супругой Наполеона. Это признание сильно уязвило самолюбие Евгении. Позднее она признавалась графу Киселеву: «Письмо это показалось мне по меньшей мере жестоким (cruelle). Я решилась не ехать в Штутгарт, несмотря на выраженное императором желание, и умоляла его не настаивать, говоря, что не могу преодолеть себя и что гораздо осторожнее отклонить неприятную встречу, которая может иметь только прискорбные последствия».
Кто знает, возможно, организация этой интриги не обошлась без участия агентов Лондона или Вены. Но в любом случае вряд ли можно назвать случайными настойчивые хлопоты саксен-веймарского двора, родственного петербургскому, по организации встречи Александра II с австрийским императором Францем-Иосифом сразу же по окончании встречи в Штутгарте. Эти хлопоты увенчались успехом. Весьма неохотно, но Александр все же согласился повидаться с Францем-Иосифом в Веймаре, на обратном пути в Россию. Известие об этом, полученное Наполеоном накануне приезда в Штутгарт, неприятно поразило его, став второй «ложкой дегтя» в предстоявшем праздновании дня рождения вюртембергского короля.
13 сентября оба императора, сопровождаемые своими министрами иностранных дел и министрами двора — графом В.Ф. Адлербергом и генералом Э.Ф. Флёри — съехались в Штутгарте. Их первая встреча, носившая характер знакомства, продолжалась не более получаса. Беседы были прерваны обедом, по окончании которого Наполеон имел продолжительный разговор с Горчаковым, а император Александр разговаривал с сестрой Ольгой Николаевной, супругой вюртембергского наследного принца. Вечер оба императора провели в гостях у Ольги Николаевны, на ее вилле, куда на следующий день прибыла из Дармштадта внезапно выздоровевшая императрица Мария Александровна. Наполеон нанес ей визит вежливости. Супруга Александра выразила глубокое сожаление в связи с отсутствием императрицы Евгении.
15 сентября все собрались на дне рождения короля Вюртемберга. Накануне празднования и на следующее утро Александр и Наполеон в течение нескольких часов беседовали тет-а-тет. 16 сентября русская императорская чета отбыла в Дармштадт. Наполеон проводил их на железнодорожный вокзал и в тот же день покинул Штутгарт.
Обе стороны демонстрировали полное удовлетворение состоявшимся знакомством двух императоров и результатами их переговоров. Киселев сообщал из Парижа, что французское общественное мнение приветствовало новый шаг в сближении двух стран, хотя оппозиционные органы печати и попытались приуменьшить значение встречи в Штутгарте, противопоставив ей предшествующую встречу Наполеона с королевой Викторией в Осборне.
Взвешенная оценка Штутгартской встречи была дана позднее, в Отчете министерства иностранных дел России за 1857 г. Как правило, отчеты за истекший год князь Горчаков представлял императору в марте следующего. В данном случае речь идет о марте 1858 г. Встреча в Штутгарте, состоявшаяся по инициативе Наполеона III, как отмечал Горчаков, стала результатом желания Франции заручиться поддержкой России для укрепления своего влияния в Европе. Откровенность состоявшихся между двумя императорами бесед, подчеркивал Горчаков, выявила взаимопонимание по большинству обсуждавшихся вопросов, а это дает все основания полагать, что «встреча в Штутгарте останется в истории памятным событием».
Новый, 1858 г. начался с громкого происшествия в Париже, где 14 января было совершено покушение на жизнь Наполеона III. От взрыва трех бомб, брошенных итальянцем Феличе Орсини, пострадали более 150 человек из многочисленной толпы, собравшейся у здания Оперы. Террорист был схвачен на месте. Сообщение Киселева вызвало самую сочувственную реакцию в семье императора Александра. В тот же день из Петербурга на имя посла ушла телеграфная депеша, составленная Горчаковым. В ней говорилось: «Император приказывает Вам от своего имени и от имени императрицы выразить их радость в связи с тем, что Божественным Провидением были спасены жизни императора и императрицы французов».
На следующий день, 16 января, Александр принял временного поверенного в делах Франции маркиза де Шаторенара и передал ему письмо, адресованное Наполеону с выражением сочувствия по поводу «ужасного инцидента». Вероятно, Александр II посчитал недостаточным посредничество двух послов — он написал второе личное письмо Наполеону, поручив доставить это послание в Париж не обычному курьеру или дипломату, а своему генерал-адъютанту светлейшему князю Варшавскому, графу Эриванскому Ф.И. Паскевичу, сыну бывшего наместника Польши.
За время своего 10-дневного пребывания в столице Франции Паскевич был принят принцем Наполеоном, двоюродным братом императора, и принцессой Матильдой, его кузиной, обедал в кругу императорской семьи.
Наполеон не мог приступить к реализации своих намерений, не будучи твердо уверен в поддержке Александра П. В принципе такая поддержка была обещана ему в Штутгарте. Теперь, прежде чем начать действовать, император французов хотел бы получить ей подтверждение. Для этого он решил направить на встречу с Александром II своего кузена, принца Наполеона. Было известно, что Александр намеревается в сентябре 1858 г. приехать в Польшу. Туда-то и отправился именитый наполеоновский эмиссар. 25 сентября, отдыхавший в Биаррице Наполеон поручил Валевскому передать новому послу Франции в Петербурге герцогу Н.О. де Монтебелло телеграмму следующего содержания: «Император, желая дать новое свидетельство своего дружеского расположения к императору Александру, направляет в Варшаву принца Наполеона».
Это известие застало врасплох и царя, и его министра иностранных дел. Тем не менее для достойного приема принца незамедлительно были приняты все необходимые меры. 28 сентября принц Наполеон со свитой уже был в Варшаве, куда прибыл в сопровождении знакомого ему по недавним встречам в Париже генерала Паскевича, встречавшего его на прусско-польской границе. О своем приезде он лично известил императора Наполеона телеграммой.
В первый же день состоялось его знакомство с Александром II, который пригласил принца присутствовать 29 сентября на учениях кавалерии и артиллерийских частей. Принц приезжал в Варшаву не только для участия в царской охоте или ради присутствия на военных маневрах. Он имел совершенно конкретное поручение — обсудить с императором Александром перспективы разрешения противоречий в северной Италии, где Наполеон предполагал добиться уступки Францем-Иосифом Ломбардии сардинскому королю Виктору-Эммануилу, а для себя хотел заполучить Савойю и Ниццу. Поскольку королева Виктория не обнаруживала никакого желания поощрять Наполеона в осуществлении этого замысла, ему приходилось уповать только на поддержку Александра II. Решив не пускать это деликатное дело по обычным дипломатическим каналам, он использовал личную дипломатию.
Беседы принца Наполеона с русским императором велись без протоколов и лишних свидетелей. Исключение составлял князь Горчаков, которого приглашали для получения дополнительных разъяснений. Именно в ходе этих встреч возникла идея о необходимости заключения между двумя странами секретного договора о взаимодействии в случае франко-австро-сардинской войны. Принц Наполеон уехал в Париж, получив обещание косвенно, но эффективно поддержать Францию в назревавшем конфликте с Австрией.
В развитие достигнутых в Варшаве договоренностей в ноябре 1858 г. в Петербург прибыл эмиссар императора французов флотский капитан барон де Ла Ронсьер де Нури, уполномоченный вести переговоры о заключении двустороннего соглашения относительно взаимодействия в северной Италии.
Переговоры, проходившие в обстановке строжайшей секретности, завершились подписанием 3 марта 1859 г. тайного договора, по которому Александр II, по существу, благословлял Наполеона III на войну с Австрией, пообещав ему благожелательный нейтралитет. В результате короткой военной кампании 1859 г. франко-сардинские войска нанесли австрийцам три решающих поражения — при Монтебелло, Мадженте и Сольферино, — вынудив Франца-Иосифа подписать 8 июля 1859 г. унизительное для Австрии Виллафранкское перемирие. В ходе послевоенного мирного урегулирования Франция получила дипломатическую поддержку со стороны России. Желанная цель Наполеона III была достигнута. Савойя и Ницца перешли к Франции, а Пьемонт в порядке компенсации получил отторгнутую от Австрии Ломбардию.
В ответ на поддержку французских притязаний на Савойю и Ниццу император Александр ожидал от Наполеона обещанного содействия в отмене хотя бы некоторых ограничений, наложенных на Россию Парижским мирным договором 1856 г. Однако тот, не желая, по-видимому, обострять отношения с Англией, не спешил с выполнением данного обещания, предпочитая отделываться расплывчатыми декларациями, что породило у петербургского двора разочарование, вскоре переросшее в раздражение.
Для все возраставшего раздражения у Петербурга имелись веские основания. Мало того, что Наполеон, по существу, обманул Александра в вопросе о пересмотре Парижского договора, он еще и постепенно отказался от прежней поддержки России в восточных делах. Французская дипломатия на Востоке вернулась к политике начала 1850-х годов, предшествовавших Крымской войне.
Но самой серьезной проблемой в русско-французских отношениях стала недвусмысленная поддержка Францией польского восстания 1863 г., перечеркнувшая надежды на дальнейшее сближение двух стран.
Все это отразилось и на династических контактах между петербургским и тюильрийским дворами. Они утратили первоначальную оживленность и исключительность, а главное, политическое содержание. С начала 1860 гг. контакты эти приобрели рутинный характер, не выходивший за рамки обычных для европейских дворов ритуальных акций — взаимных поздравлений по случаю радостных событий и выражений соболезнования по поводу утрат в августейших семействах.
Единственным, по сути, каналом династической дипломатии, помимо обменов формальными письмами, оставались эпизодические встречи представителей династии Бонапартов с Романовыми, полюбившими отдыхать на благословенном Лазурном берегу, который достался Франции, как уже отмечалось, при поддержке России.
В Ниццу, чтобы засвидетельствовать почтение русской императорской чете, специально прибыл император Наполеон. Императоры нашли возможность обменяться мнениями по ряду актуальных вопросов, однако польская тема после недавнего подавления русской армией восстания поляков, поддержанных французами, не позволила восстановить прежнее взаимопонимание. В конечном счете все свелось к обычным формулам вежливости. Затем Наполеон вернулся в Париж, а Александр отправился обратно в Россию вместе с Константином Николаевичем, которому через два месяца предстояло занять пост председателя Государственного совета.
В 1866 г. оба императора в личной переписке обменивались оценками политической ситуации в Европе в связи с австро-прусской войной. В то время как Александр II безусловно поддерживал своего ближайшего союзника Пруссию, король которой приходился ему родным дядей, Наполеон III уже начал ощущать возраставшую прусскую угрозу для Франции и потому выступал в поддержку Австрии, видя в ней естественный противовес Пруссии не только в Германии, но и в Европе в целом.
Победа набиравшей силу Пруссии в войне с дряхлевшей на глазах Австрией имела следствием заметные сдвиги в расстановке сил в центре Европы. Наибольшую обеспокоенность в этом отношении стал проявлять Наполеон III, осознававший всю серьезность появления на восточных границах Франции опасного и сильного противника в лице Пруссии. После сокрушительного поражения Австрии (война продолжалась всего месяц) Александр II тоже стал задумываться над тем, как может отразиться на позициях России дальнейшее наращивание военно-политической мощи родственного ей берлинского двора. Кто знает, возможно, царь вспомнил тогда и о предостережении Наполеона относительно возможных последствий объединения Германии для Франции и России. Новый расклад сил в Германии после австро-прусской войны ставил в повестку дня необходимость личной встречи императоров России и Франции. Такая возможность представилась весной 1867 г. в связи с открытием в Париже Всемирной выставки, куда был приглашен Александр. Наполеон рассчитывал заручиться поддержкой царя в назревающем конфликте с Пруссией. Но Александр II, стремясь избежать вовлечения в ненужный ему франко-прусский конфликт, обусловил свой приезд в Париж аналогичным приглашением туда прусского короля Вильгельма I. Царь надеялся каким-то образом примирить Францию и Пруссию. С большой неохотой Наполеон вынужден был принять это условие.
1 июня 1867 г. император Александр прибыл в Париж в сопровождении сыновей Александра и Владимира, а также князя Горчакова. Царь был в хорошем расположении духа, что объяснялось не только естественным ожиданием новых интересных впечатлений, но и предстоящей встречей с княжной Екатериной Долгоруковой, его последней возлюбленной, отправленной несколько месяцев назад по настоянию императрицы в «ссылку» в Италию. Теперь опальная княжна спешила из Италии в столицу Франции, где они с Александром намеревались провести «медовый месяц».
Польская тема получила неожиданный поворот 6 июня 1867 г., когда Александр и Наполеон возвращались в открытой коляске с показательных военных учений. Экипаж неспешно двигался через Булонский лес, как вдруг один за другим прозвучали два пистолетных выстрела. Пули пролетели, никого не задев. Пока полицейский эскорт обезоруживал террориста, коляска с двумя императорами устремилась вперед. Наполеон мрачно сказал Александру: «Если это итальянец, то он хотел убить меня, а если поляк — то вас». В тот же день выяснилось, что пули предназначались русскому царю, в которого стрелял 25-летний поляк Антон Березовский. Наполеон был озадачен драматическим инцидентом. Сопроводив Александра до Елисейского дворца, он отправился в Тюильри, куда были вызваны высшие чины полиции с отчетом о происшествии в Булонском лесу. Некоторое время спустя в парижскую резиденцию Александра II прибыла по просьбе супруга, опасавшегося, что царь может прервать свой визит, императрица Евгения. Она умоляла Александра не драматизировать инцидент и остаться в Париже, уверяя, что французская нация единодушно осуждает безрассудный поступок террориста. Русский император внял доводам Евгении, лично пережившей в 1858 г. покушение у здания парижской Оперы, и согласился продолжить свое пребывание в Париже.
Однако возобновившиеся конфиденциальные консультации с русским самодержцем не оправдали первоначальных надежд Наполеона. Его гость продолжал настаивать на том, что не следует преувеличивать степень угрозы со стороны Пруссии как для Франции, так и для европейского спокойствия в целом. Наполеон всячески пытался убедить Александра в реальной опасности поглощения Пруссией всей Германии, но при этом не мог избавиться от ощущения, что царь его как будто бы не слышит. С точно такой же глухотой своего собеседника сталкивался и русский император, стоило ему только завести речь о восточных проблемах, в частности о передаче Крита Греции и о предоставлении автономии христианским народам Оттоманской империи.
Но особенно Александра огорчило то, что за все время его бесед с Наполеоном тот ни разу не затронул самую важную для России тему — пересмотр Парижского мира 1856 г. Политические итоги пребывания Александра II в Париже оказались неутешительными.
Более чем 10-летний опыт русско-французской династической дипломатии после окончания Крымской войны убедил Александра II в неискренности намерений Наполеона III в отношении России. Это в определенной мере обоснованное убеждение усилило недоверие царя к Франции и одновременно подтолкнуло к более тесному сближению с Пруссией. При этом Александр совершил очевидную стратегическую ошибку, не просчитав всех последствий поглощения Пруссией Германии, о чем его предупреждал Наполеон в 1867 г. Сокрушительное поражение Франции в войне с Пруссией, сопровождавшееся падением Второй империи в сентябре 1870 г., стало для русского царя полной неожиданностью. После Седанской катастрофы, завершившейся пленением Наполеона III и революцией 4 сентября 1870 г., императрица Евгения вместе с сыном бежала в Англию, откуда через русского посла Ф.И. Бруннова обратилась к Александру II с убедительной просьбой при подписании мирного договора не допустить расчленения Франции. 2 октября с курьером британского посольства в Лондон из Петербурга был отправлен ответ Александра. Он заверил императрицу Евгению, что приложит все усилия, чтобы будущий мирный договор был «справедливым и умеренным». Как известно, данное им обещание было исполнено лишь в самой незначительной степени. По условиям Франкфуртского мира 1871 г. Франция лишилась двух восточных провинций — Эльзаса и Лотарингии, которые отошли к Германии.
Франко-прусская война, завершившаяся унижением Франции и появлением на континенте мощной Германской империи, нарушившей существовавшее равновесие, быть может, напомнила Александру II о предостережениях Наполеона III. Что же касается династической дипломатии, то опыт ее применения в отношениях между Россией и Францией в 1856-1870 гг. убедительно показал, что она была не более чем дополнительным инструментом национальной внешней политики, которая руководствовалась исключительно государственными интересами каждой из двух держав.
ИНОСТРАНЦЫ В ПАРИЖЕ
Русский дипломат князь Петр Борисович Козловский, настоящий гражданин мира, чувствовавший себя как дома едва ли не во всех европейских странах, писал в книге под названием «Социальная диорама Парижа, сочинение чужестранца, проведшего в этом городе зиму 1823 и часть 1824 г.»: «Париж – рай для всех европейских путешественников. Конечно, в Риме климат мягче, а предания величественнее, но путешествие в Рим могут позволить себе только богачи или баловни искусства. Париж же одинаково доступен людям большого и малого достатка, там найдут желаемое и те, кто пестует собственные мысли, и те, кто укорачивает жизнь, наполняя ее наслаждениями материальными, мимолетными. Во всех других городах нечто подсказывает приезжему, что его здесь терпят, и не более, Париж же так много выигрывает от обилия иностранцев, которые способствуют развитию в нем промышленности и потребления, которые умножают его благосостояние и величие, что всякий путешественник чувствует себя вправе оставаться здесь сколь угодно долго. Все другие европейские столицы дают богачу возможность вкушать безрадостное удовольствие, выставляя напоказ свое богатство, и лишь Париж дарит несчастным неоценимые утехи безвестности».
Список иностранных творцов, живших во французской столице в 1820–1840-е гг., включает в себя таких великих людей, как Лист и Шопен, Россини и Беллини, Доницетти и Мицкевич, Купер и Теккерей, а также множество других, менее известных людей.
Приток иностранцев в Париж не иссякал, и граф Ф.В. Ростопчин имел все основания написать: «поселившись подле бульваров, вы можете наглядно ознакомиться со всею Европою».
Рестораторы, торговцы, владельцы гостиниц встречали иностранцев с распростертыми объятиями, что же касается достижений иностранной культуры, их многие французы воспринимали настороженно. Начиная с XVII века (эпохи «короля-солнца» Людовика XIV) французы привыкли считать себя законодателями культурной моды, а свой язык – языком европейской цивилизации. Двойное – в 1814 и 1815 гг. – поражение и вступление в Париж иностранных войск оказалось тяжелым «культурным шоком» даже для ярых противников Наполеона. Впрочем, свергнутого императора они считали не настоящим французом, а иностранцем: ведь он родился на Корсике. Поэтому роялисты именовали его не Наполеоном и даже не Бонапартом, а на итальянский манер – Буонапарте. Именно этим нефранцузским происхождением императора многие его противники объясняли те бедствия, которые по его вине обрушились на Францию.
Подозрительное отношение ко всему чужеземному было у французов, что называется, «в крови». Неприязнь многих адептов классического искусства к нарождающемуся романтизму во многом объяснялась тем, что «настоящие французы» видели в пропаганде нового направления искусства попытку навязать Франции чужие (английские или немецкие) эстетические вкусы.
На бытовом уровне иностранцы очень быстро «прижились» в Париже, были приняты большинством населения, но к чужеземным культурным традициям (например, театральным) парижане привыкали с большим трудом. Это хорошо видно на примере англо-французских отношений.
На протяжении всей эпохи Империи Франция и Англия находились в состоянии войны, и англичане не имели возможности посетить Францию, но как только Наполеон пал, они бросились наверстывать упущенное. Многие французские аристократы, вынужденные во время Революции эмигрировать в Англию, были рады принять в Париже своих английских друзей. Число приезжих из Англии с каждым годом увеличивалось; они составляли больше половины всех иностранцев, живших в парижских гостиницах. Англичанин, приехавший в Париж в 1816 г., восклицает в письме к родным: «Где же здесь французы? Нигде! Все кругом английское! На улицах все сплошь английские экипажи!»
Англичане не только с удовольствием проводили время в парижских ресторанах и театрах, но и были постоянными клиентами парижских антикваров; они интересовались мебелью, фарфором, картинами XVIII века – всеми сокровищами, которые после Революции были выставлены на продажу.
Во Франции модный язык начал впитывать английские термины именно в эпоху Реставрации: тогда появились в Париже «жокеи», «грумы» и «стипль-чезы» («скачки»), и сама модная элегантность получила английское название «фешенебельность» (от англ. fashionable), а современный щеголь стал именоваться английским словом «денди» (dandy).
Обилие иностранцев в Париже раздражало французских аристократов. Они, в частности, порицали Луи-Филиппа за то, что среди разношерстной публики, которой он открыл доступ в свой дворец, изобилуют чужеземцы.
Таким образом, отношение парижан к иностранцам порой бывало более чем критическим. Однако рано или поздно они всегда вспоминали, что иностранцы – как богатые туристы, так и работящие ремесленники – приносят больше пользы, чем вреда.
В 1830-е и 1840-е гг. в количественном отношении на первом месте стояли приезжие из Германии, за ними шли англичане, бельгийцы, итальянцы и швейцарцы. Цели у иностранцев были разные: если англичане в большинстве своем приезжали в Париж, чтобы развлечься, то немцы, равно как и выходцы из других европейских стран, искали во французской столице прежде всего не развлечений, а заработка.
Немецкая колония состояла по преимуществу из высококвалифицированных ремесленников – краснодеревщиков, портных, седельщиков, сапожников, печатников. Бельгийцы чаще всего становились кучерами, слугами, чернорабочими, а в 1840-е гг. множество бельгийцев было занято на постройке крепостной стены Тьера. Напротив, среди швейцарцев большинство составляли мастера высокой квалификации – часовщики, краснодеревщики, печники; были среди них и строители. Итальянцы, поселявшиеся в Париже, чаще всего пополняли ряды людей свободных профессий, в основном связанных с артистической средой. Наконец, в самом низу социальной лестницы находились бедные выходцы из Савойи, которые обычно становились чистильщиками, поденщиками, трубочистами. Той же работой обычно занимались и приезжие из Оверни, но савояры имели репутацию людей честных, скромных и опрятных, а овернцев общественное мнение осуждало за пьянство, нечистоплотность и жадность.
В начале 1830-х гг. в Париже появилось множество политических эмигрантов самых разных национальностей. Среди них были испанцы либеральных убеждений, немцы-республиканцы, итальянцы, спасающиеся от гнета австрийцев, поляки, бежавшие из входившего в состав России Царства Польского после подавления царским правительством восстания 1830–1831 гг.
Наконец, в Париж приезжало немало русских. В первое десятилетие XIX века, при Консульстве и Империи, постоянно меняющиеся отношения между двумя странами, несколько раз переходившими от войны к миру и снова к войне, не способствовали укоренению русских в Париже. Зато после того, как 31 марта 1814 г. была подписана капитуляция Парижа и русская армия вместе со своими союзницами по антинаполеоновской коалиции вошла в столицу Франции, русские (включая столь пугавших парижан казаков) буквально наводнили столицу; они селились в гостиницах в районе улицы Риволи и Пале-Руаяля, квартировали в частных особняках Сен-Жерменского предместья.
Военные покинули Париж в конце 1815 г., но число русских, желающих увидеть столицу Франции и провести в ней несколько недель, месяцев, а то и лет, во второй половине 1810-х и в 1820-е гг. неизменно оставалось очень большим. Уже в 1822 г. русских в Париже было так много, что «бедная, почти убогая» посольская церковь на улице Меле с трудом вмещала всех желающих помолиться по православному обряду, и, как вспоминает дипломат Д.Н. Свербеев, «по праздничным дням у подъезда более чем скромного стояли ряды великолепных экипажей русской знати с напудренными в ливреях кучерами и лакеями».
После Июльской революции для русских любителей парижской жизни наступили сложные времена: российские власти через посла Поццо ди Борго передали своим подданным (в общей сложности их было в тот момент в Париже около 90 человек) приказание покинуть Францию, и лишь позже некоторым из них разрешили вернуться. Российский император опасался, как бы его подданные не заразились в «июльской» Франции революционными настроениями, и, хотя дипломатические отношения двух стран, прерванные на время революции, были довольно быстро восстановлены, власти выдавали разрешения на поездку в эту страну крайне неохотно. Согласно французским данным, в 1832 г. в Париже проживало 310 русских. В 1843 г. положение улучшилось, но крайне незначительно: разрешение выехать во Францию было выдано 74 российским подданным, причем император имел право приказать вернуться домой любому из тех, кто будет сочтен провинившимся.
В результате уже к концу 1830-х гг. в русской посольской церкви, в 1831 г. перебравшейся в чуть более просторное помещение на улице Берри, в тот же район Елисейских Полей, где на улице Буасси д’Англа находилось в 1828-1839 гг. русское посольство, опять собиралась «блестящая и многочисленная толпа русских», и роскошных экипажей здесь было, по свидетельству А.И. Тургенева, «более прежнего». Впрочем, сравнительно с другими иностранными колониями русская все равно оставалась невелика: согласно французским данным, в 1839 г. в Париже проживало 1830 русских.
Некоторые французы стремились разрушить отождествление русских с «казаками» и «варварами». В 1843 г. Поль де Жюльвекур – парижанин, женатый на русской и любящий русскую культуру, – выпустил даже целый роман под названием «Русские в Париже». Описывая нравы и традиции русских людей, он стремился убедить своих соотечественников в том, что, несмотря на некоторые причуды и странности, русские – не дикие варвары, какими их рисовала недоброжелательная французская пресса, а самые обычные и, в общем, вполне европейские люди.
Три взгляда на Францию 1838-1839 гг.: П.А. Вяземский, В.М. Строев, М.П. Погодин
В России всегда существовал глубокий и неподдельный интерес к Франции, ее культуре, истории, цивилизации. Между тем, история отношений между нашими странами, корнями уходящая еще в Киевскую Русь, показывает, что в них постоянно присутствовали и противоборствовали две тенденции: сближения и отчуждения. На разных этапах превалировала то одна, то другая. Причем вторая — чаще. Одним из таких «холодных» периодов явились годы существования во Франции режима Июльской монархии (1830-1848), возникшего в ходе Июльской революции 1830 г., возведшей на престол короля Луи-Филиппа Орлеанского, за которым закрепилось прозвище «короля баррикад». Для императора Николая I, ревностного защитника принципа самодержавия и легитимизма, это был жестокий удар: на его глазах рушилась так старательно защищаемая им Венская система. Для Николая Павловича король Луи-Филипп так и остался узурпатором трона, о «похитившим» корону у малолетнего герцога Бордоского.
Несмотря на признание Николаем I режима Июльской монархии, контакты между нашими странами были предельно ограничены: император опасался, как бы его подданные не заразились во Франции революционными настроениями, поэтому разрешения на поездку в эту страну выдавались крайне неохотно. Согласно французским данным, в 1832 г. в Париже проживало всего лишь 310 русских. К 1839 г. в Париже проживало 1830 русских.
Так получилось, что в 1838-1839 гг. в Париже оказались трое русских интеллектуалов, для которых путешествие в «столицу мира» было мечтой всей жизни. Это князь Петр Андреевич Вяземский, Владимир Михайлович Строев и Михаил Петрович Погодин. Все они — публицисты, журналисты, литературные критики, писатели; Погодин и Строев — профессиональные историки. Весьма умеренных политических взглядов, по крайней мере, к этому времени. Вяземский в 1821-1828 гг. находился в опале, был вынужден оставить «Московский телеграф», даже думал об эмиграции, но после личного обращения к государю был принят на службу чиновником особых поручений при министре финансов. Погодин вместе с Н.Г. Устряловым развивал теорию официальной народности, придерживался консервативных взглядов.
Их интересовали сходные вещи, прежде всего, интеллектуальные течения, образ жизни, нравы, развитие культуры. Именно на это они обращали внимание и отражали в своих письмах и книгах. К режиму парламентского правления относились изначально настороженно, но политика их весьма интересовала, хотя Вяземского порой больше раздражала.
Каким образом эти люди оказались во Франции? Парижский меценат с русскими миллионами и итальянским титулом князя Сан-Донато, Анатолий Демидов, понимая, что во Франции существовали крайне недостоверные сведения о России, задумал распространить в чужих краях объективную информацию о своем отечестве. Выбор пал на Строева, который должен был собирать материалы и передавать их французам. Он приехал в Париж осенью 1838 г. Однако результатом этого путешествия стала книга не о России, а о Франции — «Париж в 1839 году».
Вяземский, долгие годы бывший «невыездным» и опальным, впервые выехал за границу в 1835 г., а во Франции оказался во время второй поездки летом 1838 — весной 1839 гг., причем полулегально, поскольку отпуск им был получен для лечения глаз в Германии. В 1838 г., путешествуя по Европе, Париж увидел и Погодин. Книга Строева была опубликована в Петербурге в 1841 г., «Дорожный дневник» Погодина — в 1844 г. в Москве (в 1841 г. публиковался в журнале «Москвитянин»), а письма Вяземского — только в 1937 г. в сборнике «Литературное наследство».
Все они сгорали от нетерпения увидеть Францию и особенно ее столицу. Для всех наших соотечественников сам факт того, что они оказались в Париже, был потрясением. Вот, действительно, «увидеть Париж и умереть»! У Вяземского не хватает слов для описания своих эмоций: «Не уж ли я в самом деле в… в… в… Сила крестная с нами! Выговорить не могу! Так дух и спирает. Чертенята в глазах пляшут, в глазах рябит, в ушах звучит, в голову стучит!».
Сходные чувства одолевали и Погодина, когда в дилижансе он направлялся из Марселя в Париж: «Чем более приближались мы к Парижу, тем нетерпение увеличивалось… Признаюсь, я был неспокоен, почти в смятении. Мысль, что сейчас увижу Париж, о котором с молодых лет столько слыхал, читал, думал, производила особое действие».
Однако самые первые впечатления от Франции оказались противоречивыми. У Вяземского идеальный образ этой страны вовсе не совпал с реальностью. В письме от 22 августа 1838 г., написанном по дороге из Страсбурга в Мец, он сообщал: «Странное дело! Я не нахожу Франции… Все тихо, все безмолвно! Нет ни одной водевильной сцены. Ни слова не слышу о политике. Cette belle France — Тамбовская губерния… Воля ваша, смешно сказать, а что-то есть унылое — может быть болезненное и недовольное — в общем чувстве Франции». Правда, Петр Андреевич добавлял: «Может быть, и зеркало мое тускло, и без сомнения, и эта причина должна войти в воображение, но должна быть и правда, независимая от меня».
Париж произвел неоднозначное впечатление на наших соотечественников. Он их поражал, оглушал своим разнообразием, ритмом, шумом, движением. «Народ так и кишит», — делился своим первым впечатлением Погодин. А вот как описывал Строев свое знакомство с Парижем: «Первые впечатления от Парижа очень странны. На улицах так много народа, что ходишь лавируя, а не прямо; такой шум, что хочешь заткнуть уши… Все беспокойны, торопливы, как во время пожара или наводнения… Даже гуляющие ходят скоро».
А вот Вяземский как раз этого вечного движения и кипения жизни о не увидел: «Но между тем я все-таки стою на своем: мое первое впечатление противоречит ожиданиям. Нет этой кипучей бездны под глазами».
Сама инфраструктура Парижа, его улицы и особенно санитария, точнее, ее отсутствие, русских однозначно поражали. «Город неправилен, некрасив и нечист, как все старинные города, построенные мало-помалу, без определенного плана», — писал Строев. Именно грязь возмущала наших соотечественников прежде всего (в России в это самое время император Николай приказывал надраивать центр города): «Улицы невыразимо грязны. Кухарки считают улицу публичною лоханью и выливают на нее помои, выбрасывают сор, кухонные остатки и пр. Честные люди пробиваются по заваленным тротуарам, как умеют».
По словам Строева, «первые впечатления Парижа не только странны, но даже неприятны. На грязных, бестротуарных улицах теснится неопрятный народ в синих запачканных блузах, в нечищенных сапогах, в измятых шляпах, с небритыми бородами…». Эту же неустроенность отмечал и Вяземский: «Между тем тут есть вонь, улицы… как трактирный нужник, и много шатающейся гадости в грязных блузках…». Вообще, как верно подметил Строев, «с первого взгляда видишь, что Париж город людей небогатых».
Не обнаружили наши соотечественники и пресловутой французской галантности. Горожане показались россиянам невежливыми и неучтивыми: «Эта неучтивость (на улицах) дошла теперь до того, что все толкаются и никто не думает извиниться», — отмечал Строев. Возмущается этим и Вяземский: «Толкаются, ходят по ногам, только что не по голове, и заботы нет. Если вы услышите: excusez, то знайте, что это иностранец» [1, с. 138].
Но вот что понравилось нашим путешественникам, так это возможность курить на улицах! Ведь на родине, в России, Николай I, не куривший сам и не выносивший курильщиков, запрещал курить на улицах столицы. Как писал Строев, «франты курят на улицах сигары и пускают дым под дамские шляпки». Вяземский вообще возможность курить на улицах называл «одной из главных вольностей здешней конституционной жизни». Вторая вольность — возможность справить нужду где придется. Хотя в целом, по мнению Петра Андреевича, «…как и везде здесь, и гораздо более запретительных мер, нежели у нас: тут не ходи, здесь не езди, и проч.».
Всех русских поражал кипучий и бурлящий ритм многообразной парижской жизни. «Время течет здесь как вода, как деньги; не успеешь оглянуться, как уже нет дня, недели», — делится впечатлениями Погодин. «День проходит в Париже незаметно», — солидарен с ним Строев. «В Париже — жизнь легка, не давит своею медленностью; часы бегут с быстротою молнии… В Париже нет часов, дней и месяцев; вся жизнь — один день, веселый, разнообразный, пролетающий скоро, не отягчающий своим присутствием».
Жизнь в Париже настолько разнообразна и интересна, что наши соотечественники хотят увидеть все, им не хватает 24-х часов в сутках! Вяземский отмечал: «Пишу как угорелый. Нет времени собраться с мыслями. Каждое утро здешнее стоусое и сторукое чудовище ревет и машет, и призывает в тысячу мест. Как тут успеть, и как голове не кружиться».
Маршруты, места посещения и занятия у всех — одни и те же: парижские кафе (там можно вкусно поесть и почитать газеты), многочисленные театры, обязательное посещение Палаты депутатов, светских салонов, Сорбонны, где можно послушать и увидеть светских и политических знаменитостей. Как писал Строев, «является непреодолимое желание посмотреть на людей, знакомых нам только по книгам, по газетным известиям и журнальным статьям. Мы редко отделяем литератора от человека, и личное знакомство с знаменитым писателем всегда нам приятно».
Знаменитых людей можно было увидеть в светских салонах и в парламенте, причем это были, как правило, одни и те же персоны: в Париже времен Июльской монархии свет и политика, свет и салон являлись категориями взаимосвязанными. Эту черту очень тонко подметил Вяземский: свет и политика — «это два сросшиеся сиамца». Июльская монархия ввела моду на политику, Палата депутатов стала модным местом, активно посещаемым светским бомондом. Заседания палат Вяземский называл не иначе, как «утренним спектаклем».
Итак, заседание палат — утренний спектакль, светские салоны — спектакль дневной или вечерний. Вяземский из парижских салонов выделял именно русские: «Замечательно, что три русские дамы, каждая в своем роде, играют здесь первейшие роли: Свечина по духовному отделению, к[нягиня] Ливен по политическому, Мейендорф по артистическому и элегантному. Причислите к ним Завадовскую, которая, разумеется, первенствует здесь в пластическом мире, ибо красотою далеко превосходит всех прочих… и скажите невольно: знай наших!».
Парижские салоны Вяземскому не понравились: в них было «мало приветливости». «Все так сыты до пресыщения, до удушия, что нужно разве много времени, или особенный случай, чтобы залакомить собою. Общества все очень многолюдны и народ, все кочующий из одного салона в другой: это беспрерывная ярмонка».
А вот Палата депутатов была местом, куда наши соотечественники жаждали попасть. То, что парламент превратился в светское место, у россиян вызывало негодование. Строев писал: «Легкомысленные парижане превратили и палату депутатов в театр, и ходят туда как в спектакль, любоваться любимыми своими политическими актерами, смотрят на их парламентские поединки и потом рассуждают хладнокровно о трагедиях государственных, как будто дело идет о каком-нибудь водевильчике или балете. Чудный народ!».
Для россиян, не имевших опыта представительного правления, Палата депутатов являлась крайне любопытным местом. «Беспрерывная стычка партий, борьба ораторов… падение одних и возвышение других — все это так ново, так занимательно, так поучительно!», — писал Строев.
В Палату попасть мог любой желающий, но, поскольку таковых было много, а количество мест — ограничено, предварительно нужно было отстоять очередь, особенно в те дни, когда должны были выступать известные ораторы. Как писал Погодин, «думал было сходить в Палату Депутатов, но собрание, говорят, незанимательное». А вот когда заседание намечалось «занимательное», наши аристократы послушно стояли в очереди, если им не доставался заветный пригласительный билет. Для них визит в Палату депутатов являлся настоящей авантюрой. Вот как описывал свое посещение парламента Погодин: «Князь Г. обещал достать билеты в Палату депутатов. Билетов не получили, пошли занимать очередь в Палату. Охотников было уже много, стоявши в ряд перед рогаткою, у крыльца — гораздо больше 33-х, числа, которое имеет право занимать места в трибунах, или ложах для публики». В результате место в очереди Погодину пришлось купить: «Есть промышленники, которые живут местами; они приходят сюда с рассвета, становятся первые к рогатке, и потом за деньги продают их позднейшим гостям».
Церемонию допуска в Палату живописно описал В. Строев: «Толпа стоит у входа в палату и ждет; в известный час двери отворяются и желающие входят по очереди, один за другим, точно, как в театр. Как скоро все места заняты, двери затворяются, и любопытные, не попавшие в очередь, остаются на улице и отлагают на завтра намерение послушать Беррье или Тьера». И вот, счастливый момент, посетители оказались внутри: «Надо было видеть, как впущенные поскакали по лестнице, через три ступеньки на четвертую, по портику, через сени, и, наконец, на узкую лесенку, ведущую к публичным трибунам. Я опомнился только, когда уже сидел на месте, подле колонн. Пот катился с меня градом», — вспоминал Погодин. А дальше начинается действо: «В ложах сидят тихо, скромно, чинно; не смеют изъявлять ни гнева, ни удовольствия, ни печали, ни радости. За малейший шум президент прикажет очистить ложи и всех без изъятия выгонят вон».
Но, в целом, впечатления неоднозначные. Погодину заседание не понравилось: «…палата, пустая, произвела во мне впечатление гораздо сильнее, чем после, наполнившись. Я воображал здесь выборных людей… представителей народа… приходящих сюда со всех сторон государства рассуждать о благе общественном… а в самом деле ораторы представились какими-то просителями, которые, всходя на кафедру, умоляли о внимании… А слушатели похожи на господ, которые из снисхождения уделяют им по несколько минут, предоставляя однако ж себе право изъявлять скуку, нетерпение…».
Строев испытал аналогичные чувства от посещения Палаты: «Когда войдешь в первый раз в палату, думаешь, что попал в огромный театр, в котором слушатели соскучились. Депутаты разговаривают, читают, пишут; некоторые повернулись спиною к оратору, который, углубляясь в огромную тетрадь, читает себе какое-то рассуждение… Так всегда бывает, когда оратор читает речь». Однако, по словам Строева, «палата принимает совсем другую физиономию, когда на кафедру входит оратор-импровизатор». Именно на таких ораторов, как на популярных театральных актеров, ходила публика. Правда, некоторые «импровизаторы» тщательно заучивали речь дома, как, например, любимец светских дам Альфонс Ламартин: «Когда Ламартин появляется на ораторской кафедре, вся Палата смеется: известно, что Ламартин пишет свои импровизации наперед, выучивает их наизусть и потом произносит в Палате».
Наибольший интерес у наших соотечественников вызывал Адольф Тьер — и как политик, и как один из самых запоминающихся ораторов. «Он — удивительный оратор-фокусник. Речи его не подготовлены, не выучены наизусть, но текут быстро, живо; слушать его занимательно и весело, и обо всем говорит он с равной легкостью. Дайте ему день срока, он станет спорить о чем хотите: об астрономии, артиллерии или канализации, ему все равно», — писал Строев. Однако, по его словам, «такой человек не годится в государственные люди, и Франция каждый раз терпела, когда он бывал министром».
Что касается в целом парламентского образа правления, то наши соотечественники его не понимали и не одобряли. Все они оказались в Париже в разгар очередного министерского кризиса. Строев писал: «Все жалуются на министров; все бедствия Франции относятся к нерадению или неспособности министров; а что могут сделать умнейшие министры, когда встречают в палатах ежеминутную оппозицию…?». Министерство, в свою очередь, «всегда имеет средства подкупить депутатов местами, деньгами, наградами». О министерской чехарде писал и Погодин: «Министры беспрестанно изменяются, и ни один дельный человек не может, следовательно, приносить надлежащей пользы».
Весьма негативное впечатление партийная борьба, точнее, борьба «шаек», производила на Вяземского, по его словам, просто тошнило «от всей этой каши». По его убеждению, политическая борьба только ослабляла режим Луи-Филиппа: «Монархия июльская… не довольно еще оселась и раздобрела, чтобы можно было поминутно в глазах ее внутренних противников легитимистов, республиканцев и наполеонистов и в глазах недоброжелательной к ней Европы ажитировать вопросы, которые более или менее касаются до самого ее существования».
Столь же негативно Вяземский отзывался и о французских политиках как таковых: «Присвоили себе неограниченную свободу все говорить, все писать, не уважать ни единством времени, ни единством истины и святости некоторых начал, которые везде и всегда должны пребыть нерушимы, присвоили себе выражение, но не присвоили смысла…». Французы, по словам Вяземского, все «…пересолили и перебагрили кровью, расшибая лоб себе и другим излишним усердием… Все понятия сбиты с места… Здесь, например, скульптор Давид влюблен не в Галатею, а в депутатство, спит и видит, как попасть в палату и попадает».
Смотреть на видных политиков, знаменитых людей ходили не только — в Палату, но и в Академию наук, в Сорбонну, наносили личные визиты. Причем круг этих лиц — все тот же; не случайно Июльскую монархию называют «правлением профессоров» и «правлением интеллектуалов». Профессор Московского университета Погодин очень хотел познакомиться с Франсуа Гизо, не только министром, но знаменитым историком, профессором Сорбонны. Погодин нанес ему личный визит, отправившись к нему домой на улицу Виль Эвек. «Гизо принял меня очень ласково, и начал тотчас расспрашивать об университете, курсах, профессорах, студентах, библиотеках, состоянии ученых в России». Славянофил Погодин рассказал Гизо и о своем впечатлении от «Истории цивилизации в Европе», заявив, что книге Гизо «…недостает половины, а именно восточной Европы, славянских государств».
Если Гизо вне Палаты можно было застать в салоне княгини Ливен, то Тьер имел собственный салон в роскошном особняке. Тьер для русских — персона удивительная. Если для западного человека Тьер — пример self-made man, то для русских — вариант «из грязи в князи». Наши соотечественники подчеркивали, что это характерная тенденция во Франции Июльской монархии. Строев писал о Тьере: «Осужденный рождением и бедностию на безвестность, но выброшенный из грязи на верхние ступени общества Июльскою революциею… Никто не знает, кто был его отец; знают только, что он родился в Марселе, от бедных родителей. Говорят, он чистил сапоги у проходящих, на марсельском бульваре; но это, кажется, сказка».
Бывал в особняке Тьера на площади Сен-Жорж и Вяземский. Как известно, Тьер не преуспел в светской жизни, а его жена и теща так и не стали настоящими великосветскими хозяйками Салона. «Тут ни слова о Франции, о государственных началах, о нравственной политике, а сплетни о министрах и своих противниках… Теща Тьера, рыбачка настоящая… кричит и ругает противников зятя своего». Но Вяземский был в восторге от превосходного особняка Тьера с роскошным садом с газелями, колибри и экзотическими растениями: «…дом их прекрасен, что-то италианское в наружности, с садом, двором, устланном по сторонам зеленым дерном».
Не только французские политики интересовали россиян, но и писатели, тем более, годы Июльской монархии — это настоящий бум в развитии французской литературы. Особенно французские литераторы интересовали Строева, не только писателя, но и самого известного тогда в России переводчика с французского и немецкого: именно он переводил романы популярных в России А. Дюма и Э. Сю. Вот что он писал: «Теперь Франция наводнена писателями. Кого ни увидишь в кафе, в театре, в Палате, в гостиной, — всяк написал что-нибудь, или повесть, или брошюру, и называет себя homme de lettres (литератором)». Гюго, Дюма, Бальзак, Жорж Санд, Шатобриан — Строев создал целую галерею превосходных образов французских писателей.
Вяземский, Строев и Погодин — это профессиональные журналисты и публицисты. Отсюда их пристальное внимание к французской прессе. Всех их поражало огромное количество выходивших газет и влияние прессы на жизнь страны; она — настоящая четвертая власть. Строев писал: «Сила парижских журналов во Франции невообразима… При легкомысленности, при смешении мнений, если журналы захотят повторять одну и ту же мысль в продолжение трех месяцев, нет сомнения, что она укоренится во французском народе и удержится до тех пор, пока те же журналы не заменят ее другою».
Характерная черта, отмечаемая нашими соотечественниками, — партийный характер прессы и возможность ее «купить». Вот что писал Строев: «Парижский журналист — человек продажный. Торговля журнальною совестью так обыкновенна в Париже, что не почитается за стыд или преступное дело… наглые продавцы торгуют своим убеждением, как лавочники мылом, или слесари замками».
По мнению же Вяземского, именно пресса являлась источником социальной напряженности во Франции: «Здешний народ не беспокойнее другого, но ему подливают каждое утро чашку дурмана: журналы, вот что мутит народ». Особое негодование россиян вызывала сатирическая газета «Шаривари». Как писал Строев: «У Шаривари нет друзей, нет приятелей: все его враги, на всех он нападает, начиная с короля до последнего водоноса». Погодин возмущался, говоря о «Шаривари»: «Вещи непозволительные! Что останется священного в государстве после таких выходок».
Наши соотечественники обратили внимание на такую важную деталь, как газетные утки — «статьи чисто выдуманные, для возбуждения ужаса на бирже или в гостиных». Причем, как отмечал Строев, про Россию и русских «выдумывать легче всего, ибо нас в Париже совсем не знают…». Погодин, направляясь из Марселя в Париж, разговорился в дилижансе с двумя случайными старушками, задававшими «смешные» вопросы о России, например, «…есть ли у нас постели, раздеваемся ли мы, ложась спать, и тому подобное».
Какая Франция без мятежей и бунтов! Оказаться в Париже, в этом эпицентре революций, и не увидеть хоть какой-нибудь заварушки — практически понапрасну съездить! Нашим соотечественникам так хотелось стать свидетелями «бунта», что они готовы были увидеть его там, где ничего подобного не было! Так, например, Вяземский принял ночной шум карнавала за беспорядки: «Карнавал бесится: ночью по улицам такой шум, вой, что подумаешь, не [дни] глориозные затеваются? Нет, ничуть. Маски изволят забавляться…». Хотя однажды Петру Андреевичу все-таки удалось увидеть нечто похожее на бунт. В письме от 29 ноября 1838 г. он сообщал, что теперь мог со спокойной совестью уехать, ибо видел главное — бунт, «emeute, не большую, но порядочную» — выступление студентов против профессора.
Свидетелем ночных беспорядков с перестрелкой явился и Погодин. Наутро из газет он узнал, что «какая-то толпа негодяев, человек 400, разграбила вчера в 4 часа оружейный магазин Лепажа, напала на присутственные места, убила офицера, и устремилася в Префектуру полиции и городскую уму с криком: за здравствует Республика!..».
Ну и, конечно, какой Париж без парижанок! Удивительно, но парижанки не произвели на наших путешественников ожидаемого впечатления. По мнению Вяземского, в Париже вообще мало красивых женщин: «На улице красивых хорошеньких женщин очень мало, этих картинных гризеток нет, следовательно, глазам заглядываться нечего». Если красивая, значит, иностранка. Ему вторит Строев: «Разберите Парижанку по частям: в ней нет ничего особенно прекрасного». Однако парижанка, убежден Строев, «…рождена кокеткою; умеет пользоваться малыми своими средствами; умом, одушевлением, чувством, часто притворным, заменяет и белизну, и румянец».
Каковы же итоги путешествия в Париж и впечатления от Франции наших соотечественников? Очень неоднозначные. Не то, чтобы разочарование от увиденного, но не эйфория. Вяземский, понимая, что его письма получаются весьма критичными, отмечал: «Довольно ли наблевал я желчи на Париж?» В то же время, по его словам, он все-таки питал «какое-то тайное, внутреннее убеждение, что здесь со временем можно ужиться и хорошо устроиться». Вероятно, Вяземский, как аналитик, рассуждающий и болеющий за судьбу России, размышляет и о будущем Франции, причем без особого оптимизма. Он полагал, что «французы еще долго будут безумствовать и пакостить. Унять же нельзя… а сами они не уймутся. Разве два-три поколения передижерируют эту кашу, а не прежде». Как показала дальнейшая история Франции, во многом Вяземский оказался прав. Главная причина социальной нестабильности Франции, по его мнению, заключалась в том, что «…представительное правление не годится для французов». Он верно подметил, что французы «…не умеют обходиться с свободою: свобода должна быть религия, а французы или фанатики, или кощуны… Из представительного правления взяли они одну театральную, декоративную представительность». Как и Николай I, Вяземский опасался, что Франция будет постоянным источником нестабильности для Европы и едко сравнивал ее с больницей, «…в которой содержатся бешеные без присмотра: они могут разбежаться и наделать много шума и бед… Нельзя предвидеть, чем все это окончится, но так устоять не может».
В то же время, не испытывая никаких симпатий к представительному правлению и критически воспринимая Июльскую монархию, Вяземский рассматривал этот режим как меньшее из зол: «Если французы неспособны к представительной монархии, то еще менее способны они к республике…». И далее он очень здраво рассуждает о позиции европейских держав, которую они должны были занять после Июльской революции: «…зная французов, должно было сказать им спасибо и за то, что они не сделали хуже… Новому правительству должно было дать руку помощи, non pour son beaux yeux, но для собственной пользы, ибо в лице Филиппа, как ни называй его usurpateur (узурпатором) все-таки сосредоточилось правило монархическое, хотя несколько искаженное, но еще довольно могущее».
Если Вяземский причины нестабильности усматривал в представительном правлении, то для Строева корень неурядиц крылся в самом характере парижан, а именно — их честолюбии и корыстолюбии: «Всяк хочет быть первым, начальствовать, управлять, забывая, что на такое огромное число начальников не достанет наконец подчиненных». Причину честолюбия Строев усматривал в «…бесконечных переворотах, потрясавших Францию, и доставивших известность таким людям, которые, казалось, родились для горького забвения». Непомерное честолюбие влечет за собою другое зло, чрезвычайную жажду обогащения: «Кратчайший путь в министры идет через депутатство… нельзя быть депутатом, не быв богатым человеком… Стало быть, парижские честолюбцы, стремящиеся в депутаты, непременно должны начать свое поприще обогащением».
Как видим, и на бытовом уровне, и на уровне политической системы, и на уровне нравов, Париж и парижане вызвали весьма противоречивые впечатления у наших соотечественников. Вяземскому и «бороду долго бреют», и «белый хлеб не хорош», и «мороженое снеговато», но все это, по-видимому, мелкие придирки. Скорее всего, на восприятие — Парижа Вяземским наложили отпечаток его личные проблемы, смерть детей. Хотя, подводя общий итог, Петр Андреевич делает такой вывод: «…я далеко не обворожен, хотя многое и нравится. Но по уму и соображениям полагаю, что здешнее житье должно со временем иметь большую и непобедимую прелесть привычки… Чувствуешь, что здесь можно жить как хочешь».
Строев, обвиняя парижан в честолюбии и корыстолюбии, в то же время именно Париж выделял из европейских столиц: по его мнению, Париж «соединяет материальную жизнь с умственною, и мастерски находит наслаждения как в той, так и в другой». После Парижа он отправился путешествовать дальше: его ожидали Англия, Бельгия, Голландия, Швейцария и Италия. Примерно по такому же маршруту отправился путешествовать дальше и Погодин: лечение на водах, Англия, Бельгия, Голландия, земли по Рейну. Вяземский, который и так надолго задержался в отпуске, успев за это время трижды побывать в Париже, чередуя это с лечением в Германии и Англии, был вынужден в апреле 1839 г. покинуть французскую столицу.
Наши соотечественники успели побывать за границей вовремя. В 1839-1840 гг. резко обострился «восточный вопрос», что спровоцировало осложнение российско-французских отношений и русофобскую волну во Франции. Россия пошла на еще большее ограничение контактов с Европой: в 1840 г. была повышена пошлина на оформление паспортов. В тот самый год, когда наши интеллектуалы посетили Париж, в России побывал маркиз Астольф де Кюстин, а в 1843 г. увидела свет его книга «Россия в 1839 году», ставшая самой известной работой о России, в массовом сознании воспринимаемой не иначе, как русофобская. В 1844 г. пошлина на оформление паспортов достигла заоблачных 700 руб. ассигнациями, которые могли заплатить только весьма состоятельные люди. В этом же году был установлен возрастной ценз для выезжающих за границу. Отныне туда мог попасть россиянин не моложе 25 лет. А Париж, тем более запретный, продолжал оставаться таким же манящим и загадочным…
Париж и барон Осман
При авторитарных правителях всегда находятся ретивые исполнители их воли. Причем исполняют они ее не из-под палки, сами искренне загораясь, и, поначалу чужая для них, идея становится делом всей их жизни. Примерно таким при Наполеоне III и был Жорж-Эжен Осман, сам себя предпочитавший называть «барон Осман», хотя официально титула и не получивший.
Новое время требовало новых людей. С самого начала своего президентства Луи Наполеон не спускал глаз с Парижа, из которого хотел сделать Лондон. Увы, Жан-Жак Берже, префект департамента Сена, как-то вяло претворял планы будущего императора в жизнь, и ему стали искать замену. Поиском занялся самый преданный человек, министр внутренних дел Виктор де Персиньи, который провел «собеседование» с префектами разных департаментов и множеством других кандидатов. Самое сильное впечатление на него произвел изначально вовсе не числившийся в фаворитах Осман. Персиньи настоятельно рекомендовал Наполеону III назначить Османа префектом Сены, что тот и сделал. Участь Парижа была решена. Будущее показало, что у Османа была еще одна черта, ценная для крупного чиновника. Это был человек-бульдозер. Ему была совершенно безразлична судьба конкретных людей, а если того требовала ситуация, то и миллионов людей.
О том, что Париж нуждается в коренной реконструкции, серьезно заговорили еще в последние годы правления короля Людовика XIV, в начале XVIII века. Средневековые города, а Париж того времени, по сути, таким и был, хороши всем, кроме того, что цивилизации с канализацией там места нет — в самом прямом смысле слова.
О коренной реконструкции столицы постоянно думал и очень любивший ее Наполеон. Однако из-за войн денег вечно не хватало, и он успел только обустроить Рю-де-Риволи от площади Согласия до Лувра. Собственно, о перестройке мечтал каждый правитель Франции в течение полутора веков, но задача пугала своей грандиозностью, и ее оставляли потомкам.
Париж давно не влезал в Париж. Город был перенаселен, ситуацию усугубляла узость улиц. Скученность очень способствовала возникновению эпидемий, в частности холеры, которая периодически выкашивала немалый процент местных жителей. Короче говоря, откладывать реконструкцию французской столицы дальше было нельзя. Другое дело, как ее проводить. На первых порах перед Османом стояла совершенно конкретная задача: насколько это возможно, привести город в порядок перед Парижской международной выставкой 1855 г.
Надо сказать, что Наполеон III существенно облегчил деятельность Османа. Луи-Филипп тоже хотел заняться перекройкой Парижа, но даже у «короля-банкира» не хватило денег, чтобы выкупить недвижимость у владельцев, дабы ее разрушить, а потом построить новую. Наполеон III решил эту проблему еще до прихода Османа. В феврале 1851 г. был принят закон об упрощении экспроприации земель и всего на них стоящего. Осман тут же стал широко пользоваться новым законом, причем ответ за свои действия он держал только перед императором. Так началось то, что потом вылилось в большую трагедию для множества людей и для города в целом.
Ну а пока Осман готовил Париж к выставке, и счет жертвам только начался. Парламент выделил ему на работы колоссальную по тем временам сумму 50 млн. франков. Еще 24 млн. дали банкиры братья Перейр, получившие за это право строить здания на реконструируемых улицах. Эта схема финансирования потом использовалась Османом неоднократно.
Начали реконструкции с Рю-де-Риволи, которую значительно расширили, обустроили и на которой возвели первый по-настоящему роскошный парижский отель — «Гранд-Отель дю Лувр». Его открыли прямо перед выставкой, и там поселились самые почетные гости, в том числе августейшие особы. Так Наполеон III с помощью Османа сделал первый шаг к тому, чтобы сделать Париж столицей не только Франции, но и мира или по крайней мере Европы.
Далее Осман построил так называемый Большой парижский крест на севере города. Теперь с востока на запад шли Рю-де-Риволи и Рю-де-Сент-Антуан, а с севера на юг — Страсбургский и Севастопольский бульвары. Все это были проекты действительно колоссальной важности, но на первом этапе реконструкции, в 1853–1859 гг., парижане еще не поняли, что их ждет и сколько все это продлится.
Осман строил парижские магистрали, как Николай I — железную дорогу из Петербурга в Москву, по прямой, сокрушая все на своем пути. И здесь для него не то чтобы не было ничего святого — было, просто крайне мало, что и стало очевидно на следующем этапе строительства.
Осман проложил «по живому» множество проспектов и площадей. В местах, где большой считалась улица в пять метров шириной, теперь появлялись засаженные каштанами бульвары шириной в 30 метров. Там, где сейчас находится площадь Бастилии, было уничтожено несколько улиц. В том числе Le Boulevard du Crime, знаменитая улица театров, сыгравшая заметную роль в истории французской культуры. Можно долго перечислять названия улиц, которые были построены по проекту Османа, но это не имеет большого смысла, потому что на самом деле весь (!) нынешний Париж — его рук дело.
Особенно досталось острову Сите, где были разрушены практически все здания вокруг собора Парижской Богоматери, как средневековые, так и более поздней постройки, проложены три поперечные улицы, расширена площадь перед собором, но при этом часовня Сен-Шапель угодила во внутренний двор Дворца правосудия.
Ни один гриб не растет с такой скоростью, как росли расходы на реконструкцию Парижа. Цифры, казавшиеся когда-то огромными, становились смешными. Только на начальном этапе на строительство бульваров было потрачено 278 млн. франков. Затраты на следующий этап разрушения и строительства на обоих берегах Сены и на острове Сите были оценены Османом в 180, но в реальности достигли 410 миллионов.
Когда же в конце 1860-х гг. подсчитали общие расходы на османизацию Парижа (это официальный термин — travaux haussmanniens), то, как водится, прослезились: 2,5 млрд. франков. Около 15 млрд. нынешних долларов. А ведь то было другое время, и количество денег тоже было совершенно иным. Сумма оказалась настолько огромной, что даже Наполеон III слегка озадачился, когда узнал, во что обошлась его затея.
Виктор Гюго утверждал, что в реконструкции Парижа принимало участие 20 процентов всех рабочих, проживавших в городе. Почти 20 лет Париж представлял собой огромную стройку с вырытыми котлованами, перерытыми и перекрытыми дорогами и бесконечными заборами. В конце концов непрекращающаяся стройка стала надоедать даже тем, кто изначально был за реконструкцию.
Так, в 1867 г. историк Леон Галеви писал: «То, что сделал месье Осман, не имеет аналогов. С этим согласны все. Месье Осман сотворил за 15 лет то, с чем другие не справились бы за целый век. Но на сегодня хватит. Будет еще XX век. Давайте оставим какую-то работу тем, кто тогда будет жить». Здесь за показной лояльностью видно сильнейшее раздражение: Халеви предлагает взять паузу не на какой-то короткий срок, а как минимум на три с лишним десятка лет. Самому ему в тот момент было уже 65, и никаких османовских строек на своем веку он больше видеть не хотел.
Примерно тогда же Осман, до тех пор всегда добивавшийся своего, потерпел первое серьезное поражение: ему не позволили перекроить Люксембургский сад так, как он хотел. Осману пришлось пойти на серьезные уступки, но и это не устроило широкую публику. Однажды он был освистан парижанами в присутствии императора.
Падение было предрешено. Наполеон III не отличался ни силой характера, ни принципиальностью, и вопрос заключался только в том, когда он сдаст префекта. В 1869 г. Осману было предложено подать в отставку. Он этого не сделал. Тогда император сам освободил его от занимаемой должности. Вскоре после отставки об Османе на время забыли: Франции стало не до него. Французы, не отстоявшие свою столицу перед Османом, не отстояли и свою страну перед врагом, с треском проиграв Франко-Прусскую войну 1870-1871 гг., завершившуюся Парижской коммуной. После войны во Франции снова была восстановлена республика. Страна начала приходить в себя и очень быстро вспомнила Османа. Самопровозглашенный барон при желании тогда мог услышать о себе много интересного. Сам он думал о людях, чьи судьбы переехал, не больше, чем феодал, который в погоне за оленем уничтожил крестьянский урожай, зато пострадавшие его не забыли, и у них нашлись глашатаи с громкими именами. Обвинители, в свою очередь, не всегда были справедливы. Осман радикально улучшил систему городской канализации, расширил улицы, снизил плотность населения, а это привело в числе прочего и к тому, что сильно снизилось количество смертей от эпидемий. Наконец, он построил жилья больше, чем снес. Не менее важно другое: префект полностью уничтожил уклад жителей столицы. Он разрушил город, в котором они выросли, он уничтожил их привычную среду, создав на ее месте новую, однообразную и помпезную.
Но людские страдания быстро забываются, а вот город остается, и того, что Осман сделал с Парижем, ему и не простили, сочтя отлаженную систему канализации слишком малой компенсацией. «Париж не вернется, меняются стены, / Как ни грустно, быстрей наших бренных сердец»,— сказал Бодлер еще в 1861 г., когда Осман только разворачивал свою деятельность. «Кровоточащий Париж, словно разрубленный саблей на куски»,— сказал Эмиль Золя через десять лет, подводя итоги деятельности самоназванного барона. Наконец слово взяли и политики. Жюль Флерри (в 1883–1885 гг. он станет премьер-министром страны) всю работу Османа назвал торжествующей пошлостью, и большинство было с ним согласно.
Париж стал куда более просторным, но абсолютно однообразные типовые османовские здания, выстроившиеся по всему городу как солдаты на плацу, лишили французскую столицу неповторимого колорита.
В чем-то вторая половина XIX и начало XX века были эпохой большого бескультурья, которое в самой полной мере представлял Осман. Не случайно самая жесткая критика обрушилась на барона через сто лет после того, как он уже закончил свою работу. Так, известный историк Парижа и куратор его музеев Рене Эрон де Вильфос (1903–1985) писал: «Менее чем за двадцать лет Париж потерял свой исторический облик, свой характер, который передавался от поколения к поколению. Живописная и очаровательная атмосфера города, которую отцы передали нам, была уничтожена. Часто без серьезных на то оснований».
Больше всего Осману от де Вильфоса досталось за остров Сите: «Барон Осман пустил торпеду в старый корабль Парижа, который затонул во время его правления. Пожалуй, это было самое страшное преступление страдавшего мегаломанией префекта, а также его самой большой ошибкой. Его работа принесла больше вреда, чем сотня бомбардировок. Частично его действия были вызваны необходимостью, и мы должны отдать должное его уверенности в своих силах, но ему, совершенно точно, не хватало культуры и вкуса. В Соединенных Штатах все это сработало бы прекрасно, но для нашей столицы, которую он на двадцать лет покрыл заборами, строительными лесами, гравием и пылью, его действия были преступлением, ошибкой и проявлением дурного вкуса».
Парижские кварталы XIX века
И французы, и иностранцы регулярно отмечали, что Париж есть не что иное, как «собрание нескольких разных городов под одним именем» (леди Морган), а обитатели каждого квартала «представляют собой самостоятельную нацию» (слова Этьенна де Жуи, публиковавшего в середине 1810-х гг. нравоописательные очерки под псевдонимом «Пустынник с улицы Шоссе д’Антен»).
Другой нравоописатель, Л. Монтиньи, утверждал в 1825 г., что даже места для прогулок у парижан строго связаны с их сословной принадлежностью. Так, элегантная дама ни за что не согласится дышать воздухом в Люксембургском или в Ботаническом саду, потому что эти места считаются совершенно не аристократическими: в первом гуляют в основном няньки с детьми, рантье и студенты, во втором – иностранцы, а из парижан – лишь люди незнатные. «Фешенебельный» молодой человек изберет для прогулок бульвар Итальянцев, причем прогуливаться будет только по одному-единственному участку северной стороны этого бульвара (от кафе Риша на углу улицы Ле Пелетье до «Парижского кафе» на углу улицы Тебу). Единственным местом, где разные разряды гуляющих парижан могут совпасть в одном пространстве, Монтиньи называет сад Тюильри.
Париж в эпоху Реставрации и при Июльской монархии был поделен на 12 округов и 48 кварталов. Однако помимо административного существовало еще и другое, неформальное деление: разные части города имели различную репутацию.
Один из русских путешественников, В.М. Строев, лаконично сформулировал эти различия: «Тюилери, Вандомская площадь и Елисейские Поля – жилище короля и место гулянья; Шоссе д’Антен, Пале-Рояль и предместие Монмартрское – жилище богатых негоциантов и людей, живущих доходами; Пуассоньерское предместие с окрестностями – здесь живут небогатые семейства, ищущие не веселости, а дешевизны; Лувр и улица Сент-Оноре – убежище среднего класса; Сен-Денисское и Сен-Мартенское предместия – здесь живут рабочие и ремесленники; квартал Тампля – самый дешевый; кварталы Сент-Авуа и Арсис отдалены от шума и движения парижского; в Маре (на Болоте) живут старики и старухи, а в Сент-Антуанском предместии черный народ; остров св. Людовика не похож на другие части Парижа по своему уединению и бесшумию; Сен-Жерменское предместие – жилище благородных герцогов, перов и всяких аристократов, по рождению, по богатству и по таланту; Латинский квартал – Сорбонна, Медицинская академия и студенты с своими гризетками; Ботанический сад и Обсерватория, предместья Сен-Марсель и Сен-Жак – тут живут ученые и самый простой народ, работающий поденно на фабриках».
Некоторые районы Парижа сохранили свою «специализацию» и по сей день: так, Латинский квартал (на левом берегу Сены) по-прежнему остается студенческим, а остров Сен-Луи (у Строева «св. Людовика») по-прежнему тих, однако в целом репутация кварталов за полтора столетия изменилась, причем в некоторых случаях весьма радикально.
Например, остров Сите в первой половине XIX века, до грандиозной перестройки Парижа, произведенной префектом Османом, выглядел совсем иначе, чем сейчас, когда здесь толпятся туристы. Знаменитый роман Эжена Сю «Парижские тайны», действие которого начинается в ноябре 1838 г., открывается описанием «лабиринта темных, узких, извилистых улочек Сите – прибежища и места встречи всех парижских злоумышленников». Сите глазами Эжена Сю – это «грязная вода, текущая посреди покрытой слякотью мостовой»; «обшарпанные дома с немногими окнами в трухлявых рамах почти без стекол»; «темные крытые проходы, ведущие к еще более темным, вонючим лестницам»; «лавчонки угольщиков, торговцев требухой или перекупщиков завалявшегося мяса»; гулящие девицы, которые в ожидании клиентов прячутся в «крытых арочных входах – сумрачных и глубоких, как пещеры». Это изображение Сите – вовсе не художественное преувеличение романиста, о чем свидетельствует отзыв русского дипломата Д.Н. Свербеева, которого пятнадцатью годами раньше тоже неприятно поразили «теснота, духота, безобразная нечистота, особливо того квартала, в котором находилась церковь Notre-Dame».
Репутация разных кварталов города имела для его жителей огромное значение. Для парижанина 1820–1840-х гг. сказать о человеке, что он житель Сен-Жерменского предместья или обитатель Маре, значило дать едва ли не исчерпывающую характеристику его политических убеждений и бытовых пристрастий, его манеры обставлять дом и одеваться.
Сен-Жерменское предместье
Пожалуй, самым знаменитым из всех парижских кварталов было Сен-Жерменское предместье. Недаром его иногда называли просто Предместьем (с заглавной буквы). Впрочем, такое именование в XIX веке уже было анахронизмом, так как Сен-Жерменское предместье давно находилось в черте города. Оно располагалось на левом берегу Сены; с востока его ограничивала улица Святых Отцов, с запада – Дом инвалидов, с севера – набережная Сены, с юга – ограда семинарии Иностранных миссий. В состав Предместья входили пять длинных улиц: Бурбонская (с 1830 г. – Лилльская), Университетская, Гренельская, Вареннская и Святого Доминика.
С середины XVIII века квартал был заселен аристократами, которые чередовали жизнь в городе с пребыванием в Версале, близ королевского двора. Во время Революции многие жители Сен-Жерменского предместья отправились в эмиграцию, а не успевшие бежать погибли на эшафоте; имущество тех и других было национализировано и распродано. Однако с 1796 г. бывшим владельцам начали постепенно возвращать их собственность, а в 1825 г. был принят закон о частичной компенсации аристократам стоимости потерянного имущества – «закон о миллиарде для эмигрантов». Полученные средства позволили некоторым семьям отремонтировать свои особняки, и к концу эпохи Реставрации Сен-Жерменское предместье вновь оказалось полностью заселенным. Жизнь в особняке постепенно становилась признаком принадлежности к старинной аристократии (тогда как представители крупной буржуазии предпочитали жить в роскошно обставленных просторных квартирах многоэтажных домов). Одна лишь улица Святого Доминика насчитывала двадцать пять особняков, построенных в XVIII, а то и в XVII веке.
Слова «Сен-Жерменское предместье» обозначали не только определенное место на карте Парижа, но и особый стиль жизни, старинное изящество языка и манер. Под Сен-Жерменским предместьем подразумевали те двести-триста парижских семейств, которые могли похвастать древностью рода и дворянских титулов, а также близостью к королевскому двору. Настоящие герцоги и графы из Сен-Жерменского предместья не считали ровней себе не только нуворишей-буржуа, но и представителей имперской знати (которые тоже владели особняками в этом районе Парижа). После падения Наполеона старые аристократы, при Империи не желавшие служить «узурпатору», вернулись на королевскую службу. Сен-Жерменское предместье располагалось очень удобно для них – прямо напротив Тюильри, так что придворным было достаточно пересечь мост через Сену, чтобы попасть во дворец.
Принадлежать к Сен-Жерменскому предместью значило исповедовать монархистские убеждения, противиться революционным и имперским новациям, иметь за своей спиной множество поколений родовитых предков, возрождать обычаи и стиль жизни Старого порядка. Сен-Жерменское предместье отторгало чужаков, даже если они весьма высоко поднялись по служебной лестнице. Так, богатейший банкир Антуан Руа (состояние которого доходило до 40 миллионов франков), получивший титул графа и звание пэра от Людовика XVIII, в январе 1829 г. решил устроить большой бал. Руа, в это время занимавший пост министра финансов, пригласил в свой особняк на улице Риволи, на правом берегу Сены, всю знать Сен-Жерменского предместья, всех придворных. Однако не явился никто из аристократов – за исключением князя де Полиньяка, который казался в доме нувориша «иностранцем, изучающим обычаи и нравы далекой страны».
При Июльской монархии символический смысл выражения «Сен-Жерменское предместье» сделался еще более очевидным. Теперь людьми Сен-Жерменского предместья стали считаться все легитимисты – то есть те аристократы, которые сохранили верность старшей ветви Бурбонов и последовательно бойкотировали власть «узурпатора» Луи-Филиппа. Жители Предместья признавали своими государями только изгнанного короля Карла X и его внука герцога Бордоского. Поэтому, продолжая играть значительную роль в культурной, общественной и даже политической жизни страны, легитимисты порвали с королевским двором: они никогда не присутствовали на балах в Тюильри и не занимали придворных должностей. Дельфина де Жирарден придумала для их жизненной позиции определение, которому было суждено большое будущее в ХХ веке, – «внутренняя эмиграция».
Квартал Маре
Сен-Жерменское предместье было кварталом благородным, но не современным. Был на парижской карте и другой квартал, который тоже казался крайне старомодным, но совсем на другой лад. Это квартал Маре. Некогда, в XVII веке, этот район Парижа, окружавший заложенную Генрихом IV Королевскую площадь, слыл новым и модным. Однако в начале XIX века Маре превратился в глухую провинцию внутри Парижа, и столичные щеголи притворялись, что вообще не знают о его существовании.
Англичанка леди Морган в своей второй книге о Франции (1830) отмечает, что «квартал Маре не известен ни фешенебельным дипломатам, ни завсегдатаям Тюильри», а сочинитель «Физиологии провинциала в Париже» (1842) Пьер Дюран (псевдоним Эжена Гино) пишет: «Маре – отдельная провинция, которая не имеет ничего общего с Парижем; жители Маре, как правило, разбираются в парижской жизни даже меньше, чем жители Кемперле или Кастельнодари [провинциальные французские городки]».
Модные новинки доходили до Маре в последнюю очередь и зачастую здесь не приживались. Рядом с кварталом Маре (на бульваре Тампля) располагалось «Турецкое кафе», которое удовлетворяло всем требованиям самого взыскательного и современного вкуса. Однако Л. Монтиньи замечает: «Для такого прекрасного заведения потребна соответствующая публика, между тем у здешних посетителей на лбу написано, что они выросли в Маре; стоит увидеть хотя бы, как они с разинутым ртом восторгаются красотами “Турецкого кафе”. Восторг этот граничит с тупостью, а наряды их, головные уборы и прически не имеют ничего общего с нынешними временами: кажется, будто перед наблюдателем проходит смотр всех фасонов, бывших в моде с 1789 г. до наших дней… Это, можно сказать, настоящие пирамиды квартала Маре, его египетские мумии».
Выражение «житель Маре» обладало не меньшим символическим смыслом, чем слова «житель Сен-Жерменского предместья»; «жителями Маре» именовали узколобых ханжей и скряг. У Бальзака есть повесть «Побочная семья» (1830), главный герой которой, прокурор Гранвиль, женившись на набожной провинциалке, поселяется в Маре. Он «хоронит себя» в этой глуши по воле жены, однако собственные пристрастия влекут его в другие районы Парижа. Поэтому для своей любовницы Гранвиль снимает квартиру в квартале Шоссе д’Антен, где «все молодо и полно жизни, где моды являются во всей своей новизне, где по бульварам гуляет элегантная публика, а до театров и прочих развлекательных заведений рукой подать».
Квартал Шоссе д’Антен
«Молодой» квартал Шоссе д’Антен располагался на правом берегу Сены, между бульваром Итальянцев и улицей Сен-Лазар. На востоке границей квартала служили улицы Монмартского Предместья и Мучеников, на западе – улицы Аркады и Утеса. Еще в начале XVIII столетия на этом месте (в ту пору район носил название Поршероны) располагался большой лесной массив, принадлежавший частично откупщикам, а частично – аббатству Монмартрских Дам. В 1720 г. все эти земли разделили на участки для продажи и начали застраивать; постепенно новый квартал начали именовать Шоссе д’Антен (по названию его главной улицы). Финансисты и художники охотно селились здесь еще со второй половины XVIII века, однако пора активной застройки квартала Шоссе д’Антен наступила только в эпоху Реставрации.
Среди обстоятельств, привлекавших парижан в квартал Шоссе д’Антен, самым существенным была близость Бульваров, которые к этому времени превратились в коммерческий и развлекательный центр Парижа, причем Парижа нового. Русский дипломат Г.-Т. Фабер в своем «Взгляде на состояние общественного мнения во Франции в 1829 году» очень точно выразил то ощущение, которое испытывал путешественник, очутившийся в квартале Шоссе д’Антен: «В течение одного вечера, переместившись из Сен-Жерменского предместья в квартал Шоссе д’Антен, попадаешь из пятнадцатого или шестнадцатого века в год 1789-й. Достаточно пересечь Сену по мосту, чтобы очутиться у антиподов».
Новый квартал населяли, во-первых, богатые банкиры и промышленники, а во-вторых, люди искусства. На улице Артуа в особняке, принадлежавшем до Революции откупщику Лаборду, жил банкир Жак Лаффит; в 1830 г. он активно поддержал Июльскую монархию, и потому улица получила его имя (которое носит и поныне). По соседству с Лаффитом с середины 1830-х гг. жили в собственных особняках банкиры братья Ротшильд (Джеймс и Соломон), а также управляющий Французского банка Жозеф Перье (брат премьер-министра Казимира Перье). Среди именитых жителей квартала Шоссе д’Антен следует назвать промышленников Давилье и Бенжамена Делессера, банкиров Оттингера, Боше и Агуадо, биржевых маклеров Татте и Бурдона де Ватри. Наконец, упомянутый выше Адольф Тьер выстроил на площади Сен-Жорж особняк для своего семейства и для родителей своей жены.
Список творческих людей, живших в квартале Шоссе д’Антен, состоит из имен еще более славных: художники Делакруа, Жерико, Орас Верне, Поль Деларош, Ари Шеффер, актеры Тальма и Арналь, актрисы мадемуазель Марс и мадемуазель Дюшенуа, певица Полина Виардо и танцовщица Тальони, певцы Дюпре и Роже, писательница Жорж Санд и композитор Шопен. Некоторые из «артистических» домов в этом квартале пользовались особенно шумной известностью.
Таким образом, квартал Шоссе д’Антен был богатым и модным; переезжая сюда, человек демонстрировал всему Парижу, что высоко поднялся по социальной лестнице и живет «наравне с веком». Однако для некоторых жителей квартала Шоссе д’Антен он вовсе не был пределом мечтаний. Одна из героинь романа Бальзака «Отец Горио» (1835), Дельфина де Нусинген, «готова вылизать всю грязь из луж от улицы Сен-Лазар до Гренельской улицы», лишь бы ее приняла живущая на этой улице виконтесса де Босеан. Чтобы понять эту фразу, нужно знать социальную и символическую географию Парижа. Дельфина – дочь фабриканта вермишели Горио, вышедшая замуж за банкира Нусингена. Она живет на улице Сен-Лазар, в богатом квартале Шоссе д’Антен, но ей этого мало; ее мечта – быть принятой в аристократическом Сен-Жерменском предместье.
Предместье Сент-Оноре
Еще один квартал, который современники воспринимали как единое целое, хотя он и не имел столь ярко выраженной репутации, как Сен-Жерменское предместье или Шоссе д’Антен, – это предместье Сент-Оноре. Как и Сен-Жерменское предместье, оно располагалось в самом центре города, но не на левом, а на правом берегу Сены. Границами этого квартала служили Вандомская площадь и бульвар Мадлен, улицы Предместья Сент-Оноре, Анжуйская Сент-Оноре и Королевская Сент-Оноре. В предместье Сент-Оноре жили представители той либеральной аристократии, которая не стремилась восстановить старые, дореволюционные порядки, а в 1830–1840-е гг. охотно сотрудничала с «июльским» режимом. Кроме того, здесь проживали дипломаты и богатые иностранцы, такие как княгиня Багратион, или дочь английского адмирала Кейта, вышедшая за графа Шарля де Флао (побочного сына Талейрана), или итальянка, покровительница художников и музыкантов, княгиня Бельджойозо. Здесь же обитали прославленные французские политики – дипломат Талейран и «герой Старого и Нового Света», участник американской Войны за независимость и двух французских революций (1789 и 1830 гг.) генерал де Лафайет.
Существовали в Париже и такие кварталы, которые были почти полностью отданы индустрии развлечений.
Пале-Руаяле
О Пале-Руаяле русский путешественник Н.С. Всеволожский сказал: «это целый город, и город богатый, роскошный, составившийся и существующий в сердце Парижа».
Пале-Руаяль (Palais-Royal, то есть Королевский дворец) вначале назывался Palais-Cardinal (Кардинальский дворец), так как был построен в 1629–1633 гг. для кардинала Ришелье, но по завещанию первого владельца, умершего в 1642 г., перешел во владение короля Людовика XIII и его прямых наследников. В 1692 г. Людовик XIV подарил Пале-Руаяль своему брату Филиппу, герцогу Орлеанскому, и с тех пор дворец принадлежал Орлеанской династии. В начале 1780-х гг. потомок и тезка герцога Филиппа Орлеанского выстроил по трем сторонам сада, прилегающего к дворцу, галереи с аркадами; в честь сыновей герцога они получили название Валуа (с восточной стороны сада), Божоле (с северной) и Монпансье (с западной). Чтобы расплатиться с долгами, 60 помещений в этих галереях герцог продал, и с тех пор Пале-Руаяль (или Пале-Рояль, как называли его русские мемуаристы XIX века) сделался одним из центров парижской торговли и индустрии развлечений. Здесь, «в средоточие шума, бегания, девок, новостей, роскоши, нищеты, разврата» (К.Н. Батюшков), располагались лавки, кафе, рестораны, игорные дома и даже бордели. Каждое заведение занимало одну, а самые богатые – несколько аркад.
В 1784 г. из-за недостатка средств с южной стороны сада была возведена галерея не каменная, а деревянная (парижане прозвали ее «Татарским лагерем»). Она пользовалась дурной славой, поскольку здесь было немало притонов, где посетители имели особенно много шансов стать жертвой воров и жуликов. Впрочем, в XIX веке здесь же размещались и заведения более чем почтенные, например, лавка известного книгопродавца Дантю и продуктовая лавка г-жи Шеве, куда из разных концов света доставлялись деликатесы, способные удовлетворить самого взыскательного гурмана.
Конфискованный во время Революции, дворец Пале-Руаяль уже 18 мая 1814 г. был возвращен законному владельцу. Луи-Филипп пригласил архитектора Фонтена, который в течение восемнадцати лет приводил в порядок и перестраивал дворец. Кроме того, в 1826–1828 гг. Деревянная галерея, насквозь проеденная крысами, была снесена, и на ее месте в течение 1829–1831 гг. выстроена галерея, получившая название Орлеанской. Тогда же префект Дебеллем принудил торговцев удалить с фасадов своих заведений вывески, фонари и прочие украшения, заслонявшие аркады.
После Революции 1830 г. Луи-Филипп, провозглашенный королем французов, вынужден был перебраться из родового гнезда во дворец Тюильри, более подобающий королю, но дворец и сад Пале-Руаяля все равно остались его собственностью. «Одно только право сдать внаем стулья в саду приносит королю-гражданину 32000 франков в год», – сообщает в 1832 г. Э. Рош в очерке из сборника «Париж, или Книга ста и одного автора». Стулья получали за небольшую плату те, кому не хватало бесплатных мест на каменных скамейках, расположенных вдоль аллей. В летнее время на лужайке в центре сада были расставлены круглые столики с мороженым, которое пользовалось у посетителей большим спросом. Право торговать в саду напитками и мороженым имел только владелец кафе Фуа в галерее Монпансье, причем первоначально ему не разрешено было ставить в саду столики, и вместо них использовались стулья. В саду Пале-Руаяля находился также полукруглый павильон с колоннами под названием «Ротонда», который был возведен владельцем кафе «Погребок», расположенного в галерее Божоле. Здесь же, в саду, стояли еще три небольших павильона: в двух можно было за небольшую плату получить для прочтения свежие газеты, третий же, состоявший из восьми кабинок, предназначался для удовлетворения нужд менее возвышенных; впрочем, появился он здесь не раньше 1830-х гг.
Кафе, рестораны и магазины Пале-Руаяля славились не только среди парижан, но и среди иностранцев, охотно посещавших здешние галереи. Из заведений Пале-Руаяля особенно широкую известность имели рестораны Вери, Вефура и Провансальских братьев, кофейня «Тысяча колонн», кофейни Фуа, Ламблена, Валуа, «деликатесные» продуктовые лавки Корселле и Шеве.
Здесь же к услугам любителей рисковать были игорные заведения, а до начала 1830-х гг. в Деревянной галерее функционировало множество публичных домов разного класса и уровня. Однако при «июльском» режиме «нимф радости, которых бесстыдство превышает все» (как писал о них русский поэт Батюшков) отсюда удалили, что придало Пале-Руаялю вид гораздо более пристойный и буржуазный.
Хотя к 1830-м гг. у Пале-Руаяля появились конкуренты (прежде всего Бульвары, о которых речь пойдет чуть ниже), его слава не померкла. Пале-Руаяль был предназначен для приятного времяпрепровождения и для торговли предметами роскоши. Русский мемуарист Н.С. Всеволожский замечает: «Пале-Рояль сосредоточивает в себе всю роскошь, все наслаждения, все прихоти, какие только можно пожелать». День в Пале-Руаяле, как и во всем Париже, подчинялся определенному ритму, и одни группы посетителей сменяли другие по заведенному порядку. Самым ранним утром, до десяти часов, сад принадлежал школьникам и нянькам с детьми. Около десяти утра являлись читатели газет, к услугам которых были павильоны, торгующие периодическими изданиями или, за меньшую плату, предоставляющие их для чтения здесь же в саду. Затем заполнялись залы кофеен, ибо у парижан уже в 1820-е гг. появилась привычка плотно завтракать в этих заведениях. В полдень раздавался выстрел пушки, установленной в саду Пале-Руаяля, и по нему парижане сверяли часы. К этому времени сад заполнялся как праздными фланерами, так и прохожими, идущими по делам. К пяти наступало время обеда в ресторациях, а отобедав, посетители отправлялись в театры.
Мало кто мог устоять перед соблазнами Пале-Руаяля. Ф.Н. Глинка свидетельствовал в «Письмах русского офицера»: «В сем-то Пале-Рояле человек может найти все, что нравится благородному и низкому вкусу, все, что крепит и разрушает здоровье, все, что украшает и зарезывает время и наконец, все, что питает развратные склонности и выманивает из сердца добрые навыки, а из кошелька – деньги! <…> Войдем в славные здешние галереи. Они очень длинны и очень нешироки. Тут вечная ярмарка!.. Люди всякого состояния, всяких лет и всяких народов шумными толпами теснятся взад и вперед. Тысяч по двадцати выходит ежечасно, и в течение года весь миллион парижских жителей верно тут побывает. <…> Тут всегда множество людей едят и пьют всех родов прохладительные, а другое множество гуляет в саду. Во втором этаже залы наполнены всеми средствами терять деньги, преимущественное из всех есть игра в рулетку. Тут же, подле, заемный банк. В одну минуту можно занять и разбогатеть, в другую проиграть и обеднеть».
В 1814 г., когда войска антинаполеоновской коалиции вошли в Париж, лавки и в особенности игорные заведения Пале-Руаяля пользовались огромной популярностью среди русских, прусских, английских военных. Маршал Блюхер, по легенде, однажды проиграл за вечер в игорном заведении галереи Валуа полтора миллиона франков. Это дало злым языкам повод говорить, что союзники оставляют во французских игорных домах и домах терпимости суммы куда большие, чем те, какие получили в виде контрибуции от французского правительства (на самом деле, разумеется, контрибуция была куда значительнее: ее общая сумма равнялась 700 миллионам).
Однако к концу 1830-х гг. обстановка здесь изменилась. В.М. Строев, побывавший в Париже в 1838–1839 гг., свидетельствует: «Недавно еще Пале-Рояль считался первым местом в Париже для прогулки, веселья, пиров. Теперь он стал спокойнее, смирнее. Игорные дома, перед которыми толпились тысячи искателей счастья и богатства, закрыты. Прелестницы, выставлявшие себе напоказ и привлекавшие приезжих, выгнаны. Пале-Рояль очищен от разбоя игры и сладострастия. Если он потерял в многолюдстве, то стал чище, опрятнее, пристойнее. Теперь можно гулять по его красивым галереям с женою и дочерью; можно пустить в Пале-Рояль молодого человека, не боясь, что он проиграется в пух и не воротится домой. Бывали примеры, что несчастные игроки стрелялись у дверей самих игорных домов. Бывали случаи, что отцы семейств живали по месяцам в приютах неги и сладострастия, забывая жен и детей, и выходили из Пале-Рояля без кошелька, без часов, в долгах. Теперь нет ни заманчивых карт, ни приманчивой красоты: в Пале-Рояле ходишь свободно, безопасно; ничто и никто не поджигает страстей. Но парижанам не понравилось изгнание карт и разврата; они оставили Пале-Рояль и ищут развлечения на бульварах, куда переселились красавицы, и в домишках, где скрывается картежная игра под непроницаемою тайною. <…> Одни иностранцы и приезжие платят дань Пале-Роялю. Нельзя же, приехав в Париж, не посмотреть на хваленое чудо; а придя в Пале-Рояль, нельзя не соблазниться, не купить миленьких вещиц, выставленных хазовою [выигрышной] стороною и с ослепительным блеском. Французы, гуляющие в Пале-Рояле, смеются над приезжими провинциями и путешественниками, а торговцы набивают карманы, и слава Пале-Рояля цветет по-прежнему, хотя он уже не похож сам на себя».
Бульвары
Помимо Пале-Руаяля было еще одно место, которое всякий современник, описывавший Париж эпохи Реставрации и Июльской монархии, непременно упоминал наряду с отдельными улицами и площадями, пассажами и набережными. Это Бульвары.
Репутация Бульваров к этому времени уже сложилась: они воспринимались как центр роскоши и развлечений, как одно из самых модных торговых и веселых мест в городе.
Наименование Большие бульвары закрепилось за улицами, о которых здесь пойдет речь, лишь во второй половине XIX века, после того как в 1860 гг. в состав Парижа были включены так называемые внешние бульвары. В первой половине XIX века такой оговорки не требовалось: участок правобережного Парижа, идущий от площади Бастилии до площади Мадлен, назывался просто Бульварами.
Возникли Бульвары во второй половине XVII века, когда на месте разрушенной крепостной стены были устроены широкие (шириной около 36 метров) аллеи для прогулок, обсаженные несколькими рядами деревьев. Они обозначали официальную границу Парижа на правом берегу; за ними начинались предместья (faubourgs), которые до 1702 г. не входили в состав Парижа, хотя были тесно с ним связаны (в отличие от самостоятельных поселений – bourgs). Поэтому улицы, шедшие из центра города, при пересечении Бульваров меняли свои названия: улица Сен-Дени превращалась в улицу Предместья Сен-Дени, улица Тампля – в улицу Предместья Тампля и т. д. Бульвары начинались от площади Бастилии и продолжались до нынешней площади Мадлен. В состав этого полукольца входили следующие участки: бульвар Дев Голгофы, бульвар Тампля, бульвары Сен-Мартен, Сен-Дени, Благой Вести, Рыбный, Монмартрский, Итальянцев, Капуцинок, Мадлен.
До конца XVIII века Бульвары были почти деревенской окраиной Парижа, и посещали их только любители прогулок на свежем воздухе. В отличие от узких и темных улочек центра Парижа, Бульвары были широкими и светлыми. Постепенно здесь стали появляться развлекательные заведения: панорамы (на углу Монмартрского бульвара и только что проложенного пассажа, который так и назвали: пассаж Панорам), кабинет восковых фигур Курция, театры марионеток и канатоходцев. В театрах на Бульварах вообще не было недостатка: на одном только бульваре Тампля в середине 1830-х гг. работали два драматических театра, один цирк (в ту эпоху приравнивавшийся к театру) и два театра мимов и канатоходцев. На бульваре Сен-Мартен находились театры «Амбигю комик» и «У ворот Сен-Мартен», на бульваре Благой Вести – «Драматическая гимназия», на Монмартрском бульваре – театр «Варьете», и это далеко не полный список. Многие театры закрывались, а потом открывались вновь, и жизнь на бульварах кипела.
Рядом с театрами на Бульварах открывались кофейни и кабачки, тут же появлялись модные лавки, и постепенно Бульвары стали самым «шикарным» местом в Париже. Впрочем, не все их участки имели одинаково блестящую репутацию, не все считались одинаково модными. Вдобавок репутация эта менялась со временем: вначале в моде была юго-восточная часть Бульваров, а затем центр «фешенебельности» постепенно сместился на северо-запад. О том, как это происходило, рассказал Бальзак в очерке «История и физиология парижских бульваров» (1845): «У Бульвара своя собственная судьба. Нельзя было и предположить, чем он станет к 1800 г. Из района, находящегося между Предместьем Тампля и улицей Шарло, где кишел весь Париж, жизнь ушла в 1815 г. на бульвар, где располагались Панорамы [Монмартрский бульвар]. В 1820 г. она сосредоточилась на Гентском бульваре, а теперь поднимается выше, к церкви Мадлен».
Бальзак даже достаточно точно предсказал будущее, разглядев в Елисейских Полях (которые в ту пору еще только начинали застраиваться) грядущего грозного конкурента Бульваров.
Каждый бульвар имел не только особую репутацию, но и своих завсегдатаев: бульвар Итальянцев был самым роскошным, Рыбный бульвар и бульвар Благой Вести предназначались для более скромной публики.
Развлечения в Париже в XIX веке
Несмотря на проигранные войны, три революции и неурожаи конца 1840-х гг., Париж на протяжении всего XIX века сохраняет статус главной европейской столицы развлечений. Публика следит за политическими дебатами в обеих палатах парламента, посещает лекции знаменитых профессоров в Сорбонне, стекается на казни и торжественные въезды новых правителей, гуляет, ходит в театры и рестораны, танцует и разглядывает свозимые со всего света диковины.
Прогулки и уличные развлечения
Променад — важное развлечение парижан, не случайно путеводитель Альфреда Дельво «Удовольствия Парижа» открывается длинной и подробной главой «Прогулки» (если не считать вводной главки «Самое необходимое»). Бульвары, Елисейские Поля, сады и пассажи открыты для всех — но следует учитывать некоторые особенности.
Если вы буржуа или рабочий, то для гуляний у вас, скорее всего, есть время только в воскресенье. Тогда вы вместе с семьей можете пройтись по главным городским променадам или отправиться к границам города (в 1860 г. Париж значительно расширяется, поглощая соседние коммуны, так что прогулка становится продолжительнее) и устроить пикник на природе или на бастионах крепостной стены Тьера, которой обнесен город (возводилась она с 1841 по 1844 гг.).
Высший свет в эти дни старается выбирать для себя другие занятия. В очерке «Воскресный день» Бальзак пишет: «Но вот кто наиболее скрупулезно соблюдает римско-апостольское предписание об отдыхе, — это состоятельный человек. Для него воскресенье длится всю неделю, и в седьмой день он обречен на бездействие. В самом деле, все прочие забавляются или делают вид, что забавляются, у всех прочих белая сорочка и опрятное платье; неужели же порядочный человек должен поступать, как все прочие? Поэтому в парке Тюильри по воскресеньям нет ни франтов, ни изысканных туалетов. В Булонском лесу — ни элегантных экипажей, ни бешеных кавалькад! Для этих людей нет зрелищ, нет праздника в такой день, когда пользуется им большинство. Если случайно необходимость заставит их выйти на улицу, то умышленно простой костюм отличает их от тех, кто разрядился по-воскресному. Словом, для них отдых — это скука».
Если вы принадлежите к аристократическому сословию, то в будние дни вы гуляете в Булонском лесу, который называете просто лесом. Он расположен достаточно далеко от города, и посещать его могут только обладатели экипажей и наездники (в 1830–1840-е гг. к нему начинают курсировать омнибусы, но он все-таки сохраняет свой статус). Вы приезжаете сюда «показать своих лошадей или свою любовницу, если вы мужчина, и продемонстрировать свои платья и покритиковать платья других, если вы женщина» («Удовольствия Парижа» Дельво). В первой половине века это действительно лес в его практически первозданном виде; в начале пятидесятых годов его значительно переделывают в английском стиле: прокладывают широкие аллеи, русло протекающей по нему реки преобразуют в два озера, Верхнее и Нижнее, соединенных небольшим водопадом. На Нижнем озере возникают два острова. Во второй половине 1850-х в лесу строят ипподром Лоншан, а в 1860 г. открывают зоологический сад под названием «Сад акклиматизации», где можно полюбоваться экзотическими животными; с 1861 г. в нем функционирует и аквариум. В 1873 г. здесь появляется еще один ипподром — Отей.
Имеет смысл заглянуть на Елисейские Поля: до 1830-х гг. это неблагоустроенная окраина, однако с середины десятилетия здесь ведутся работы, постепенно превращающие их в один из самых популярных променадов города. Простому люду тут по карману кафе-концерты «Часы» (с 1848 года) и «Летний Альказар» (с 1860-го). Будьте осторожны: в уличных аттракционах и лотереях можно спустить все деньги.
На Елисейских Полях найдутся заведения и развлечения на любой вкус и для любых сословий. В 1838 г. сюда переносят панораму с Болотной улицы, в 1835 г. открывается летний цирк, с 1855 г. проводятся Всемирные выставки. С 1835 по 1855 гг. на пересечении Елисейских Полей с проспектом Мариньи можно посмотреть физические опыты (с конца 1840-х — в здании театра, носящего название «Замок ада»). В 1855-м Жак Оффенбах открывает здесь (хотя и ненадолго) свой знаменитый театр «Буфф-Паризьен», в котором фактически рождается новый жанр — оперетта. Потом на его месте открывается театр Деборо (1859), который в 1865-м переименуют в «Фоли-Мариньи». В 1883-м здание снесут, и на его месте построят панораму.
В Париже полно уличных развлечений на любой вкус: здесь выступают шуты и дрессировщики, дают представления уличные театры, играют шарманщики, можно увидеть акробатов, канатоходцев и совсем уж диковинные зрелища — так, в 1827 г. в Париж привозят жирафу, и она производит в городе фурор. Правда, скоро о ней забывают, и она доживает свой век в Ботаническом саду.
В первой половине века популярны и специализированные развлекательные сады с платным входом, в которых публике стараются предложить еще более необычные зрелища и увеселения вроде подъема воздушного шара с фейерверками.
Покупки
Пассажи — один из важнейших центров столичной жизни; их большая часть строится в 1820-е гг. Там гуляют, сидят в кафе, посещают парикмахерские и делают покупки — купить тут можно все, от кондитерских до ювелирных изделий. Правда, к концу века пассажи утрачивают свою популярность.
На Бульварах находятся базары — крупные магазины, внутри которых располагается множество частных лавочек. Также за покупками можно отправиться в район Риволи и в Пале-Руаяль, знаменитый своими кафе, ресторанами и магазинами. На верхнем этаже галерей Пале-Руаяль разместился целый мир развлечений — кабинеты для чтения, бильярдные залы, игорные дома и даже модные горячие бани.
Кафе
Кафе — визитная карточка Парижа XIX века. Если вы богатый аристократ, в первой половине века вам — в кафе на Бульварах, в том числе в кафе Риша, Арди на бульваре Итальянцев, а в 1850–1870 гг. — в «Кафе де ля Пэ» и знаменитое своим мороженым кафе Тортони. Начиная с тридцатых годов растет число кафе, в которые ходит буржуазия. Художники в середине столетия облюбовывают заведения в районе Монмартра. Студенты ходят в скромные заведения в Латинском квартале. Кафе для простого народа, как правило, находятся за пределами города — там и продукты, и алкоголь дешевле. Помимо кафе и ресторанов, поесть можно в кабачках, пригородных гингеттах и табльдотах.
В 1830–1840 гг. на Елисейских Полях появляются первые кафе-концерты. К середине века они становятся важнейшим местом проведения досуга для рабочих и буржуазии. Переломный момент в их истории — отмена закона об исключительном праве театров, случившаяся в 1867 г.: до этих артистам, выступающим в кафе, запрещено надевать костюмы и парики, использовать бутафорию, танцевать, показывать пантомиму и декламировать.
В 1880-е гг. в городе появляются кабаре. Они дороже кафе-концертов, в них меньше буффонады и больше сатиры, каламбуров и черного юмора, и собирают они более изысканную публику, в том числе поэтов и художников. Располагаются они по большей части в окрестностях Монмартра и в Латинском квартале.
Театры
К какому бы сословию вы ни принадлежали, вы непременно ходите в театр. Это может быть один из пяти королевских театров — то есть театров, получающих государственную дотацию (сюда относятся Опера, Итальянский театр, Комическая опера, «Одеон» и Французский театр), — или театр частный (например, Театр водевиля, «Варьете», «Драматическая гимназия», «Амбигю-комик», «Порт-Сен-Мартен» и проч.).
Музеи
С конца XVIII века для посетителей открыт доступ в Лувр, до 1682 г. остававшийся королевским дворцом. До прихода Наполеона там выставляли коллекцию искусства, которую французские короли собирали с XIV века, при Наполеоне она пополнилась произведениями, свезенными из завоеванных стран, но в эпоху Реставрации собранные Наполеоном вещи пришлось вернуть, и Лувр занялся пополнением коллекции на мирных основаниях: музей покупает произведения искусства, привозит объекты, обнаруженные в ходе археологических раскопок, и получает экспонаты в дар от коллекционеров. Вход в Лувр бесплатный; музей открыт ежедневно для художников и иностранцев, а по воскресеньям — для прочей публики.
Большой популярностью в начале века пользуется Музей французских памятников. В его коллекцию входят статуи и надгробия, собранные во время Революции художником Александром Ленуаром, который тем самым спас многие из них от уничтожения. В 1816 г. Людовик XVIII издает указ, предписывающий вернуть все экспонаты на их прежние места, и музей закрывается. Поскольку некоторые церкви, из которых происходили скульптуры, к этому времени разрушены, а другие используются для мирских нужд, вернуть удается не все. В 1824 г. часть экспонатов передают в Лувр; в 1836 г. другая часть отправляется в Версаль. В 1882 г. открывается Музей сравнительного изучения скульптуры, который позднее, уже в ХХ веке, получит название Музея французских памятников, но там будут представлены в основном копии и муляжи оригинальных скульптур.
С 1818 г. по воскресеньям и понедельникам можно сходить в музей в Люксембургском дворце — там выставляют работы современных художников. Иностранцы и живописцы допускаются туда ежедневно. С 1844 г. начинает работу музей средневекового искусства и культуры Клюни.
Парижский салон и его оппоненты
Раз в два года горожане посещают Парижский салон — выставку произведений современных художников, которую устраивает Академия изящных искусств. Консервативность жюри, занимающегося отбором полотен на экспозицию, общеизвестна, и когда в 1863 г. оно не принимает больше половины заявленных картин, Наполеон III приказывает открыть для них параллельную выставку, которая получает названиe «Салон отверженных». Пропустить это событие невозможно: весь Париж ходит смотреть на «Отверженных» и яростно выражает свое отношение к некоторым работам.
Салону противопоставляет себя и образованное в 1874 г. Анонимное общество живописцев, скульпторов и граверов, которое занимается организацией собственных выставок. Первая проходит в ателье фотографа Надара на бульваре Капуцинок. Там выставлены работы Дега, Ренуара, Моне, Сезанна, Берты Моризо, Писарро и других, и в 1874 г. в городе только и обсуждают, насколько они ужасны и смешны.
В 1884 г. возникает еще одно общество, протестующее против консервативного Салона, — это Общество независимых художников, которому власти разрешают устраивать выставки на месте сожженного дворца Тюильри. Туда можно ходить ежегодно — как водится, смеяться над непонятным современным искусством.
Всемирные выставки
В 1851 г. в Лондоне открылась первая Всемирная выставка, и с тех пор такие выставки то и дело проводятся в крупных городах Европы и Америки. Пропустить их невозможно: обычно это самое грандиозное развлекательное мероприятие десятилетия. Здесь демонстрируют последние достижения науки и техники, от телеграфа и лифта до фотокабины, строят невиданные инженерные сооружения, проводят конкурсы среди художников, закатывают балы и дают возможность поглазеть на экзотические диковины, от яванского гамелана до орудий аборигенов. В Париже во второй половине XIX века таких выставок проходит четыре: в 1855, 1867, 1878 и 1889 гг.
Уже в 1867 г. страны-участники начинают строить причудливые национальные павильоны, и выставка становится всемирной ярмаркой тщеславия — Наполеон III назовет ее «Олимпийскими играми всего мира, где все народы состязаются разумом и бегут наперегонки по бесконечному пути прогресса». Увидеть тут можно что угодно, от киргизской юрты до специально выстроенного русского трактира, от турецкой бани до голландского сыроваренного заводика или семиметрового хрустального фонтана фирмы Baccarat. Парижане ценят возможность увидеть весь мир разом, не покидая Парижа: если в 1855 г. приходит пять с лишним миллионов посетителей, то в 1900 г. уже в десять раз больше. Не нравится им только Эйфелева башня, построенная к выставке 1889 г. в качестве входной арки. В 1887 г. триста деятелей культуры, в том числе Ги де Мопассан и Александр Дюма — сын, подписывают протест против этой «гигантской фабричной дымовой трубы».
Салоны
Несмотря на попытки монархии восстановить придворную жизнь, светское общение происходит прежде всего в салонах. Здесь же ведутся политические споры и обсуждения литературных новинок. Хозяйка салона — это, как правило, светская дама, у которой с определенной периодичностью собирается два, максимум три десятка гостей. Каждый салон обладает своим характером: есть салоны более серьезные и консервативные, есть — более легкомысленные. Разумеется, круг посетителей зависит и от политических взглядов хозяев. Он меняется в зависимости от времени: днем это ближайшее окружение, с четырех до шести — светские знакомые, вечером может быть большой прием. При Июльской монархии устанавливается обычай принимать в определенный день недели. Салон — это прежде всего остроумная беседа, но также и музицирование, чтение и обсуждение отрывков из новых произведений. Попасть в салон без рекомендаций невозможно. Если вы не парижанин и не обладаете здесь необходимыми знакомствами, запаситесь рекомендательными письмами. Светский сезон длится с декабря до Пасхи.
Весь век пессимисты говорят о смерти «настоящего» салона — салоны распространяются и в буржуазной среде, да и вообще мест для светского общения вне дома становится все больше. К концу века салоны во многом утрачивают свое былое значение, однако не исчезают окончательно, и, если вы окажетесь в Париже XIX века, не посетить один из них было бы непростительно.
Мужские клубы
Помимо прочего, угасанию салонов способствует распространение клубов — элитных мужских кружков, пришедших во Францию из Англии. Первый из них, клуб «Союз», был основан в 1828 г. В числе других модных парижских клубов — Жокей-клуб, «Клуб малышей» (Bébé-club), члены которого слишком молоды для вступления в Жокей-клуб, «Сельскохозяйственный кружок», «Артистический союз», «Клуб чудаков» и так далее. Помимо того, что членство в клубах платное, вступить в них можно, только заручившись рекомендациями определенного числа действительных членов и получив одобрение еще нескольких участников, а иногда даже пройдя процедуру голосования. В клубе собираются носители самых разных политических взглядов. Здесь можно пообедать, почитать газету, сыграть в карты. В «Сельскохозяйственном кружке» читаются научные лекции. В «Артистическом союзе», основанном в 1860 г., аристократы имеют возможность пообщаться с художниками и литераторами.
Спорт
В эпоху Второй империи излюбленным спортивным развлечением парижан становится катание на лодке по Сене. После лодочной прогулки за город гребцы встречаются в кабачках-гингеттах. Там же, например, устраиваются соревнования по прыжкам в воду, гребные гонки и другие состязания. Кроме того, там можно порыбачить, поиграть в кегли, покачаться на качелях. Летом любой может искупаться на отгороженном участке Сены.
В последние два десятилетия молодежь увлекается играми на свежем воздухе, в том числе футболом и новым, тут же вошедшим в моду спортом — теннисом. На некоторое время в буржуазной среде возвращается в моду старинная игра в мяч «же-де-пом». В семидесятые годы набирает популярность велосипед, создаются клубы и ассоциации велосипедистов. Конный спорт по-прежнему доступен только элитам.
Парламентские заседания
По вполне очевидным причинам парижане XIX века испытывают острый интерес к политике. С 1814 г. законодательная власть принадлежит королю и двухпалатному парламенту; палата пэров заседает в Люксембургском, а палата депутатов — в Бурбонском дворце. До Июльской революции можно попасть только на заседания к депутатам, а с 1830 г. — и к пэрам тоже; впрочем, к последним имеет смысл идти только в те дни, когда на заседании судят за государственную измену или за покушение на государственную безопасность. На заседаниях палаты депутатов интересно бывает чаще, и они пользуются у публики большим успехом. Попасть туда можно по билету или по приглашению, но мест обычно хватает не всем, так что лучше приходить за час или даже два до начала заседания — или придется обращаться к перекупщикам билетов или мест в очереди. Дамам запрещено посещать заседания в одиночестве — так что, если вы дама, вам придется доставать несколько приглашений, чтобы отправиться компанией.
Находясь в Париже в 1847-1848 гг. вначале Андрей Карамзин, а потом и сама Аврора увлеклись французской политикой и полемикой. Они часто посещали палату депутатов и слушали их речи. Аврора пишет об этом следующее: «Для того чтобы получить место нужно прийти на галерею часов в 12, даже если уже имеется входной билет, а так как обсуждение вопросов начинается в 14 часов, то впереди тебя ожидает два скучных утомительных часа. Однако когда дебаты начинаются, и если в продолжении их ораторы не слишком сухие в выражениях, то течение времени совсем забывается и не имеешь представления, который теперь час. Неожиданно дебаты объявляются закрытыми, и времени уже 10 часов вечера».
Судебные заседания
На судебные заседания попасть проще, чем в парламент. Они открыты в суде присяжных, в суде исправительной полиции (там решаются бытовые конфликты) и в уголовном суде. Если вы собираетесь на слушание громкого дела, стоит достать входной билет с местом, чтобы не пришлось слушать разбирательство стоя. Так, русский путешественник Николай Всеволожский, побывавший в Париже в 1837 г., писал: «Узнавши, что в Уголовной палате будут публично разбирать дело двух молодых людей, не запирающихся в заговоре на жизнь короля, я достал билет от министра юстиции и поехал туда. Всякой может и без билета свободно входить в Уголовную палату во время суждений ее, потому что здесь судопроизводство публичное; но тогда трудно достать место, и часто надобно очень долго дожидаться. Имея же билет, можно приехать к самому началу и сесть в кресла позади судей, почти рядом с присяжными».
Научные общества и публичные лекции
«Любите ли вы науку, философию, литературу, — вас ожидают профессора на кафедрах, начиная с прозектора, анатомирующего труп в клинике, до метафизика, что разлагает в Сорбонне субъективное и объективное „я“, до филолога, что анализирует в Collège de France стих Вергилия, до ориенталиста, с точностью определяющего вам время существования знаменитого преобразователя Будах-Муни, о котором до сих пор никто не слыхивал», — сообщается в сборнике очерков «Париж, парижане и парижанки в 1858 г.», изданном типографией Т. Волкова.
Если вы не студент, тягу к знаниям вы можете удовлетворить, вступив в одно из многочисленных обществ, занимающихся анатомией, геральдикой, генеалогией и прочими научными дисциплинами. Это своего рода кружки по интересам со своими уставами, иерархией и ритуалами. Их членами являются люди, обладающие достаточным количеством свободного времени, но предпочитающие тратить его не на праздные развлечения в салонах и клубах, а на доклады, дебаты и научные занятия.
Чуть меньшей популярностью пользуются публичные лекции. Лекции по естественным наукам можно бесплатно послушать в лектории Ботанического сада, по механике, химии, геометрии и экономике — в Королевской консерватории искусств и ремесел. В «Атеней» — лекторий, где читают либерально настроенные ученые, — и в Общество душеполезной словесности — место для «поборников веры, королевской власти и словесности» — можно попасть, купив годовой абонемент. В 1820-е гг. в Сорбонне выстраиваются очереди на лекции факультета словесности — здесь читают знаменитые оппозиционеры Абель Франсуа Вильмен, Виктор Кузен и Франсуа Гизо.
Во второй половине века более модными, чем Сорбонна, становятся бесплатные лекции в Коллеж де Франс, где можно послушать историков Жюля Мишле и Эдгара Кине или польского поэта Адама Мицкевича. Кроме того, для публики открыты заседания Академии наук. Учтите, что женщин пускают только в Коллеж де Франс или «Атеней».
Места для чтения
Если вы живете в Париже в XIX веке, скорее всего, вы умеете читать: в начале века в городе всего около 16% безграмотных (против 39 % по Франции в целом), а к концу — и вовсе 3–4%. Больше всего парижане читают газеты, которые с середины 1830-х гг. начинают отводить часть листа под новеллы и романы с продолжением. Таким образом свои сочинения публикуют, например, Бальзак и Александр Дюма-отец. На газету можно оформить подписку, но это очень дорого, поэтому большинство парижан читают в кафе или в специальных кабинетах для чтения, куда можно попасть по абонементу, а можно заплатить за одно посещение. Выбор кабинета для чтения зависит от ваших финансовых возможностей: от роскошных, с богатыми собраниями книг и изящной меблировкой, до простых столов с газетами, стоящих прямо на улице в местах прогулок.
В 1830-е гг. в городе около сорока библиотек, но свободный доступ открыт лишь в несколько из них. Это государственные библиотеки (Королевская библиотека и библиотеки Святой Женевьевы, Арсенала и Мазарини), а также Городская библиотека, библиотека Консерватории искусств и ремесел и библиотека Музея естественной истории в Ботаническом саду.
В 1837 г. Политехническая ассоциация, устраивавшая вечерние курсы для рабочих, открывает собственную библиотеку, но основная волна открытия рабочих библиотек и библиотек различных союзов и обществ приходится на 1860-е гг. Первой из них становится библиотека Общества друзей образования, которая открывается в 1861 г.
Во второй половине века книги дешевеют и становятся более доступными. В 1860-е гг. библиотеками начинает заниматься мэрия — и в городе появляются муниципальные библиотеки, которые располагаются в различных кварталах и предлагают местным жителям неспециализированную литературу. В 1879 г. в Париже действуют 14 библиотек, субсидируемых из городского бюджета. За 1894 г. 70 библиотек выдали более 150000 книг в зале и более 1600000 на дом.
Танцы
Примерно с 1820-х гг. в Париже танцуют все и везде: на частных (теперь уже не только аристократических, но и буржуазных) и публичных балах, на Елисейских Полях, в садах, в концертно-танцевальном зале Воксхолл, при дворе, в Опере, в танцевальных залах и в маленьких кабачках. Почетнее всего устроить танцы самому, но для этого придется раскошелиться на прохладительные напитки и закуски, которые подают во время бала, и на ужин по его окончании (обычно он начинается около четырех часов ночи). Хозяева небогатых домов стараются экономить на всем, включая музыкантов и угощение, и в конце вечера перед столовой иногда образовывается нешуточная давка.
В Париже регулярно устраиваются публичные балы. Самый знаменитый из них — бал в Опере, для входа на который нужно приобрести билет за не очень большую, но все же заметную плату. В дни карнавала балы устраиваются и в других театрах. Публика попроще посещает танцевальные залы. В середине века можно, например, отправиться танцевать польку, мазурку и котильон на публичные балы к учителям танцев — например, к Селлариусу, Лаборду (которые оспаривают друг у друга первенство введения в танцевальный репертуар польки, появляющейся в Париже в середине 1840-х) или Марковскому (с 1848 г.). Именно благодаря последнему в Париже танцуют такие танцы, как скоттиш, мазурка и фриска. На Елисейских Полях и в развлекательных садах по окончании бала пускают фейерверк.
Технологические новинки
Известные еще в XVIII веке музеи восковых фигур и показы проекций при помощи волшебного фонаря становятся массовым развлечением. К ним прибавляются панорамы, диорамы и демонстрации физических опытов. На Всемирной выставке 1878 г. изобретатель и художник Эмиль Рено представляет праксиноскоп — прототип кинопроектора, для которого он сам рисует «светящиеся пантомимы». Премьерный показ первой из них проходит в музее Гревен в 1892 г. После того как будет изобретен кинематограф, Рено продаст свой аппарат старьевщику, а пантомимы утопит в Сене (две, правда, чудесным образом сохранятся).
Азартные игры и лотереи
Огромной популярностью пользуется королевская лотерея, существующая еще с XVIII века. Тиражи разыгрываются трижды в месяц, и количество людей, которые разоряются, надеясь неожиданно разбогатеть, так велико, что властям приходится принимать меры для ограничения числа участников: сначала запрещается продавать билеты в общественных местах, затем минимальная ставка повышается до двух франков. В 1836 г. лотерею и вовсе закрывают.
В 1837 г. власти запрещают азартные игры. С этих пор право раскрывать игорные столы имеет только Жокей-клуб — и только под наблюдением полиции. Однако эти меры лишь увеличивают и без того огромную популярность азартных игр. Подпольные игорные дома, владельцы которых не платили откупов, существовали и раньше, но теперь их еще больше: после обеда хозяева табльдотов выносят карты и разрешают посетителям играть на деньги. Еще в кафе можно попросить шахматы и домино или сыграть на бильярде; простой народ играет на улицах.
Из легальных способов испытать удачу после 1837 г. остаются только ставки на бегах и скачках — они проводятся под Сен-Клу, в Булонском и Венсенском лесах.
Бордели
В Париже проституция как таковая не запрещена: легальные проститутки, зарегистрированные в полиции и регулярно посещающие врача, могут работать как в борделях, так и самостоятельно. Но во многих борделях города царит полная антисанитария, и в 1811 г. выходит ордонанс, предписывающий полицейским осмотреть все публичные дома и закрыть те из них, в которых окажется недостаточно пространства и воздуха. Кроме того, следует проконтролировать чистоту помещений и белья — как постельного (двум проституткам официально запрещается по очереди использовать один и тот же комплект), так и нижнего. Хозяйки борделей должны обеспечивать своих работниц средствами личной гигиены. Все эти меры до некоторой степени улучшают ситуацию, но не решают проблему окончательно.
Параллельно в городе процветает нелегальная проституция: девушки снимают меблированные комнаты и работают при табльдотах; хозяева винных лавок, кабаре, курительных, кабаков и кафе держат при своих заведениях комнатки и охотно сдают их проституткам, клиенты которых приносят хозяевам дополнительный доход. В 1830-е гг. проститутки начинают работать в пассажах под прикрытием парфюмерных магазинов и магазинов нижнего белья. Бордели, маскирующиеся под лавки, множатся и в Пале-Руаяле. Начиная с 1840-х гг. все больше борделей переезжает в пригород.
В вышедшем в 1836 г. сочинении «О проституции в Париже» врач Паран-Дюшатле пишет, что за последний год было арестовано шесть торговавших детьми женщин: две выдавали себя за акушерок, две — за агентов по найму прислуги, одна — за вырывальщицу зубов, а последняя водила детей в отели якобы собирать пожертвования, и там предлагала их англичанам, «известным своими вкусами».
Морги, катакомбы и анатомические театры
Те, кого интересуют развлечения помрачнее, могут отправиться в муниципальный морг для неопознанных покойников, который находится возле моста Сен-Мишель, и в катакомбы на левом берегу (катакомбами называют заброшенные каменоломни, куда в конце XVIII века были перенесены останки с кладбища Невинных, в том числе кости Франсуа Рабле, Блеза Паскаля, Шарля Перро и Робеспьера). Поскольку необходимо устанавливать личность покойных, в морг пускают всех без ограничений, и походы туда становятся популярным развлечением среди парижан. В самом начале 1830-х гг. доступ в катакомбы ограничивают из соображений безопасности, с 1833 г. полностью запрещают по настоянию церковных властей, но уже в 1850 г. снова открывают — по многочисленным просьбам горожан. Лучший день для визита — 2 апреля 1897 г., когда в катакомбах проводится нелегальный концерт с участием сорока шести оркестрантов Оперы: ровно в полночь там звучат подходящие месту произведения, в том числе Траурный марш Шопена и «Пляска смерти» Сен-Санса.
Казни
Публичные казни в первой трети XIX века проходят на Гревской площади, а с февраля 1832 г. — за Люксембургским садом, у заставы Сен-Жак. Гильотинирования пользуются такой популярностью, что на время казней хозяева окрестных заведений сдают желающим в аренду стулья, причем весьма дорого. Когда казней нет, можно ограничиться осмотром преступников, выставленных перед отправкой на каторгу у позорного столба на улице Пируэт (а с 1832 г. — на площади у Дворца правосудия).
Похороны
В число макабрических развлечений входят также похороны выдающихся деятелей — особенно многолюдны процессии, провожающие оппозиционеров. Тем более что они всегда могут перерасти в бурную манифестацию или даже в беспорядки вплоть до возведения баррикад — так случилось, к примеру, в 1832 г. на похоронах республиканца и бывшего наполеоновского генерала Максимилиана Ламарка — тогда республиканцы попытались воспользоваться массовым скоплением народа, чтобы свергнуть Июльскую монархию.
Театры Парижа
Театр играл в жизни парижан огромную роль. Два афористичных свидетельства русских мемуаристов весьма точно отражают отношение парижан к этому виду искусства: «Театр был наполнен зрителями, а зрители полны восторгом» (Ф.Н. Глинка); «Театр здесь любимое и, можно сказать, общее занятие почти всех жителей» (Н.С. Всеволожский).
Американец Дж. Рапелье в путевых заметках, изданных в 1834 г., восклицает: «Французы скорее останутся без обеда, чем лишат себя возможности пойти в театр!» Другой американец, И. Райт, в книге 1838 г. с удивлением отмечал, что в Париже вдвое больше театров, чем в Лондоне, хотя население французской столицы вдвое меньше лондонского. Парижские театры делились на королевские (получающие финансовую поддержку из цивильного листа короля) и частные. Королевских театров было пять: три музыкальных (Опера, или Королевская академия музыки, Итальянский театр, Комическая опера) и два драматических: «Одеон» и Французский театр (известный в России как «Комеди Франсез»).
Частных театров было гораздо больше. Театр Водевиля, основанный еще во время Революции (в 1792 г.), возобновил свою работу в 1800 г. на месте нынешнего дома № 155 по улице Сент-Оноре, но в 1838 г. был уничтожен пожаром. После этого труппа временно обосновалась в помещении «Музыкальной гимназии» на бульваре Благой Вести (нынешние № 18, 20), а в 1840 г. переехала в дом № 27 по Вивьеновой улице, у которого была богатая театральная история: в 1827–1832 гг. здесь давала представления труппа театра Новинок (основанного бывшим директором театра Водевиля Бенаром и представлявшего комедии с куплетами), а в 1832–1840 гг. размещалась Комическая опера.
Театр «Варьете», открывшийся при Империи, в 1807 г., с самого начала работал в доме № 7 по Монмартрскому бульвару – по соседству с такими популярными местами, как пассаж Панорам, кафе Верона и игорный дом Фраскати. Между прочим, он и сегодня располагается на прежнем месте.
Театр «Драматическая гимназия», открытый 23 декабря 1820 г., находился на бульваре Благой Вести (на месте нынешнего № 38); пользовавшийся покровительством герцогини Беррийской, он с сентября 1824 г. официально именовался театром Ее Королевского Высочества.
Театр «Амбигю комик» («Комическая смесь») до пожара 1827 г. работал на бульваре Тампля, а затем для него было выстроено новое здание на бульваре Сен-Мартен. Первый спектакль в нем был сыгран 8 июня 1828 г.
Театр «У ворот Сен-Мартен» на бульваре Сен-Мартен открылся в 1814 г. в здании, выстроенном еще до Революции для Оперы (она давала здесь представления после пожара 1781 г., а затем, в 1794 г., перебралась в зал Монтансье на углу улицы Ришелье и улицы Лувуа).
Люксембургский театр, или театр Бобино (по имени его основателя, уличного актера-шута), с 1819 г. действовал на улице Госпожи Супруги Графа Прованского. Этот театр начинал с ярмарочных пантомим и акробатических номеров, но к середине 1830-х гг. перешел к постановке водевилей и комедий.
Театр Кóнта был известен также под названием театр Юных актеров, поскольку его директор, фокусник и чревовещатель Луи Конт, в самом деле нанимал в свою труппу актеров моложе 15 лет (декрет, запрещающий такую практику, был издан лишь в 1846 г.). Театр несколько раз менял свое местоположение: с 1814 г. он работал на улице Жан-Жака Руссо, в 1818–1826 гг. – в пассаже Панорам, а с 1827 г. – в пассаже Шуазеля (в том здании, где с 1855 г. по сей день располагается театр «Буфф паризьен»).
В галерее Монпансье Пале-Руаяля работал театр Пале-Руаяля, где шли комедии и водевили.
В зале Вантадура на улице Меюля в 1834 г. в течение нескольких месяцев действовал Морской театр, где представляли пантомимы и балеты, а изредка – морские сцены в специально оборудованном бассейне. В 1838–1841 гг. в том же зале работал театр «Ренессанс», первым представлением которого стал «Рюи Блаз» Виктора Гюго.
На углу бульвара Бомарше и улицы Приступка с 1835 г. действовал театр «У Сент-Антуанских ворот», называемый также театром Бомарше. На месте нынешнего Восточного вокзала в 1838–1845 гг. работал театр Ярмарки святого Лаврентия, а на улице Сен-Жак в 1832–1847 гг. – театр Пантеона, где шли водевили и мелодрамы (в частности, по пьесам Поля де Кока).
На бульваре Тампля с 1816 г. действовал театр Акробатов под руководством госпожи Саки, в котором выступали канатные плясуны, а также шли пантомимы и комедии. В 1841 г. старое здание сломали и на его месте выстроили театр «Делесман комик» («Комические забавы»), действовавший здесь до 1862 г.
Четная сторона бульвара Тампля вообще была по преимуществу театральной. С 1827 г. здесь находился знаменитый Олимпийский цирк братьев Франкони. В 1816 г. на бульваре начал действовать театр Канатоходцев («Фюнамбюль»), где с 1828 г. выступал знаменитый мим Гаспар Дебюро (известный современным зрителям как главный герой кинофильма 1945 г. «Дети райка»). Здесь же еще со времен Империи работал театр «Гэте» («Веселье»), где, вопреки названию, играли чаще не комедии, а мелодрамы. В 1831 г. на том же бульваре начал действовать театр «Фоли драматик» («Драматические шалости»), а в феврале 1847 г. Александр Дюма открыл по соседству Исторический театр, первым спектаклем которого стала постановка «Королевы Марго» (по легенде, зрители стояли в очереди за билетами на эту премьеру два дня и две ночи). После Революции 1848 г. Исторический театр был закрыт, но уже через несколько месяцев возродился под названием Лирический театр.
Кроме театров, получивших официальное разрешение на свою деятельность, в первые годы эпохи Реставрации в Париже действовало не менее десятка так называемых любительских театров (théâtres de société). Как правило, они принадлежали ремесленникам или торговцам, которые стремились либо дать своим дочерям возможность блеснуть на сцене, либо поставить в этих театрах собственные произведения (как, например, некий парикмахер папаша Гуэн с улицы Корзинщиков). В 1824 г. был издан королевский ордонанс, предписывавший закрыть такие театры, но, по-видимому, он не возымел должного действия, и в январе 1826 г. полиции пришлось издать новый ордонанс с повторным запрещением их деятельности.
Любительские театры не следует путать с постановками в аристократических салонах и поместьях. Светские люди обожали играть в домашних спектаклях вместе с профессиональными актерами, однако здесь денег за вход никто не брал, ущерба казне не наносилось и запрещать такие постановки никому в голову не приходило.
Залы театров обычно заполнялись целиком только по воскресеньям или на премьерах особенно удачных или очень скандальных пьес. Вдобавок от четверти до трети билетов директорам театров приходилось отдавать даром или за полцены. В эпоху Реставрации, например, едва ли не все придворные стремились попасть в Оперу бесплатно, и управляющий департаментом изящных искусств виконт Состен де Ларошфуко жаловался на них королю Карлу X. Ларошфуко ставил в пример этим скрягам герцога Орлеанского, который абонирует ложу на год, «как это приличествует ему и выгодно нам». Между прочим, герцог Орлеанский, даже став королем, по-прежнему абонировал три лучшие ложи на авансцене и платил за них 18300 франков в год.
Каждый новый спектакль обходился театру минимум в 150000 франков, а между тем обновлять репертуар приходилось едва ли не каждый месяц. Такой опытный театральный деятель, как композитор Мейербер (автор нашумевшей оперы «Роберт-Дьявол»), утверждал, что после пятнадцати представлений спектакль постепенно утрачивает популярность, а после тридцати он вообще мало кого может заинтересовать… Количество новых пьес на всех парижских сценах увеличивалось с каждым годом: в 1834 г. их появилось 188, в 1835-м – 221, в 1836-м – 296, в 1837-м – 298. Конечно, разные театры обновляли свой репертуар в разном темпе: если Французский театр и «Одеон» ставили за сезон меньше десятка пьес, то в некоторых маленьких театрах можно было увидеть до сорока премьер в год.
Особенно дорого стоили декорации, но это была вовсе не единственная статья расходов. Директорам театров приходилось тратить немало денег на оборудование зрительных залов, а также на обеспечение безопасности зрителей, ведь пожары истребляли парижские театры с пугающей регулярностью. В марте 1818 г. сгорел «Одеон», в марте 1826 г. – Олимпийский цирк на улице Предместья Тампля, осенью 1827 года – Французский театр и театр «Амбигю комик», а в 1838 г. огонь уничтожил зал Фавара, где давала представления Итальянская опера. Поэтому при восстановлении или постройке новых театральных зданий употреблялись особые меры предосторожности, предписанные Санитарным советом; о них напоминал специальный ордонанс полиции от 9 июня 1829 г. Следующей статьей расходов театральных директоров было жалованье актерам и гонорары авторам. Даже самый маленький театр имел в труппе музыкантов, хористов, танцовщиков и танцовщиц. Статистам платили очень мало (хористки в театре Водевиля в 1828 г. просили увеличить им годовое жалованье с 300 до 500 франков), зато «звезды» получали до 12000 франков в год и притом еще брали отпуск для гастролей в провинции. Да и эта сумма отнюдь не была пределом. Знаменитый комик Потье (упомянутый Пушкиным в поэме «Граф Нулин»), по некоторым сведениям, получал 50000 франков в год. Певице Малибран, выступавшей в Итальянском оперном театре, платили 75000 франков в год. Примадонны парижской Оперы, по данным газеты «Литературный салон», в 1842 г. получили такие гонорары: контральто госпожа Штольц – 75000, сопрано госпожа Дорю-Гра – 60000, а прима-балерина Карлотта Гризи – 40000 франков; танцовщицы кордебалета получили по 1500 франков, примерно столько же (от 1280 до 2500 франков) – хористки, а статистки, не умеющие ни петь, ни танцевать и потому именуемые пешеходками, – по 900 франков в год.
Столь же велика была разница между доходами популярных драматургов и заработками рядовых авторов, писавших для сцены (их было примерно 300–400 человек). Как правило, авторы получали определенный, заранее оговоренный процент от того, что приносил театру спектакль по их пьесе. Выплачивали им этот гонорар посредники – «драматические агенты», которые собирали с директоров театров финансовую дань в пользу авторов. Каждый месяц с 8-го по 10-е число все парижские драматурги являлись в конторы этих агентов за своей долей, которая, впрочем, зачастую была довольно скромной. Вдобавок часть этой суммы авторы вынуждены были пускать на задабривание театральных критиков и оплату «клакеров» («хлопальщиков», как выражается русский мемуарист).
Клакерами назывались люди, готовые по приказу того, кто их нанял, встретить шиканьем или аплодисментами любой спектакль. Команда клакеров имелась в распоряжении каждого директора театра; порой клакеров нанимали авторы и актеры. Командир клаки управлял ею как опытный дирижер и сообразовывался с обстоятельствами: если пьеса была откровенно провальной, он не отдавал приказ рукоплескать, чтобы не навлечь на себя неудовольствия зала. В клаке состояли не только мужчины, но и женщины. Когда на сцене представляли мелодраму, одни женщины-«хлопальщицы» вскрикивали, другие рыдали в трагических местах, третьи испускали вопли ужаса при звуке выстрела. Современники в шутку предупреждали: если в театре ваша соседка лишилась чувств, не пугайтесь; скорее всего, она так зарабатывает на жизнь. На представлениях комедий трудилась особая разновидность хлопальщиков – chatouilleurs (в дословном переводе – «щекотальщики»). При каждой остроте актеров они принимались так громко хохотать, что публика не могла не последовать их примеру.
Впрочем, не всех хлопальщиков нанимали за деньги; например, клака Оперы состояла из людей, любящих театр, но небогатых (чаще всего студентов); они получали билеты в партер с большой скидкой и в благодарность за это аплодировали или шикали в нужных местах. Вообще число людей, так или иначе кормившихся благодаря театру, постоянно росло и в конце Июльской монархии достигало 10000 человек.
Цена билетов в театры колебалась от 10–12 франков в Опере до 1–2 франков в театрах для простонародья. Однако дохода от продажи билетов директорам театров далеко не всегда хватало для того, чтобы свести концы с концами. Поэтому театры, получавшие государственную дотацию, оказывались в гораздо более выгодном положении, чем остальные. Самое большое вспомоществование получала Опера, или Королевская академия музыки, которую современник назвал «бочкой Данаид для казны и садом Гесперид для директора и поставщиков». В 1828 г., например, дотация для Оперы составила 850000 франков в год, а дотации остальным королевским театрам распределились следующим образом: 200000 – «Комеди Франсез», 150000 – Комической опере, 100000 – «Одеону», 95000 – Итальянскому оперному театру. Государственная дотация сохранялась за Оперой даже тогда, когда ее на пять лет (1831–1835) сдали в управление частному лицу – доктору Верону. Что же касается собственной выручки Оперы, то она до 1830 г. не поднималась выше 757000 франков в год.
В 1842 г. Опера разочаровала русского дипломата Виктора Балабина: во-первых, купив билет за немалые деньги, он оказался пятым в ложе, «а в качестве кресла получил не что иное, как скверную подушку, набитую, кажется, камнями, и снабженную спинкой столь же удобной»; во-вторых, Балабину не понравились уродливые красные обои на стенах лож, почерневшая позолота, а также костюмы актеров, «по которым видно, что они служили уже двум или трем поколениям». Зато игра оркестра и голоса певцов привели придирчивого русского меломана в полный восторг; одобрил он и обслуживание зрителей. Если вы приходите в театр с дамой, пишет он, капельдинерша предлагает вам букет цветов и скамеечку, на которую ваша дама сможет поставить ноги во время спектакля; цена скамеечки зависит от того, в каком ярусе у вас ложа.
Зал в Опере – как и во всех театрах той эпохи – состоял из следующих частей: наклонный партер, первые ряды которого именовались оркестром; амфитеатр; ложи с двух сторон авансцены; три яруса глубоких лож вдоль боковых стен (с несколькими рядами кресел) и верхний амфитеатр – «раек». Зрители в зале размещались согласно своей сословной принадлежности: знатные господа, пришедшие в театр без дам, обычно сидели в амфитеатре, знатные дамы и аристократические семейства – в ложах первого яруса, военные, духовенство, судейские – в ложах второго яруса, торговцы и чиновники – в ложах третьего яруса. Ложи на авансцене были предназначены для театральной публики (директора театра, актеров, не занятых в спектакле), а также для франтов, желающих продемонстрировать всем свои наряды. В партере помещались буржуа и клакеры.
Информацию о репертуаре публика получала из афиш, развешиваемых по городу накануне и в день спектакля. На них указывалось название оперы или балета, фамилии композитора, автора либретто, актеров; фамилии дирижеров начали сообщать только в XX веке. С 1831 г. объявления о спектаклях стали печататься в газетах. Что же касается рецензий на спектакли, они появлялись в периодической печати с XVIII века.
Билеты в Оперу приобретались в кассах («агентствах по найму мест или лож»), по традиции помещавшихся вне театра. Дело в том, что в XVIII веке Опера располагалась во владениях герцога Орлеанского (в Пале-Руаяле), и считалось, что торговля билетами унизит герцогское достоинство. В XIX веке эта причина отпала, однако кассы все равно работали не в здании Оперы на улицы Ле Пелетье, а в других помещениях, чаще всего на бульваре Итальянцев. Места в Опере были недешевы: в середине 1830-х гг., по свидетельству А.Н. Карамзина, билет стоил 10–12 франков, а ложа в первом ярусе – 60 франков.
Зрители, абонирующие ложу, заключали договора со специальным распорядителем, чья контора располагалась прямо в здании Оперы. Договор можно было заключить, начиная с любого месяца, на год или на более короткий срок. В парижской Опере, в отличие от миланского театра Ла Скала, ложи не продавались в собственность, но каждый абонент имел преимущественное право продлить контракт и занять в следующем году ту же самую ложу. Поскольку лож в Опере было меньше, чем богатых любителей оперного искусства, возможность абонировать освободившуюся ложу ценилась очень высоко. Абонент имел право меблировать свою ложу, а также маленькую гостиную позади нее по собственному вкусу. В отсутствие нанимателей ложа запиралась на ключ, и порядок в ней поддерживала капельдинерша, или «ouvreuse» (дословно – «открывательница ложи»). Как правило, эту должность занимали женщины 40–60 лет, дочери которых нередко служили в том же театре «крысами» (так на театральном жаргоне именовались ученицы, выступавшие в кордебалете). Капельдинерши получали ежемесячное жалованье и щедрые чаевые от зрителей, поэтому весьма дорожили своей службой. Капельдинеры («ouvreurs») проверяли билеты на входе в театр и следили за порядком в партере.
Главным соперником Королевской академии музыки выступал Итальянский оперный театр, который нередко называли также Оперой-буффа. Начало сезона в Итальянском театре становилось для парижского светского общества настоящим праздником. В первой половине XIX века Итальянский оперный театр много раз переезжал. Впрочем, все эти переезды совершались внутри сравнительно небольшого квартала неподалеку от бульвара Итальянцев, который получил это название именно из-за соседства с Итальянским театром.
Русский дипломат В. Балабин в 1842 г. высоко оценил интерьер этого театра: «зала небольших размеров убрана с безупречным вкусом, позолота и темно-красный бархат прекрасно смотрятся на белом фоне». Итальянский театр предпочитали аристократы, он считался более изысканным местом и билет в него стоил на два-три франка дороже, чем в Королевскую академию музыки, куда наряду со знатью охотно ездили буржуа. Опаздывать к началу спектакля, приходить ко второму действию, усаживаться в кресло с шумом, смеяться и громко разговаривать, аплодировать в ложах – все эти вольности, принятые в Королевской академии музыки, у итальянцев считались неприличными. Здесь дамы в бальных платьях и в брильянтах позволяли себе только постучать по ладони концом сложенного веера (хлопать в ладоши мог только партер).
Ложи, абонированные в Итальянской опере, походили на светские гостиные еще больше, чем ложи Оперы. Зал Вантадура, где в конце концов обосновались Итальянцы, и сам был весьма уютен: мягкие кресла, толстые ковры, многочисленные диваны в фойе. Что же касается лож, то некоторые из них являли собой настоящие произведения искусства. Например, ложа-салон жены испанского банкира г-жи Агуадо выглядела так: потолок и стены, обитые бело-желтой полупарчой; шелковые темно-красные занавеси и ковер того же цвета; стулья и кресла красного дерева, бархатный диван, палисандровый стол, зеркало и дорогие безделушки. В такие роскошные ложи вели особые лестницы, при каждой имелось отдельное отхожее место.
Звездами Итальянской оперы были тенор Рубини, баритон Тамбурини и бас Лаблаш, а также знаменитые певицы – Малибран, Полина Виардо, Джулия Гризи. Репертуар Итальянской оперы складывался прежде всего из произведений Джоаккино Россини, который в 1824 г. был назначен директором этого театра (впрочем, поскольку администратором он оказался куда худшим, нежели композитором, ему довольно скоро подобрали другую должность – синекуру под названием «генеральный управляющий королевской музыкой и генеральный инспектор пения во Франции»). Очень популярны были также оперы Доницетти и Беллини (в 1835 г. произвели фурор его «Шотландские пуритане»). Ставили здесь и Моцарта, а вот оперы французских и немецких композиторов на сцене Итальянского театра, в отличие от Оперы на улице Ле Пелетье, практически не появлялись.
Третьим королевским театром в Париже была Комическая опера. В 1805–1829 гг. ее труппа давала представления в зале Фейдо (дом № 29 по одноименной улице). В 1829 г., когда зал Фейдо совсем обветшал, Комическая опера перебралась в зал Вантадура на улице Меюля; в 1832–1840 гг. она работала в помещении театра Новинок на Вивьеновой улице, а в 1840 г. окончательно обосновалась в перестроенном после пожара 1838 г. зале Фавара (это здание на площади Буальдье, вмещающее 1500 зрителей, принадлежит Комической опере и сейчас). Впрочем, парижане так привыкли ходить в Комическую оперу в зал Фейдо, что продолжали называть ее театром Фейдо даже в середине 1830-х гг.
Комическая опера пользовалась покровительством двора и получала ежегодную дотацию в 150000 франков. На строительство зала Вантадура – нового роскошного здания на 1600 мест, куда этот театр переехал в 1829 г., – из цивильного листа был выделен кредит в 2,5 миллиона франков.
На сцене Комической оперы в 1820-е гг. шли преимущественно сочинения французских композиторов, стремившихся противопоставить французскую музыку итальянской. Это соревнование национальных традиций имело политический оттенок. Итальянца Россини поддерживала публика из аристократического Сен-Жерменского предместья, а французским композиторам (Монсиньи, Гретри, Далераку) отдавали предпочтение либералы, находившиеся в оппозиции к Бурбонам.
В 1840-е гг. триумфы 1820-х остались далеко в прошлом. Русский мемуарист В.М. Строев оценивал состояние Комической оперы в конце 1830-х гг. как весьма незавидное: «Опера бедна и дарованиями, и доходами. Первых нет потому, что лучшие французские певцы идут в Большую Оперу, а Комической достаются по наследству только оборыши. Доходов нет потому, что меломаны идут слушать первоклассных певцов в Большую или Итальянскую оперу, предпочитая их посредственности, украшающей Оперу Комическую. По примеру певцов, лучшие композиторы трудятся для Большой Оперы, а Комическая должна кое-как пробавляться трудами новичков».
Оплотом традиций драматического искусства был Французский театр (или «Комеди Франсез» – Французская комедия), созданный в XVII веке по распоряжению Людовика XIV. Здание этого театра, расположенное рядом с Пале-Руаялем (в самом начале улицы Ришелье), было построено в 1786–1790 гг., открыто в 1799 г., а в 1822 г. обновлено придворным архитектором Фонтеном. Зал вмещал 1522 зрителя. В начале эпохи Реставрации Французский театр находился в ведении королевского обер-камер-юнкера герцога де Дюраса, а после смерти Людовика XVIII перешел в ведение Министерства двора. Во Французском театре чаще всего в один вечер играли две пятиактных пьесы – трагедию и комедию. Исключение делалось для новых пьес, принадлежавших перу модных и знаменитых авторов; они сулили большие сборы и потому обычно ставились поодиночке.
В репертуаре Французского театра преобладали постановки классиков – Расина, Корнеля, Мольера. Решение о том, включать ли новую пьесу в репертуар Французского театра, принимал особый репертуарный комитет, состоявший из актеров-пайщиков («сосьетеров»). Возглавлял этот комитет королевский уполномоченный, имевший право решающего голоса в тех случаях, когда актеры не могли прийти к согласию.
В самом конце 1820-х гг. на сцене Французского театра начали появляться постановки в новом, романтическом духе. 11 февраля 1829 г. состоялась премьера спектакля по драме Александра Дюма «Генрих III и его двор», а 24 октября того же года – премьера «Венецианского мавра» Альфреда де Виньи (перевод шекспировской пьесы, который многим ревнителям классики казался невыносимо грубым и «диким»).
Наконец, 25 февраля 1830 г. свершилось еще более значительное событие: во Французском театре была поставлена пьеса Виктора Гюго «Эрнани». Премьера этого спектакля произвела настоящий фурор, послужив своего рода увертюрой Июльской революции.
В зале этой «столкнулись две системы, две партии, две цивилизации», представители которых отличались даже внешне: завсегдатаи Французской комедии были во фраках и шляпах «в виде печной трубы»; романтики – в живописных блузах и испанских плащах.
В 1830-е гг. у Французского театра возникли совсем другие проблемы – его дирекцию теперь волновал не излишек зрителей, а их недостаток. Ситуация изменилась лишь после того, как в труппу Французского театра поступила молодая актриса Рашель (настоящие имя и фамилия – Элиза-Рашель Феликс). Летом 1838 г. она сыграла здесь свою первую роль – Камиллу в «Горации» Пьера Корнеля. Поначалу спектакли с участием Рашель шли при полупустом зале, однако в сентябре 1838 г. влиятельный критик Жюль Жанен поместил в газете «Журналь де Деба» две восторженные статьи, назвав Рашель «самой изумительной молодой особой, какую нынешнее поколение видело на театральных подмостках». Зрители ринулись в театр, его выручка подскочила с 4 сотен франков за вечер в июне до 4 тысяч в октябре, а позже – до 6 тысяч. Сотня спектаклей с участием Рашель принесла Французскому театру 500000 франков.
Выразительное описание этой актрисы оставил Герцен в «Письмах из Avenue Marigny»: «Она не хороша собой, не высока ростом, худа, истомлена; но куда ей рост, на что ей красота, с этими чертами, резкими, выразительными, проникнутыми страстью? Игра ее удивительна; пока она на сцене, что бы ни делалось, вы не можете оторваться от нее; это слабое, хрупкое существо подавляет вас; я не мог бы уважать человека, который не находился бы под ее влиянием во время представления. Как теперь вижу эти гордо надутые губы, этот сжигающий, быстрый взгляд, этот трепет страсти и негодованья, который пробегает по ее телу! а голос, – удивительный голос! – он умеет приголубить ребенка, шептать слова любви – и душить врага; голос, который походит на воркованье горлицы и на крик уязвленной львицы».
Рашель пользовалась популярностью не только в театре, но и в свете, и это было совершенно новым, непривычным явлением, так как еще в эпоху Реставрации актеры не считались ровней знати.
Последний из пяти королевских парижских театров, «Одеон», в отличие от всех предыдущих, располагался на левом берегу Сены – на границе между студенческим Латинским кварталом и аристократическим Сен-Жерменским предместьем. Здание «Одеона» было построено в 1782 г. для труппы Французского театра (чье прежнее здание на улице Старой Комедии совсем обветшало) на территории бывшего особняка Конде, неподалеку от Люксембургского сада. Актеры Французского театра играли здесь несколько лет, до тех пор, пока не перебрались в здание на улице Ришелье. Название «Одеон» театр получил в 1797 г., когда в моде были греко-римские древности, и сохранил его в повседневном обиходе даже после 1815 г., когда был официально переименован во Второй французский театр. 20 марта 1818 г. сильный пожар почти уничтожил здание «Одеона», но уже 1 октября 1819 г. оно было восстановлено благодаря денежной помощи Людовика XVIII, выделившего на эти цели 1600000 франков; новый зал «Одеона» вмещал 1650 человек.
Жизнь «Одеона» и в 1820-е гг., и позже была нелегкой, так как ему было сложно выдерживать конкуренцию с другими парижскими театрами. Правда, на сцене «Одеона» с большим успехом шли пьесы знаменитого комедиографа Пикара по прозвищу «маленький Мольер» (он был директором этого театра в 1815–1821 гг.).
ПОЖЕРТВОВАНИЕ ПАВЛА ДЕМИДОВА ФРАНЦУЗСКОМУ ТЕАТРУ КОМЕДИ ФРАНСЕЗ
Письмо Павла Николаевича Демидова Октаву Жонесу Спонвиллю с сообщением о договоренности с театром «Комеди Франсез» о пожертвовании 500000 франков на нужды театра и механизме осуществления указанных выплат.
Дата документа: 15 июля 1830 г. Архивный шифр: ГАСО. Ф. 102. Оп. 1. Д. 223. Л. 1
Париж, 15 июля 1830 года
Господин,
Узнав, что Комеди Франсез испытывает нужду, устранением которой занимается правительство, но не может решить вопрос сей момент, я посчитал себя должным признать благожелательность и почтительное гостеприимство, которые я встречал во Франции, предоставляя от чистого сердца и безвозмездно в пользу управляющих одного из первых французских театров 50000 франков, которые у меня попросили в качестве необходимых для покрытие острых нужд.
Я убежден, что все члены органа управления примут все меры, которые посчитают необходимым, чтобы получить выплаты по этой сумме в обговоренные сроки.
Примите, господин, заверения в моем глубоком расположении.
Механизм получения денежных средств для пожертвования на нужды театра. 50000 франков серебром будут выплачены по договору на 50000 франков, подписанному Комеди франсез 15 июля 1830 года и выплачены 17 сентября 1831 года.
450000 будут получены за счет поставок железа в Санкт-Петербург через 36 месяцев в виде 3 партий по 25000 пудов каждая (цена за пуд была определена по договоренности в 6 франков) начиная со дня заключения сделки, без выплаты процентов и издержек или ранее, по желанию господина Павла Демидова.
Звуки Парижа
«Париж великолепен суетой, движением и шумом», — писала Аврора Карловна в письме сестре Алине из Парижа, куда 16 октября 1847 г. она приехала вместе с мужем, Андреем Карамзиным.
Многие писатели и особенно путешественники XIX века жаловались на парижский шум. Особенно он удивлял англичан: в Лондоне дороги были покрыты щебнем, а в Париже — брусчаткой, по которой круглосуточно разъезжали десятки тысяч экипажей (в 1845 г., по данным журнала L’Illustration, их было 28520). Так, английская писательница Фрэнсис Троллоп писала в книге «Париж и парижане в 1835 году»: «Жуткий шум Парижа, возникающий то ли из-за неравномерной структуры мостовой, то ли из-за несовершенной конструкции колес и рессор, настолько мучителен и беспрерывен, что напоминает какую‑то дьявольскую пытку, и человеку нужно много времени, чтобы привыкнуть и выносить это все без страдания». Ей вторил марокканский ученый Мухаммед ас-Саффар, в 1845-1847 гг. побывавший с дипломатической миссией в Париже и оставивший подробные записки об этом путешествии: «Шум экипажей и повозок не прекращается ни днем, ни ночью. Оконные стекла постоянно дребезжат и дрожат от страшного грохота. Дни напролет сон ускользал от нас из-за пугающего и незатихающего рева. Казалось, мы находимся на берегу моря или рядом с работающими жерновами».
Выкрики торговцев — речевой жанр, существовавший со Средневековья до начала XX века. Тексты, которые кричали торговцы в Париже, впервые были зафиксированы поэтом XIII века Гийомом де Вильневом в сборнике «Крики Парижа» (впрочем, с некоторой вероятностью, приукрасившем реальность). В Средние века они обычно имели стихотворную форму и исполнялись на определенную мелодию. Упоминания «криков Парижа» первой половины XIX века можно найти у Бальзака в «Истории и физиологии парижских бульваров» (1845): «От театра «Порт Сен-Мартен» до «Турецкого кафе» народ все принял под свое покровительство. <…> Словом, эта зона для простонародья — то же, что Итальянский бульвар. Но она оживляется только по вечерам, ибо утром все здесь уныло, бездеятельно, безжизненно, бесцветно. Зато вечером какое здесь оживление! Восемь театров наперебой приглашают зрителей. Пятьдесят торговок продают с лотков съестное, поставляя пищу народу, который ассигнует два су на хлеб и двадцать су на зрелища. Только здесь вы услышите парижские уличные крики, увидите, как кишмя кишит народ, встретите лохмотья, способные изумить живописца, и взгляды, способные испугать собственника!»
В очерке Йозефа Майнцера «Молочница» (1841) из четвертого тома сборника «Французы, нарисованные ими самими», встречаются более подробные описания криков торговцев. «Ее пронзительный и регулярно повторяющийся крик: «А кому молока?» — поднимается с низких нот к верхним и видоизменяется, в зависимости от длины прохода или высоты здания».
В XIX веке на парижских улицах также было множество музыкантов, как местных, так и приезжих — в основном с юга Франции, из Италии, Германии. Подробное описание как выступлений, так и впечатления, которое они производили на некоторых парижан, можно найти в одной из еженедельных колонок писательницы Дельфины де Жирарден, выходивших в газете La Presse в 1836–1848 гг.: «Наконец, последний предмет нашей тревоги: покою столицы грозит чрезвычайное распространение в ее пределах самой разнообразной музыки. Сегодня парижане дни напролет имеют возможность слышать непрерывный концерт, бесконечную серенаду; уши горожан не отдыхают ни минуты. С утра на улицы выходят шарманщики; они делят город между собой, и каждый квартал получает свою порцию неизбежной гармонии. В полдень заступают на дежурство арфисты; они играют по ночам и встают поздно; зато какие звуки! Можно подумать, что разгневанный Саул терзает арфу Давида… А вечером начинается самая настоящая серенада! Скрипки, дудки, флейты, гитары и итальянские певцы! Смертоносный праздник, от которого нет спасения, ведь происходит он у вас под окнами: избежать этого концерта с доставкой на дом невозможно».
Несмотря на то, что большинство современников слышали на улицах почти невыносимое сочетание оглушительных звуков, уже в середине XIX века у некоторых стало появляться желание расслышать в этой какофонии музыку. Об этом свидетельствует, например, высказывание композитора, музыковеда и музыкального критика Жана Жоржа Кастнера, автора книги о криках уличных торговцев «Голоса Парижа» (1857): «У больших городов есть язык; у них даже есть, простите за выражение, своего рода музыка, которая беспрерывно передает движение жизни в сердце города — радостной или мрачной, напряженной или мирной. У Парижа, например, сильный голос, и всякий, кто слышал его пульс в дни восстаний или даже в мирное время прислушивался к тысяче криков, которые звучат на его улицах, никогда не забудет этого характерного хаоса из громовых звуков, сотрясающих парижского гиганта и в праздности, и в делах».
СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ ЗИМОЙ И ЛЕТОМ
Зимний светский сезон длился от декабря до Пасхи. Салоны открывали свои двери один за другим, причем по традиции последними начинали принимать гостей обитатели Сен-Жерменского предместья.
Сезон делился на две части: до и во время великого поста, начинавшегося за сорок дней до Пасхи. До поста свет был занят танцами: светскими балами, костюмированными балами по случаю масленицы, балами благотворительными. Во время поста танцевали меньше и больше слушали музыку.
У сезона не было официального открытия, но было официальное закрытие: роль «прелюдии» к нему играло последнее представление в Итальянском театре (в 1844 г., например, оно состоялось 7 апреля). Затем наступала пора «прогулки в Лоншан», возвещавшая об окончании парижской светской жизни в этом году, и все начинали готовиться к переезду на летние квартиры.
В течение мая светское общество покидало столицу. «Почти все празднества этой недели были празднествами прощальными», — сообщает «Пресса» 17 мая 1841 г. 18 апреля 1844 г. «Сьекль» сообщает, что во всех салонах толкуют о «последних днях», которые длятся пять-шесть недель.
На лето парижане уезжали в свои замки или загородные дома. Если летняя резиденция располагалась достаточно близко от Парижа, течение светской жизни не прерывалось. Но, против ожиданий, и в деревне светские люди никогда не остаются в одиночестве, ибо и здесь, не смущаясь разделяющими их расстояниями, постоянно наносят друг другу визиты.
Летняя миграция носила столь всеобщий характер, что в Париже не оставалось никого, кроме пэров, пролетариев и провинциалов, приехавших полюбоваться столицей. Княгине Ливен это причиняло нестерпимые муки: она чувствовала себя счастливой лишь в столице, в самом центре жизни светской и политической, и питала нескрываемое отвращение к жизни за городом, но тем не менее покидала Париж, спасаясь от одиночества, которого боялась еще больше, чем зелени полей. Поэтому каждое лето, где бы она ни оказывалась, в Балансе у Талейрана, в Бадене с герцогиней де Дино или в Трувиле, она без конца жаловалась на судьбу.
Модный молодой человек и помыслить не может о том, чтобы показаться в Париже в сентябре. Итак, тому, кто по причинам экономическим не имеет возможности уехать, остается один-единственный выход — отъезд симулировать. Следует с утра до вечера сидеть дома, не показывая носа на улицу, выходить только под покровом ночи, а встретив знакомого, делать вид, что ты его не знаешь. Октябрь — месяц, посвященный охоте. В Париж светское общество начинает возвращаться в ноябре.
Летом можно было также поехать на воды. До 1789 г. лечение водами было доступно только высшей аристократии, иначе говоря, очень небольшому числу лиц. Популярность поездок на воды значительно возросла в период между 1815 и 1840 гг.: если в начале 1820-х гг. лечившихся водами было 31 тысяча, то десять лет спустя их стало 38 тысяч, а в начале 1840-х гг. — 92 тысячи. К этому времени отдых на водах сделался необходимым элементом светского времяпрепровождения.
После 1815-го, а особенно после 1830 г. вместо французских водолечебниц светские люди стали охотно посещать курорты иностранные. Три десятка великолепных курортов, известных всей Европе, располагались во Франции, Бельгии, Германии и Пьемонте. Средний срок лечения составлял три недели. Средняя цена лечения водами в эпоху Реставрации составляла 250 франков, а при Июльской монархии — 300 франков. Поездка на воды была делом довольно разорительным, так как очень дорого стоило путешествие в дилижансе (железные же дороги к водолечебным курортам проложили лишь при Второй империи). В 1838 г. цена трехнедельного лечения в Мон-Доре, включая дорогу из Парижа и обратно, пансион и прочие расходы, доходила до 600 франков.
В Баден ежегодно съезжалась вся европейская знать. Однако журналист, сочинявший светскую хронику для газеты «Сьекль», попав на этот немецкий курорт в сентябре 1839 г., обнаружил там очень немного французов из высшего общества: «Сен-Жерменское предместье не ездит дальше Клиши, Дьеппа или Энгиена». Напротив, в Бадене собрались все парижские знаменитости русского происхождения: княгини Долгорукая и Голицына, графиня Потоцкая, похожая чертами на Рашель, княгиня Ливен и герцогиня де Дино. Подобно всем иностранным курортам, Баден обладал важным преимуществом: там можно было играть в азартные игры, меж тем как во Франции правительство в 1837 г. закрыло все игорные дома. Директором Баденского игорного дома и курзала был г-н Беназе, откупщик парижских игорных домов в 1827-1837 гг. Сезон «рулетки и минеральных вод» оканчивался 31 октября.
Приезжавших на воды радовало то, что здесь они оказывались в привычной атмосфере, находили те же развлечения и ту же борьбу светских «партий», что и в Париже. В Спа летом 1842 г. блистали «звезды» парижского музыкального и драматического театра: Полина Гарсиа-Виардо, г-жа Персиани, Рубини, Тальберг, Лист, братья Батта, Рашель, мадемуазель Дежазе, Арналь и Ашар.
Что же до светских отношений, они оставались теми же, но принимали более гибкую форму. На водах было легче завязать знакомство и легче прекратить; так, во всяком случае, утверждает хроникер газеты «Сьекль» в июле 1840 г.
Томир Пьер-Филипп
Пьер-Филипп Томир родился 6 декабря 1751 г. в Париже. Был сыном скульптора-резчика по дереву и камню Луи-Филиппа Томира. Искусство скульптуры изучал в Академии Святого Луки, учился у О.Пажу и Ж.-А.Гудона, затем осваивал навыки чеканки, золочения и патинирования у Пьера Гутьера.
С 1776 г., получив звание мастера, открыл собственную мастерскую, в которой изготавливали бронзовые вазы, корпуса часов, бра, канделябры, каминные приборы, курильницы в неоклассическом стиле, или стиле «неогрек». Участвовал вместе с Жаном-Луи Приером, мастером короля, в изготовлении бронзового убранства для коронационной кареты Людовика XVI. С 1780-х гг. Томир выполнял ряд заказов скульпторов Ж.-А.Гудона и Л.-С.Буазо.
В 1785 г. Томир вместо скончавшегося в 1783 году Ж.-К.-Т.Дюплесси-сына стал главным бронзовщиком Севрской фарфоровой мануфактуры, в его обязанности входили проектирование и контроль за производством бронзовых монтировок (крепежных деталей), скульптурных украшений, ручек и прочих деталей больших фарфоровых ваз и других предметов. Такие специальности во Франции XVIII века именовали «литейщик-чеканщик» (fondeur-ciseleur) и «чеканщик-позолотчик» (ciseleur-doreur). Томир совмещал то и другое, он сам лепил скульптурные модели из воска, а с помощниками отливал их из бронзы, золотил и чеканил. К концу 1780-х гг. Пьер-Филипп Томир стал знаменитым чеканщиком и позолотчиком короля и имел репутацию крупного мастера. По изящному определению В.А. Верещагина, историка искусства и основателя журнала «Старые годы», для ранних произведений Томира характерна «грациозная, матово-золотая орнаментация». Томир «еще застал эпоху розовых амуров и вакханок, маркиз и пастушек в гирляндах и лентах».
Томир поставлял бронзовые детали мебели в мастерскую Гийома Бенемана и других мебельщиков. Характерным почерком мастера стало сочетание матовой золоченой бронзы «ормолу» (золочением с использованием ртутной амальгамы) и полированной бронзы (глянц-гольд, полир-гольд).
В период французской революции производство изделий из бронзы значительно сократилось, но Томир сумел сохранить свое предприятие, временно переориентировавшись на изготовление оружия. Однако настоящая слава пришла к Томиру с временем величия Первой Империи. С 1805 г. Томир — «придворный чеканщик» Наполеона Бонапарта. Этот период в его творчестве отличает некоторая холодность, жесткость форм. Но таков был стиль ампир. В 1811 г. Томир сотрудничал с ювелиром Жан-Батистом Клодом Одио, знаменитыми мастерами-мебельщиками Гийомом Бенеманом, Жоржем Жакобом, Адамом Вайсвайлером, Жан-Фердинандом Швердфегером. Томир работал как по собственным рисункам, так и по проектам законодателей французского ампира, архитекторов-декораторов Шарля Персье и Пьера Фонтена.
Для произведений Томира того времени характерно сочетание ампирной орнаментики (ликторских связок, дубовых гирлянд, венков, щитов-пельт и стрел) с египетскими мотивами, а также соединение красного дерева, золоченой и темной, патинированной бронзы, ассоциирующейся с базальтами Древнего Египта.
С 1823 г. предприятие Томира стало называться «Томир и компания», оно обслуживало многие королевские дома Европы. В мастерских компании в разное время работало от шестисот до семисот рабочих. Успех Пьера-Филиппа Томира был велик не только во Франции. Произведения Томира оказали значительное влияние на формирование стиля русского ампира. Многие из его ранних произведений попали в Россию благодаря закупкам 1780-1790-х гг. для интерьеров Большого дворца в Павловске, Михайловского замка в Санкт-Петербурге. Собрание художественного металла Екатерининского дворца в Царском Селе обладает 21 работой французского мастера. Среди них — ансамбль из бронзы: каминные часы «Минин и Пожарский» с двумя канделябрами в виде аллегорических фигур Слав. Мастерская Томира изготовила часы в виде памятника Минину и Пожарскому в 1820 г. по заказу Николая Никитича Демидова.
Томир работал по гравюре с предварительного рисунка Ивана Мартоса 1817 г. (в дальнейшем композиция памятника была изменена). Это произведение существует во многих репликах, хранящихся в различных музейных собраниях, в том числе в Царском Селе, Петергофе, петербургском Эрмитаже и в Московском музее декоративно-прикладного и народного искусства. В петербургском Эрмитаже хранятся также каминные часы «Колесница Аполлона» мастерской Томира (конец 1790-гг.).
Николай Никитич Демидов для своей виллы Сан-Донато близ Флоренции делал заказы бронзовых деталей мебели фирме Томира. В 1819 г. Томир по заказу Демидова изготовил бронзовые фигурки Слав с трубами в качестве ручек для массивной вазы, облицованной малахитом. Ныне это произведение находится в Музее Метрополитен в Нью-Йорке. В 1827 г. Н.Н. Демидов задумал сделать миниатюрный храм из уральских камней, чтобы поместить туда бюст императора Николая I. Свой эскиз он отправил в мастерскую Томира. Храм типа ротонды на восьми колоннах, облицованных малахитом, с куполом из бронзы находился на вилле Сан-Донато. В 1836 г. сын заказчика, Анатолий Николаевич Демидов, отослал храм-ротонду в Петербург в подарок императору для украшения Исаакиевского собора. Ротонда на время строительства находилась в Таврическом дворце, затем в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры. В 1952 г. сооружение передали Эрмитажу и установили в центре Аванзала Зимнего дворца.
Пьер-Филипп Томир скончался 9 июня 1843 года в Париже, похоронен на кладбище Монмартр. Русским учеником Томира в Париже и в Берлине был литейщик и скульптор Федор Звездин.
Лицей Генриха IV (Лицей Наполеона)
В 502 г. на месте нынешнего лицея франкским королем Хлодвигом и его женой Клотильдой Бургундской было основано аббатство Петра и Павла. Аббатство подчинялось бенедиктинскому ордену. В 512 г. в аббатстве была перезахоронена святая Женевьева. После неоднократного осквернения аббатства норманнами аббатство перешло к секулярным каноникам. В XII веке монастырь был реформирован аббатом Сугерием из Сен-Дени: светских каноников заменили так называемые регулярные каноники из марсельского аббатства Сен-Виктор. По указанию Сугерия здесь была основана мастерская переписчиков книг и библиотека.
В 1619 г. Людовик XIII сделал комендатором аббатства кардинала Франсуа де Ларошфуко. Во время Французской революции каноники были изгнаны из аббатства, которое было провозглашено национальной собственностью.
Несмотря на неспокойное время, удалось сохранить богатую библиотеку монастыря, которая насчитывала 58000 томов печатных книг и 2000 томов рукописей и считалась третьей библиотекой в Европе, после Ватиканской и Бодлианской библиотек. Само же аббатство было преобразовано в учебное заведение — центральную школу Пантеона. Вскоре школу переименовали в Лицей Наполеона. Этот лицей стал вторым лицеем в истории Франции, после Лионского лицея, который был основан в 1519 г. Во время Реставрации заведение было переименовано в лицей Пьера Корнеля, а затем в лицей Генриха IV. Лицей стал учебным заведением высшей аристократии, в частности здесь учился сын Луи-Филиппа I.
Сегодня лицей Генриха IV структурно состоит из коллежа (4-летний курс средней школы) и собственно лицея (3-летний курс бакалавриата), а также подготовительных классов для поступления в так называемые Большие школы. Всего здесь учится 2500 учеников. Коллеж посещают около 600 учеников преимущественно из южных кварталов Парижа. Как правило, это учащиеся из богатых, часто профессорских семей. Лицей привлекает родителей своим высоким реноме и престижным расположением рядом с Сорбонной. В отличие от коллежа, в лицей принимают исключительно за успеваемость. Таким образом, в лицей поступают ученики из всех школ Парижа и пригородов. Благодаря строгому отбору лицей имеет гораздо больше отличников, чем другие школы Парижа.
Отбор в подготовительные классы также осуществляется за успеваемость. Поскольку подготовительные классы лицея Генриха IV считаются одними из лучших во Франции, документы на поступление в них подают ученики со всей страны. При вступлении в «Большие школы» выпускники лицея традиционно имеют высокий процент удачно сданных вступительных экзаменов. В границах Парижа лицей Генриха IV традиционно соперничает с таким же успешным лицеем Людовика Великого.
Лицей является местом действия множества французских фильмов. Лицей Генриха включен в список охраняемых государством памятников истории и культуры, так как на его территории сохранилось несколько зданий, некогда принадлежавших аббатству Святой Женевьевы. Это частично разрушенная колокольня исчезнувшей церкви, известная как Башня Хлодвига. Она была построена в готическом стиле во время правления Филиппа Августа. Большая часть зданий лицея возведена архитектором К. де Крелем в XVII веке. К ним относится и барочная центральная ротонда с четырьмя крыльями, мраморными статуями пророков Ветхого Завета и расписным сводом купола. К XVIII веку относится аркада с коринфскими колоннами со стороны двора Декарта и административно-учебный корпус украшенный фризом Панатенеи. В лицее также сохранились часовня для студентов и солнечные часы.
Среди выпускников учебного заведения немало имен, известных по всему миру. В разные годы его закончили писатели А. Жид, П. Мериме, П. Лоти, А. де Мюссе, философы и культурологи С. Вейль, Ж. Делез, М. Фуко, Ж. Маритен. В лицее учились Павел Николаевич и Анатолий Николаевич Демидовы.
В 2016 г. Лицей Генриха IV занял 44 строчку национального рейтинга по качеству образования из 2277 учебных заведений. Среди профильных средних образовательных организаций он находился на 9-м уровне из 110 возможных.
Инженерная школа в Меце
Мец – старинный город на северо-востоке Франции, расположенный на месте слиянии рек Сейль и Мозель. Он находится в центре Лотарингии, департаменте, граничащем сразу с тремя государствами: Германией, Бельгией и Люксембургом. В разное время Мец принадлежал Риму, Испании, Германии, Франции, а потому унаследовал черты разных культур. Но он всегда был городом-крепостью, охранявшим подступы к Парижу. В этом, Мец напоминает Кронштадт, только русские форты находятся на островах, посреди воды, создавая огнем из своих орудий перекрестное поражение цели, а форты вокруг Меца – построены на холмистой возвышенности.
Когда-то Мец был столицей свободной провинции (герцогства Лотарингия), а потому имел собственную королевскую академию наук, которая сохранилась и после присоединения Лотарингии к Франции.
Мец, портовый город, был центром клерикальной и культурной жизни, развития всевозможных ремесел. В начале XIX века здесь насчитывалось 39 церквей, а здания, составлявшие его улицы и площади, были построены в разные века.
На берегах реки Мозель действовали металлургические предприятия, а сама Лотарингия была центром железорудной промышленности Франции. В Меце находилась инженерная школа, готовившая специалистов и для этих предприятий, и для армии. В разных источниках на русском языке она упоминается как Артиллерийская и инженерная школа, или Апликационная инженерная и артиллерийская школа, Королевская школа артиллерии и инженерного дела или школа Приложений.
Ее история началась в 1748 г., когда в городе Мезьер была открыта Школа королевского инженерного корпуса. Когда-то ее окончил великий Гаспар Монж, создатель начертательной геометрии, помимо этого разработавший теорию разверток, вариационное исчисление и другие математические методы. Возглавив сразу две кафедры в Мезьерской школе – математики и физики, Монж приступил к модернизации системы обучения инженеров. Дело в том, что до него практические приемы, не дававшие общего решения молодым инженерам, приводили их в замешательство. Начертательная геометрия, предложенная Монжем, выводила из тупика, предлагая совершенно конкретные действия. Постепенно мезьерская школа становилась «школой Монжа».
Школьная программа осваивалась за два года. «В течение первого триместра курсанты изучали резку камня и дерева, в течение второго – архитектуру, перспективу и физику, химию и естествознание. В июле начинались практические занятия, а в октябре проводился экзамен, после которого учащиеся вступали во второй год обучения, посвященный вопросам укрепления, нападения и защиты укрепленных мест. По окончании школы следовал еще один экзамен, сдаваемый экзаменатору; выдержавшие экзамен назначались в инженерный корпус, а не выдержавшие оставались в школе еще на один год для повторения. На курс принимались 15–20 человек…» Кроме того, учеников водили на заводы и близлежащие мастерские, в том числе кузнечные и литейные. В 1779 г. Монж организует в школе физический кабинет, а также химическую лабораторию.
В 1780 г. Гаспар Монж был избран членом Парижской Академии наук, переехал в Париж, передал заведывание кафедрами математики и физики Клоду Ферри. Сам же стал создавать уже в Париже Политехническую школу, которая позднее прославила Францию на весь мир. А прообразом ее была инженерная мезьерская школа. В 1794 г. школа была переведена в Мец.
В 1812 г. ее окончил Жан Виктор Понселе. С армией Наполеона как военный инженер он отправился в Россию, попал в плен. В 1815 г., вернувшись на родину, стал служить в Меце капитаном инженерных войск, сотрудничал с Мецской академией наук, а в 1825 г. занял кафедру практической механики, по рекомендации Доминика Араго, еще одного ученика Гаспара Монжа.
К тому времени, как в инженерную школу поступил Анатолий Николаевич Демидов, в ее программе был накоплен и учтен огромный опыт военных инженеров армий Наполеона, которым приходилось не только разрушать, но и строить крепости, форты, дороги, туннели, наводить мосты, лить металл для изготовления пушек и оружия.
Диплом инженерной школы позволял в дальнейшем поступить в учебное подразделение Сорбонны – Горную школу Парижа.
В Мец отправлял на учебу талантливых молодых людей с Урала еще Николай Никитич Демидов. За юношами-тагильчанами в Меце приглядывал А. Вейер, уроженец этого города, на русский манер – Андрей Яковлевич. Вейер когда-то был воспитателем Н.Н. Демидова в России, а затем вместе с женой и сыном уехал на родину – в Мец. В Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) в фонде Демидовых хранится несколько десятков писем А.Я. Вейера за более чем двадцатипятилетний период: с 1802 по 1828 гг. В Меце он стал поверенным своего бывшего воспитанника Н.Н. Демидова и контролировал учебу его крепостных.
Одним из самых талантливых учеников был Фотий Швецов, крепостной из Нижнего Тагила. Видимо, способности Швецова были настолько феноменальны, что Демидов, желая сам наблюдать за их развитием, велел писать Фотию письма лично ему, причем только на французском языке. Переписка продолжалась в течение всех лет учебы Швецова во Франции – с 1821 по 1828 гг. Фотий сообщал Демидову о том, какие учебники ему нужны; какие лекции он посещает; отчитывался об увиденном на металлургических заводах и рудниках во время практики; делился своими мыслями о том, как собирается внедрять технические новинки на уральских заводах Демидова по возвращении на родину.
Ферри Клод Жозеф
Накануне Великой французской революции Ферри был профессором королевской инженерной школы в Мезьере (с 1787 г.). В 1792 г. он был избран депутатом Национального собрания Франции от департамента Арденны. В Национальном Собрании Ферри голосовал за казнь короля Людовика XVI, затем вместе с Монжем отправился на Луару инспектировать оружейное производство. Он также участвовал в создании французского республиканского календаря. Вместе со знаменитым Саличети, первым покровителем Бонапарта, Ферри отчитывался перед Национальным собранием о положении дел на Корсике. В июне 1793 г. Ферри выступил против неконвертируемости ассигнаций. С 1794 по 1798 гг. Ферри принимал вступительные экзамены в Политехнической школе.
Приход к власти Наполеона Бонапарта, Ферри, убежденный республиканец, воспринял враждебно. В 1805 г. он заключил контракт с представителем Николая Никитича Демидова. Согласно этому контракту, Ферри должен был отправится на Урал, где обеспечить разработку и внедрение различных инноваций на Тагильских заводах Демидова. За это Ферри выплачивалось высокое жалованье (около 6 тысяч рублей в год).
После этого, Ферри вплоть до 1809 г. работал на Тагильских заводах, активно предлагал различные новшества, однако работа тормозилась из-за конфликта с директором Тагильских заводов М.Д. Даниловым. В 1809 г. Ферри был вынужден вернуться во Францию, однако его пребывание на Урале не прошло даром. Деятельность ученого, несмотря на свою незавершенность, была, несомненно, полезной для Демидовских заводов. В заводской переписке впоследствии не раз упоминалось о сооружениях, построенных или запроектированных «при профессоре».
По возвращении во Францию, Ферри работал профессором в артиллерийской инженерной школе в Меце, снова сотрудничал с Политехнической школой.
Во время Первой реставрации Бурбонов (1814) Ферри был отстранен от должности, но во время Ста дней отказался присягать Наполеону. Вероятно, именно это отношение Ферри к Бонапарту, возможно, имевшее характер личной неприязни, принесло ему, одному из «цареубийц» (т.е. лиц, голосовавших за казнь короля) пенсию при Второй Реставрации.
По утверждению современного русского историка Владимира Николаевича Земцова, Ферри был одним из немногих французов, хорошо знавших уральский регион, и в этом качестве, по возвращении во Францию, возможно, служил источником для авторов произведений о России.
Горная школа Парижа
Горная школа Парижа открылась в 1783 г. указом короля Франции Людовиком XVI. В 1802 г. приказом Наполеона переведена в провинцию, так как Бонапарт считал, что так будет лучше для практических навыков студентов. В 1816 г. школа вернулась в Париж, в Латинский квартал, и до сих пор находится в здании отеля Вандом, недалеко от Люксембургского сада.
Каникулярное время учеников посвящалось поездкам по рудникам и металлургическим заводам Франции (Крезо и Шатильон-на-Сене), Германии (Саарбрюкен, Фрейбург), Италии, Венгрии, Англии.
Маршрут посещения Фотием Швецовым (крепостным Николая Никитича Демидова, который после школы в Меце поступил в Горную школу Парижа) европейских заводов и мануфактур, отчет о котором он представляет своему «работодателю», поражает. За шесть месяцев – лета и осени 1825 г. Фотий посетил горно-металлургические предприятия Франции. В 1826 г. – промышленные районы Италии, Австрии и Германии. Затем были рудники Венгрии, снова Австрия и, наконец, Фрейберг – центр металлургии Германии и город, где находилась Фрейбергская Горная академия.
Преподаватели Горной школы не только читали первоклассные лекции, но и совершали открытия, вели исследовательскую работу, публиковались в научных журналах, печатали научные труды. Например, А. Гениво, преподававший металлургию, опубликовал труд о действии маховиков машин. Пьер Бертье, читавший курс лекций по доцимазии (науки о содержании в горных породах металлов, пригодных для извлечения), в 1822 г. в местечке Де Бо открыл алюминий, он же открыл минерал, названный «бертьеритом», а позднее стал заниматься изучением тепла отходящих газов. В 1825 г. за свои научные открытия был избран членом Академии наук Франции, а еще через несколько лет награжден орденом Почетного легиона. Табличка с его именем в числе других фамилий величайших ученых Франции находится сегодня на стене Эйфелевой башни.
В те времена представиться учеником Бертье, было что-то вроде визитной карточки. Все сразу понимали высший уровень «пилотажа». Швецов был лучшим учеником Пьера Бертье, и еще за год до окончания Горной школы профессор писал Н.Н. Демидову, что «m-e Schwetsoff» уже сейчас способен руководить любым предприятием в горнозаводском хозяйстве Нижне-Тагильского округа. Анри Вейер докладывал Демидову, что Фотий удостоен дружбой со многими профессорами Горной школы, но прежде всего – с Пьером Бертье.
Позже в этой же школе учился Анатолий Демидов, который посещал лекции по эксплуатации рудников и машин, металлургии черных, цветных и драгоценных металлов с описанием оборудования, необходимого для производства каждого из них; по геологии, минералогии и химии. Помимо лекций в расписании предусматривались занятия в лабораториях и чертежной. На третьем курсе студенты занимались практической химией и разработкой планов создания машин и заводов.
Жокей-клуб в Париже (Jockey-Club de Paris)
Интерес к конному спорту усилился еще в конце эпохи Реставрации. Определяющую роль здесь сыграло английское влияние: после того, как многие французские дворяне прожили некоторое время в Англии на правах эмигрантов, все английское вошло в моду.
В 1826 г. в Париже жил англичанин по имени Томас Брайен, который, видя, что молодые французские модники совсем не разбираются в лошадях, решил извлечь из этого выгоду. Он организовал Общество любителей скачек и в 1827 г. составил небольшой учебник, содержавший британские правила их проведения, что позволяло элегантным господам говорить о модном спорте со знанием дела.
11 ноября 1833 г. было образовано Общество соревнователей улучшения конских пород во Франции при непосредственном участии Брайена. Инициаторами создания первого жокей-клуба были: герцог Гиш, лорд Генри Сеймур, граф Камбис, граф Анатолий Демидов, мистер Эрнест Лерой, мистер Жюль Фаскель, мистер Шарль Лаффит, шевалье Мачадо, г-н Жозе Рьессек, г-н Максим Качча, граф Деламар, г-н Анн-Эдуар Денорманди.
Лорд Генри Сеймур (1805-1859), сводный брат четвертого маркиза Хертфорда, был избран первым президентом клуба. Члены французского Жокей-клуба получили широкую известность благодаря регулярным посещениям парижской оперы, балерины которой были в середине 1830-х гг. больше известны своей доступностью, чем ролями в спектаклях. Обедая в лучших ресторанах, украшая одежду драгоценностями, блеск которых часто затмевал их спутниц, «денди» были первостепенными повесами в Городе Огней.
Во времена Второй империи и Третьей республики господа из Жокейского клуба держали многочисленные ложи в Опере («множество маленьких подвесных салонов», по выражению Марселя Пруста), куда направлялись после ужина и ожидании балета, который был тогда обязательно в каждой опере, но не в первой его части. В связи с клубом вспоминают знаменитое фиаско «Парижского Тангейзера» в 1861 г., когда Вагнер настоял на том, чтобы вставить балет в первый акт, поместив его сразу после увертюры, чтобы он не мешал. Члены Жокей-клуба пришли как обычно ко второму акту, чтобы посмотреть на своих любимых танцовщиц кордебалета… После этого Вагнеру никогда больше не разрешали ставить спектакли в Париже.
На первом этаже под Жокей-клубом располагалось фешенебельное «Гранд-кафе». Там, 28 декабря 1895 г., стильная толпа в Salon Indien посетила публичный дебют изобретения братьев Люмьер – кинематографа.
Членами Жокей-клуба были светские люди, а не литераторы и не власть имущие. Поэтому политические споры были запрещены. Высшее общество принципиально ставило себя выше расхождений во взглядах: в Жокей-клубе можно было встретить легитимистов, таких, как маркиз де Рифодьер, который в 1832 г. дрался на дуэли, защищая честь герцогини Беррийской, бонапартистов, как, например, князь Москворецкий, сторонников герцога Орлеанского, таких, как будущий герцог де Морни.
Альтон-Ше, перечисляя преимущества кружков, прежде всего называет уверенность в том, что там можно встретить только людей из хорошего общества. Там можно играть, не опасаясь шулеров, меж тем как в другие места, например, в Парижское кафе, допускали всех без разбора. Следовательно, в Жокей-клубе было дозволено без угрызений совести разорять друзей. Прочие достоинства были практического свойства: члены Жокей-клуба имели возможность за довольно скромную цену наслаждаться роскошью и комфортом (среди прочего, клуб располагал восемью туалетными комнатами и двумя ванными), да и кормили здесь лучше, чем в ресторане. На ужин, который для господ, которые отправлялись затем в театр или в свет, начинали подавать с шести часов, надо было записаться с утра; каждый вечер в Жокей-клубе собирались пятьдесят-шестьдесят его членов. Жизнь здесь шла в том же ритме, что и в свете. До полудня салоны пустовали; люди, стригшие купоны, приходили к трем часам. В 5 часов, когда любители прогулок возвращались из Булонского леса, в клубе собиралась целая толпа.
Общество поощрения и Жокей-клуб способствовали развитию конного спорта во Франции. Первый стипль-чез состоялся в 1829 г., первые скачки с препятствиями — в марте 1830 г. В 1830 г. была расширена эспланада Марсова поля, но на скачках в те времена лошади бежали не одновременно, а по очереди. С 1833 г. Общество мечтало превратить в ипподром лужайку в Шантийи. Поскольку замок принадлежал герцогу Омальскому, спросили позволения у Луи-Филиппа, и тот отнесся к этому плану благосклонно. Так, в 1834 г. в Шантийи был открыт ипподром. Скачки в мае 1835 г. имели большой успех.
Очень быстро Жокей-клуб получил своего рода патент на хороший тон и, прежде всего, на эксклюзивность: «Красивое имя, блестящая жизнь, любовь к лошадям и богатство гарантируют допуск в Жокей-клуб», — писал в 1864 г. первый историк клуба Шарль Ириарте. В то время здесь можно было встретить все главные имена французской знати, а также некоторых представителей иностранного дворянства и французской буржуазии.
Марсель Пруст неоднократно называет Жокей-клуб самым закрытым клубом в мире и прибежищем элиты. В 1954 г. Харондас в своей работе Un Jockey-club разделяет семьи членов клуба по их происхождению: дворянство или буржуазия. Он пишет, что «…Жокей-клуб сегодня больше не имеет такой же славы и блеска, как два или три поколения назад, но он по-прежнему часто привлекает внимание общественного мнения…».
Эрик Менсион-Ригау пишет, что Жокей-клуб — один из последних бастионов, где преобладает различие по рождению, и что он символизирует сопротивление знати растворению в массе. Этот клуб, по его словам, является самым элитарным из всех клубов, намного опережая двух своих основных конкурентов, Interallié и Automobile Club de France, двери которых всегда открываются для тех, у кого много денег.
Президенты клуба в XIX веке:
- Лорд Генри Сеймур (1805-1859): 1834-1835 гг.
- М. Анн-Эдуар де Нормандия: 1835-1836 гг.
- Наполеон Жозеф Ней (1803-1857): 1836-1849 гг.
- Граф Ахилл Жозеф Деламар: 1849-1853 гг.
- Арманд де Гонто-Бирон, маркиз де Сен-Бланкар (1839-1884): 1853-1884 гг.
- Состен де Ларошфуко, герцог де Дудовиль (1825-1908): 1884-1908 гг.
ЧТО ТАКОЕ СВЕТ?
В классическую эпоху светское означало мирское и противопоставлялось церковному. В XIX веке под светским стали понимать то, что является принадлежностью «хорошего общества», или просто «общества», как было принято говорить в те времена.
Светский человек, согласно толковому словарю Робера, имеет три значения. Старинное: человек благородного происхождения; устаревшее: придворный, царедворец; современное: «Человек, который живет в обществе и знает принятые там нормы». В интересующую нас эпоху понятие «светский человек» имело совершенно определенный социальный смысл, точно так же, как «политик» или «литератор»: тем более что в одном и том же салоне можно было порой встретить одновременно носителей всех этих званий.
Газета «Сьекль» в 1837 г. определяет его как «священное воинство», насчитывающее от четырех до пяти сотен человек и состоящее из «денди, литераторов, модниц, синих чулков и всевозможных знаменитостей»; войско это приходит в боевую готовность по случаю разного рода торжественных мероприятий: театральных премьер, вечеров в Опере, скачек, приемов в Академию.
Бальзак в «Провинциальной музе» говорит о «двух тысячах человек, которые мнят, что они и есть весь Париж». Граф Аппони в 1838 г. пишет о трех тысячах. Автор комедии «Три квартала» утверждает, что «весь Париж» — это «люди хорошего рода». Г-жа Гонто, гувернантка сына и дочери герцога Беррийского в эпоху Реставрации, в своих «Мемуарах» говорит, что «те, кого называют «весь Париж», — суть все особы, представленные ко двору».
Салон мадам Рекамье в Париже
Светские салоны во Франции возникают еще в начале XVII века и сразу же превращаются в центры культурной жизни государства. Французские аристократические и полубуржуазные салоны этого времени становятся не столько местом приема почетных гостей и знатных визитеров, сколько специфическим пространством интеллектуального общения и дебатов. Идейным вдохновителем, хозяйкой салона была женщина (фр. salonniere), которая по своему вкусу и интуиции подбирала гостей. Это были поэты, писатели, музыканты, художники. У каждого из гостей была определенная роль в соответствии с его родом деятельности.
Особенность салона заключалась в том, что он не устанавливал социальных рамок приглашенных гостей. Хозяйка салона придумывала темы для бесед, задавала нужный тон и просто создавала уютную, творческую атмосферу. Она подбирала гостей в соответствии с темой вечера, четко следила за ходом беседы. Салоны часто были пристанищем для инакомыслящих философов того времени. Хозяйки салонов имели большой авторитет в светских кругах, и их мнение по поводу того или иного произведения искусства часто влияло на настроение всего общества. Хозяйки салонов создавали моду на те или иные литературные или музыкальные произведения, на определенных авторов, на оформление комнат в доме, стиль в одежде и украшениях.
Французский салон был очень динамично развивающимся явлением и уже в XVIII веке из института досуга превратился в институт просвещения.
Жанн Франсуаз Жюли Аделаида Бернар, в замужестве мадам Рекамье, слыла первой парижской красавицей, сводившей мужчин с ума, и была хозяйкой самого знаменитого литературного салона. Частыми гостями там были мадам де Сталь, Шатобриан, Сент-Бев и многие другие представители творческой элиты. Ее портреты писали самые известные художники. До сих пор остается загадкой, что же из себя представляла эта женщина, и как она оказалась в центре культурной жизни Парижа.
Она не писала романов и не создавала картин, но обладала удивительным талантом притягивать к себе неординарных личностей, открывать таланты и поддерживать их.
В 1793 г., когда девушке не было и 16, ее выдали замуж за банкира, который был старше ее на 27 лет. Отношения между супругами были исключительно дружескими. По слухам, у Жака-Роже Рекамье до этого был роман с ее матерью. В связи с этим появилась версия, что Жюли на самом деле приходилась банкиру дочерью, на которой он женился, чтобы богатство не ушло из семьи. Впрочем, это так и осталось одной из тайн мадам Рекамье. В качестве свадебного подарка муж подарил Жюли особняк в Париже, где она стала принимать гостей. Вскоре салон мадам Рекамье стал центром притяжения культурной элиты Парижа.
Ее ангельскую внешность часто называли эталоном совершенства. О том, что молчанье – золото, мадам Рекамье знала отлично. Возможно, именно благодаря своей немногословности она умела производить впечатление женщины загадочной и недоступной, хотя и не была лишена кокетства. Жюли крайне редко отвечала решительным отказом, оставляя место для надежды.
Жюли никогда не проявляла настоящего интереса к политике, но в ее салоне собирались самые блестящие интеллектуалы, большинство из которых были настроены крайне враждебно по отношению к Наполеону. Она была в курсе всех заговоров, поскольку они замышлялись в ее гостиной. Литературный салон постепенно превратился в один из центров политической оппозиции. По этой причине салон закрыли.
В литературный мир Жюли ввела мадам де Сталь, ставшая на долгие годы ее самой близкой подругой. Одна из загадок – история их дружбы, в которой мадам де Сталь проявляла ревности не меньше, чем поклонники мужского пола. Когда Наполеон запретил ее подруге появляться ближе, чем в ста милях от столицы, мадам Рекамье вслед за ней решает покинуть Париж. Пять лет Жюли проводит с Жерменой де Сталь, переезжая из города в город. Они смогли вернуться в столицу только после отречения императора от престола.
Именно мадам Рекамье явилась первооткрывательницей «античного» стиля в женской одежде, завоевавшего впоследствии все европейские страны. Так на картинах Франсуа Паскаля Симона Жерара и Жака Луи Давида Жюли Рекамье изображена в римской женской тунике белого цвета. Платья подобного рода, названные «стилем Рекамье» стали популярны от Испании до России. Они имели длину до пола, подол был украшен широкой полосой с вышивкой серебром или золотом. Плечи и руки были открыты, платье снабжалось короткими рукавами с небольшими буфами.
Аврора Карловна с Андреем Карамзиным после свадьбы, остановившись в Париже в ноябре 1847 г., посетили мадам Рекамье, которая была уже очень пожилой дамой. Аврора писала: «госпожа Рекамье приняла меня с любовью, что глубоко тронуло меня».
Мадам Рекамье писала мемуары, но приказала их уничтожить перед своей смертью. Ее биографом стала ее племянница и приемная дочь Амели Ленорман, написавшая биографию Жюли Рекамье на основе оставшейся после нее личной переписки.
Жюли Рекамье скончалась 11 мая 1849 г. в Париже в возрасте 71 года. Она была похоронена на кладбище Монмартр, рядом со своими родителями.
Жизненный путь Жюли Рекамье – долгий и прекрасный, без сомнения может и должен послужить примером отношения к жизни. Эта замечательная женщина прошла путь, на котором была постоянно сопровождаема множеством поклонников из числа сильных, умных и талантливых мужчин. Имея возможность быть носимой ими на руках, она ни с кем не позволяла себе вольностей, предпочитая дружбу и философские беседы чувственным удовольствиям.
САЛОН СОФЬИ СВЕЧИНОЙ
В парижских салонах можно было встретить немало выходцев из России. Сюда были вхожи: дипломаты, желавшие приобщиться к парижской жизни в интересах своей профессии; светские люди, политически вполне лояльные по отношению к своей родине, но бежавшие от скуки и запретов режима Николая; осведомители, – некоторые из них, будучи отпрысками самых знатных семейств, находились вне подозрений и проникали повсюду.
Особую группу составляли обращенные в католицизм: их всегда охотно отпускали из России и не настаивали на возвращении на родину. Обращенных в России не жаловали. Николаю I и националистически настроенным властям обращенные представлялись предавшими веру предков и русские традиции, тем более, что часто они принадлежали к древним родам. Несмотря на это, многие русские обратились в католицизм – благодаря четырнадцатилетнему пребыванию в России и влиянию Жозефа де Местра.
Софья Петровна Свечина (1782-1857), урожденная Соймонова, обратилась в католичество в 1815 г. и покинула Россию в 1817. В 1826 г. она окончательно обосновалась в Париже на улице Сен-Доминик. По случайному совпадению окна ее гостиной выходили на ту самую часовню, в которой в 1843 г. отречется от православия Иван Гагарин, приняв католичество с благословения аббата де Равиньяна.
Став парижанкой, Софья принимала у себя многих русских, живущих в Париже или приехавших погостить. У нее бывали: ее сестра Гагарина, Александр Тургенев, графиня де Сегюр, урожденная Ростопчина, семья Нессельроде, графиня де Сиркур, урожденная Хлюстина. Кроме того, поскольку беседы в ее салоне были ориентированы на религиозные проблемы, он был открыт и для французов: Ламменне, Лакордера, Монталембера и Фаллу – министра образования и религии в 1848 г., который станет впоследствии душеприказчиком Свечиной.
Русские аристократы, оказавшись в Париже, приезжали к ней в первую очередь. Даже такой гость, как дипломат Виктор Балабин, который предпочитал менее серьезное общество и долго откладывал знакомство, когда наконец посетил салон, был очарован хозяйкой. Сент-Беф писал: «Она – старшая дочь Жозефа Местра и младшая – Святого Августина».
В 1836 г. будущий муж Авроры Карловны Андрей Карамзин путешествовал по Европе. Когда Андрей переезжает в Париж, то в своем письме мать спешит дать сыну совет: ему следует попасть в Париже в салон мадам Рекамье, где встречаются литераторы всех направлений. С мадам Рекамье дружна Софья Петровна Свечина, салон которой также посещают многие знаменитости. «Александр Иванович Тургенев очень жалел, что сам сейчас не в Париже и не может представить тебя м-м Рекамье; ты право должен постараться познакомиться с ней, хотя бы через м-м Свечину», — пишет мать.
В 1833 г. Софья Свечина была вынуждена приехать в Россию по требованию Николая I и вернулась в Париж в 1835 г. по его личному разрешению – уже навсегда.
САЛОН КНЯГИНИ ЛИВЕН
В 1835 г. княгиня Дарья Христофоровна Ливен уже без мужа, ставшего наставником наследника престола, переехала в Париж, где открыла салон, блиставший известными политиками Франции.
Особые доверительные отношения ее связывали с французским премьер-министром Франсуа Гизо (1787-1874). Знакомство с ним помогало ей во время Крымской войны (1853-1856) быть дипломатическим посредником между враждующими сторонами.
Хозяйка салона тех лет должна была в идеале предоставить место, где смогут мирно общаться представители противоположных политических лагерей. Дарье Христофоровне эта роль прекрасно удавалась; более того, в отличие от Анны Павловны Шерер из романа Льва Толтого, у графини Ливен была совершенно конкретная цель – политическая разведка. Она всегда четко знала, каких гостей ей нужно было заполучить и о чем с ними нужно было побеседовать. Ценность ее донесений в определенные периоды была таковой, что письма она писала симпатическими чернилами, как заправский шпион. Симпатические чернила позволяли скрыть истинное послание от чужих глаз, ведь для того, чтобы ценный текст проявился, бумагу нужно было нагреть.
Салон княгини Ливен, по словам дипломата Балабина — «это привычное место встреч дипломатов; англичан, оказавшихся в Париже, и щеголей, принимаемых во всех салонах. Разговор здесь редко бывает интересным и последовательным; обязанность хозяйки дома сказать слово каждому; состязание дипломатов, представляющих различные интересы, присутствие некоторых важных элегантных иностранцев — все это заставляет поддерживать разговор на уровне светской беседы. Княгиня Ливен восседает на своем канапе и составляет центр общества и салона».
Балабин затрудняется ответить на вопрос, интересам России или Англии служит салон Ливен? В Париже, по его словам, представлен весь спектр мнений; «одни полагают, что в этом салоне защищаются интересы России, другие — что там правит балом Англия. Есть и те, кто считает, что Англия и Россия имеют там равное влияние и тем самым прекрасно друг друга нейтрализуют».
Удивительная женщина, всю свою жизнь любившая Россию и помогавшая стране своими многочисленными знакомствами и политическим влиянием, умерла 27 января 1857 г. в Париже.
Огромная корреспонденция (лорд Пальмерстон, граф Грей, лорд Абердин, Меттерних) и «Записки», опубликованные уже после смерти, раскрыли ее роль в европейской политике.
Салон принцессы Матильды
Будущая звезда парижского высшего света родилась в 1820 г. в семье Жерома Бонапарта и его жены Екатерины Вюртембергской. Принцесса Матильда Бонапарт росла не только избалованной роскошью, но и в ореоле славы своего великого дядюшки. К своим 18 годам Матильда уже считалась завидной невестой. Современники восхваляли ее красоту и обаяние. К изумлению европейской знати, супругом яркой представительницы именитого рода оказался не титулованный вельможа. Молодого человека звали Анатолий Демидов. Он мечтал войти в круг европейских аристократов и ради этого купил себе титул князя Сан-Донато. Но племянница Наполеона не желала быть для мужа лишь пропуском в мир высшего света и проводить всю жизнь за пяльцами. Кроме того, супруги очень дорожили личной свободой, которую воспринимали весьма своеобразно. Анатолий ни в какую не желал прерывать связь со своей любовницей герцогиней Валентиной де Сен-Алдегонде. Да и Матильда не отличалась супружеской верностью. В 1846 г. она сбежала со своим любовником графом Эмильеном де Неверкерком и прихватила с собой драгоценности, принадлежавшие Демидову.
Шумный бракоразводный процесс стал одним из главных европейских событий 1847 г. По решению суда Матильда не просто добилась развода, но получила от мужа ежегодный пансион в 200 тысяч франков. Причем в случае смерти Анатолия эту сумму были обязаны выплачивать его родственники. Несмотря на все эти события, Аврора Карловна на всю жизнь сохранила хорошие отношения с Матильдой, с которой состояла в переписке и неоднократно встречалась в Париже.
Матильда поселилась в Париже и превратила свой дом в главный литературной салон Франции. У нее регулярно бывали оба Александра Дюма, Эдмон де Гонкур, Гюстав Флобер, Эмиль Золя и Жорж Санд. Своими визитами в эту компанию гордился и Иван Тургенев. Среди ее знакомых была княгиня Зинаида Волконская (есть свидетельства о переписке между ними).
Гордость и свободолюбие Матильды Бонапарт вошло в легенды. Она пользовалась огромным авторитетом и оказалась единственной из родственников Наполеона I, кому после превращения Франции в республику было дозволено проживать в стране.
«Дневник братьев Гонкур» – лучшее произведение, чтобы представить салонную жизнь изнутри. Вот как они пишут о салоне принцессы Матильды: «Все это, конечно, не имеет и отдаленного сходства с большими или маленькими салонами прошлого: здесь уже XIX век в чистом виде. Принцесса — настоящая современная женщина, артистическая натура, а это совсем не тот тип, что виртуозка XVIII века. Разница огромная: там была прелесть женственности и ума, здесь подкупающее вас стремление быть чистосердечной, доброжелательной, близкой к вашей среде, — в разговоре с вами она не боится употребить словцо из жаргона художников, говорит все, что ей только придет на ум».
Меняется образ хозяйки салона вместе с ней и образ самого салона, разговоры здесь более непринужденные, открытые и откровенные. Принцесса «горько сетует на то, как понизился умственный уровень современной женщины по сравнению с теми, которых мы рисуем в своей книге [«Женщины в XVIII веке»], жалуется, что не может найти женщины, которая проявила бы интерес к искусству, литературным событиям». По какой причине это произошло? В салонном обществе XIX века исчезает равенство, «важная особа не снизойдет до беседы с человеком маленьким, министр не станет разговаривать с господином без орденов, знаменитость — с личностью безвестной». Ранее любой посетитель салона мог просто и без стеснения заговорить с любым понравившемся ему человеком, но теперь салон представлял собой «пеструю толпу», где каждый разыскивал достойного себе собеседника.
Пример наиболее интересного разговора о литературе датирован 11 мая 1863 г. Он содержит в себе спор о формах изображения жизни Бальзаком и госпожой Санд, Гомером и госпожой Марнефф.
У Матильды был дар расположить к себе. Сидя очень прямо и близко придвинувшись, она обращалась громко и немного резко и не стеснялась бросить свое любимое словечко: «Глупости!».
Революция 1848 года во Франции
Вместе с Андреем Карамзиным в 1847-1848 гг. Аврора Карловна посетила Париж. Сначала она была разочарована: парижские суаре и приемы показались «простоватыми» в сравнении с петербургскими. Но постепенно она освоилась: «Здесь очень шумно, этот мир салонов со своими беспрестанными разговорами о новостях, политике момента, людях, событиях, книгах и вообще обо всем – это просто непрерывное столкновение чувств друг с другом».
Таким был Париж в дни Июльской монархии – режима, который скоро повиснет на волоске. Обмен политическими взглядами в салонах города в это время идеологических перемен серьезно контрастировал с прежним жизненным опытом Авроры. Она любила слушать красноречивых ораторов в Национальном собрании и познакомилась с Адольфом Тьером (1797-1877), историком, государственным деятелем и впоследствии первым президентом Третьей республики. Описываемые им перспективы будущего России и Франции увлекали Аврору и Андрея, часто бывавших в его доме. Супругам Карамзиным довелось зимой наблюдать грандиозные перемены во Франции и «примечательные события, которые за несколько часов заставили нас перейти от монархии к республике» в ходе февральской революции 1848 г.
Карамзины пригласили Тьера на ужин в тот самый день, когда свершилась февральская революция, – вполне понятно, почему он сильно припозднился.
К концу 1840-х гг. политика Луи Филиппа и его премьер-министра Франсуа Гизо, сторонников постепенного и осторожного развития и противников всеобщего избирательного права, перестала многих устраивать: одни требовали расширения избирательного права, другие — возвращения республики и введения избирательного права для всех. В 1846 и 1847 гг. был плохой урожай. Начался голод. Так как митинги были запрещены, в 1847 г. популярность приобрели политические банкеты, на которых активно критиковалась монархическая власть и провозглашались тосты за республику. В феврале были запрещены и политические банкеты. Запрет политических банкетов вызвал массовые беспорядки. 23 февраля премьер-министр Франсуа Гизо подал в отставку. Огромная толпа ждала его выхода из Министерства иностранных дел. Один из охранявших министерство солдат выстрелил — скорее всего, по оплошности, и это дало начало кровопролитному столкновению. После этого парижане построили баррикады и двинулись в сторону королевского дворца. Король отрекся от престола и сбежал в Англию. Во Франции была провозглашена республика и введено всеобщее избирательное право для мужчин старше 21 года. Парламент (вернувший название «Национальное собрание») снова стал однопалатным. Баррикады возводились на парижских улицах при каждой революции, однако именно в ходе революции 1848 г. был забаррикадирован почти весь Париж. В качестве материала для баррикад использовались в том числе запущенные в конце 1820-х гг. парижские омнибусы.
С «сознанием, совершенно сбитым с толку политикой», Аврора и Андрей следили за ходом событий, пока им не пришла пора возвращаться домой – обогащенными новыми впечатлениями и опытом.
Лазурный берег
Был и я в стране чудесной,
Там, куда мечты летят,
Где средь синевы небесной
Ненасытный бродит взгляд,
Где лишь мул наверх утеса
Путь находит меж стремнин,
Где весь в листьях в мраке леса
Рдеет сочный апельсин…
Так восторженно о Ницце писал друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер.
В середине XIX века, когда железные дороги начали соединять районы Прованса, жизнь этого края начала кардинально меняться. История Лазурного Берега как курорта началась во многом благодаря английской и русской аристократии.
В 1834 г. английский лорд Генри Броухем вынужденно остановился в рыбацкой деревушке Канны. С этого времени побережье становится излюбленным местом зимнего отдыха английской знати. Первоначально местом притяжения британских туристов был город Йер, где творили писатели Роберт Луис Стивенсон и Джозеф Конрад; весной 1892 г. в Йере целый месяц отдыхала королева Виктория. Наплыв туристов вынудил англичан искать менее людные места для отдыха; к концу XIX века были «открыты» и другие прибрежные селения — вплоть до Ментоны и Ниццы.
После поражения в Крымской войне Александр II был вынужден искать новый порт для флота. Им стал городок Вильфранш-сюр-Мер, расположенный в шести километрах от Ниццы. Сюда потянулись не только моряки, но и литераторы, купцы-негоцианты и, конечно, русская знать. Аристократы из России построили здесь прекрасные дома, многие из которых и сегодня широко известны за пределами Франции.
Антон Павлович Чехов, встретив по приезде в Ниццу массу знакомых, назвал эти места «Русской Ривьерой». В шутку, конечно. Шутка прижилась и дошла до наших дней. Жил Чехов в русском пансионе «Оазис», там он написал часть своих «Трех сестер». Здесь бывали Гоголь, Сологуб, Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, Набоков. Долгое время — вплоть до своей смерти — здесь жил и писал свои произведения нобелевский лауреат Иван Бунин.
До Первой мировой войны Лазурный Берег был крупнейшим центром лечения туберкулеза. Сюда же приезжали больные, страдавшие диабетом или ожирением, а также люди с расстройствами нервной системы.
Весь XIX век для многочисленной семьи Романовых Лазурный берег оставался «южно-европейской резиденцией Зимнего дворца». В Ниццу, Канны, Антибы, Рокбрюн, Вильфранш они приезжали, как к себе домой. Моду на зимний отдых в Ницце для русской аристократии ввела вдовствующая императрица Александра Федоровна. Впервые она побывала здесь в 1856 г., сразу же по окончании Крымской войны, когда Лазурный берег (графство Ницца) еще входил в состав Сардинского королевства. С тех пор Александра Федоровна, а вслед за ней и другие представители августейшего семейства ежегодно и подолгу отдыхали в Ницце. Вдовствующая императрица любила останавливаться на несуществующей ныне вилле Авигдор, на Английской набережной. Ее стараниями и на средства образовавшейся здесь русской аристократической колонии в квартале Лоншан началось строительство небольшого православного храма. Первый камень в его основание заложил 14 декабря 1858 г. великий князь Константин Николаевич, посетивший Французскую Ривьеру, как назывался тогда Лазурный берег. Через год с небольшим, 12 января 1860 г., храм был освящен во имя Святителя и Чудотворца Николая и Мученицы Царицы Александры в присутствии герцогини Лейхтенбергской — великой княгини Марии Николаевны, сестры Александра II. Тогда же, в 1860 г., известный литератор князь П.А. Вяземский основал при храме библиотеку, ставшую центром русской культуры на Лазурном берегу.
Александра Федоровна сумела побудить муниципалитет Ниццы начать строительство дороги вдоль побережья до Вильфранша, где генерал-адмирал Константин Николаевич мечтал арендовать бухту для устройства русской военно-морской базы. Правда, переговоры на эту тему не увенчались успехом. Франция, даже будучи в то время дружественным к России государством, не пожелала иметь на своей территории иностранную базу. Зато правительство Наполеона III с готовностью одобрило заказ главноначальствующего российским флотом на строительство двух военных кораблей — императорской яхты «Штандарт» и фрегата «Светлана» — на верфях в Бордо.
В октябре 1864 г. жители Ниццы и отдыхающие восторженно встречали русскую императорскую чету — Александра II и императрицу Марию Александровну, которых сопровождали наследник престола великий князь Николай Александрович и великий князь Константин Николаевич. Никто из встречавших не знал, что на этот раз членов августейшего семейства в Ниццу привела беда. У 21-летнего цесаревича прогрессировала чахотка, как тогда называли туберкулез. Родители надеялись, что солнце и воздух Французской Ривьеры спасут жизнь их старшего сына. Все другие средства были исчерпаны, и доктора беспомощно разводили руками, уповая лишь на чудодейственный средиземноморский климат да милость Божию. 24 апреля 1865 г. цесаревич Николай Александрович скончался.
Сразу после церковного обряда публично был зачитан манифест Александра II, провозглашавший новым наследником престола второго сына — Александра Александровича. «Трогательно и торжественно, — по словам князя П.А. Вяземского, — было шествие за печальной колесницей из церкви через весь город и потом по новой дороге вдоль моря до Вильфранша. Русское духовенство было в полном, богато-блестящем облачении, слышалось стройное, величавое пение погребальных молитв. Царь, великие князья и генерал-адъютанты ехали верхом. На этот печальный обряд из разных концов Европы приехали представители иностранных дворов и многие русские. Местное население Ниццы, частью следовавшее за печальным шествием, частью сомкнувшееся в живые стены по улицам и площадям, облепило крыши домов, деревья, скалы — все это представляло невыразимо-печальную, но вместе с тем невыразимо-живописную и величественную картину. Прибавьте к этому богатство природы и местоположение, которые служили сей мрачной картине». Гроб был поднят на борт фрегата «Александр Невский» и отплыл со скорбной миссией к российским берегам — в Кронштадт. Существует упоминание о том, что Аврора Карловна, которая в это время находилась в Париже, без промедления отправилась в Ниццу, чтобы разделить скорбь родителей.
В ноябре 1865 г. Александр II приобрел в собственность виллу Бермон, где скончался его старший сын. Позднее на ее месте будет сооружена часовня в византийском стиле с алтарем, ровно в том месте, где молодой цесаревич провел последние минуты своей жизни. Торжественное освящение часовни состоялось 26 марта 1868 г., в присутствии прибывшего к этому дню из Петербурга великого князя цесаревича Александра Александровича, будущего Александра III.
В середине XIX века, во многом благодаря художнику Жозефу Фрисеро, царская семья стала постоянно приезжать на Лазурный берег. Художник родился в Ницце и здесь в 1847 г. подружился с талантливым русским художником Григорием Гагариным, сыном дипломата. Тот, оценив мастерство Фрисеро, предложил ему поработать в Санкт-Петербурге, и художник согласился. В русской столице он стал придворным художником Николая I.
Знаковые места Ниццы — это все русское наследие: дворец княгини Елизаветы Васильевны Кочубей — Музей изящных искусств имени Жюля Шере, красавица вилла князя Лобанова-Ростовского «Шато дез Олльер», построенная в квартале Бомет — место проведения всевозможных торжеств, Мраморный дворец барона Александра Фальц-Фейна — сейчас городской муниципальный архив, вилла «Монтебелло» князя Гагарина. А в Каннах сохранилась великолепная вилла «Казбек», которая была центром русской светской жизни того времени.
К концу XIX века отели Ниццы и Канн так привлекали своих клиентов: «У нас останавливается русская аристократия». А французский классик Мопассан так описывал свои впечатления от Канн в 1888 г.: «Принцы, принцы, всюду принцы! Здесь можно встретить высочества, большие и малые, богатые и бедные, веселые и грустные, на все вкусы». Французская Ривьера действительно пленила своим очарованием российских монархов, князей и графов. Мягкий климат, смешение различных культур и красивейшие пейзажи влекли сюда и представителей литературно-художественной среды. В Ницце бывали и работали писатели Н.В. Гоголь, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.И. Герцен, А.В. Сухово-Кобылин, А.П. Чехов, поэты: Ф.И. Тютчев, С.Я. Надсон, П.А. Вяземский, художники: М.К. Башкирцева, И.К. Айвазовский, А.П. Боголюбов, И.И. Левитан, И.Э. Браз, В.Н. Якоби, К.А. Коровин, Л.Л. Сюрваж. В 1843 г. по приглашению Александры Смирновой-Россет, друга А. Пушкина, и М. Лермонтова, в Ниццу приезжал Николай Гоголь. Отсюда он писал Василию Жуковскому: «Ницца — рай; солнце, как масло, ложится на всем… воздух летний. Спокойствие совершенное. Жизнь дешевле, чем где-либо. Смирнова здесь. Соллогубы тоже здесь. Графиня Виельгорская тоже здесь, с сыном и меньшою дочерью… Я продолжаю работать, т.е. набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание «Мертвых душ».
Довиль
Довиль расположен во французском регионе Нижняя Нормандия. Это ландшафтное и интересное место – побережье пролива Ла Манш, расположенное в 200 км от Парижа.
В 1860 г. Анатолий Демидов вместе с герцогом де Морни и доктором Олиффом стал участником консорциума инвесторов, основавших морской курорт Довиль. Главным вдохновителем проекта считают герцога Шарля де Морни, родственника Наполеона Бонапарта, который начал строительство по совету своей супруги Софьи Сергеевны, в девичестве княгини Трубецкой.
Довиль начал строиться в 1859 г. специально для того, чтобы парижская знать обрела персональный курорт, где можно было бы принимать морские ванны, не особенно страдая от солнца, и демонстрировать при этом свое богатство, не боясь показаться бестактным. Де Морни был очарован тихими довильскими улочками, ухоженными садами и пустынным пляжем. Герцог купил 2,5 кв. км прибрежных земель и сразу занялся их обустройством.
К началу 1860-х гг. курорт был почти построен. Де Морни позаботился и о паблисити. Ему удалось убедить французскую аристократию в том, что пребывание на Нормандском побережье исключительно полезно для здоровья. Визиты его сводного брата Наполеона III, членов императорского двора и богатейших представителей буржуазии подняли до небес спрос на довильскую землю, особенно после того как в 1863 г. в Трувиль протянули железную дорогу. Теперь на то, чтобы доехать туда из Парижа, уходило всего шесть часов. Земли стали хорошо продаваться, аристократы строили в Довиле роскошные виллы и дворцы. И Довиль поднялся на песчаной полосе между морем и полями всего за четыре года, с 1860 по 1864-й. Появились первые виллы, ипподром, порт и железнодорожная ветка от Парижа. Здесь смешались все архитектурные стили – это было царство фантазии, асимметрии и экстравагантности.
Но только морского курорта было явно недостаточно. Герцог, будучи азартным игроком, рассудил, что состоятельным людям нужен достойный досуг — казино. Открытие первого казино в Довиле состоялось 15 июля 1864 г. Но через несколько месяцев после этого де Морни умер, и курорт постепенно пришел в запустение — в 1885 г. казино было закрыто, а в 1892 г. здание, в котором оно когда-то располагалось, снесли.
31 июля 1864 г. Павел Павлович Демидов приобрел в Довиле землю площадью 6520 кв.м для постройки на ней виллы. В договоре купли-продажи оговаривалось, что стоимость строительства должна быть не менее 50000 франков. Парижский архитектор Леон де Санж разработал план виллы La Romaine, а Жан-Жюль Сальмсон (1823-1902) создал скульптуры, украшающие главный северо-западный фасад. В 1876 г. вилла стала собственностью барона де Субейрана (1828-1897), политика и основателя Banque d’Escompte de Paris. Вилла была разрушена в 1974 г. для строительства жилых домов.
Вилла La Romaine располагалась на обширном участке, граничащем на северо-западе с Террасой (нынешний бульвар Эжена Корнуше) и на юго-востоке с улицей Виллас. На вилле были конюшни, помещения для прислуги и хозяйственные постройки из кирпича вдоль улицы де Виллас. Главный северо-западный фасад оживляли два скошенных ризалита и широкая терраса с двухмаршевой лестницей, украшенной двумя аллегорическими статуями в античном стиле. Гостиные (столовая, бильярдная, большая гостиная, курительная, библиотека) и частные апартаменты, сокращенные до двух спален, были организованы вокруг центрального атриума, освещенного световым люком. Все комнаты были богато обставлены в стиле Людовика XVI. Боковые фасады были украшены рельефами с изображением крылатых путти, поддерживающих гербы.
Сегодня Довиль является одним из самых дорогих и престижных курортов Франции, излюбленным местом отдыха состоятельных людей всего мира. Здесь все соответствует принципу сдержанной элегантности, провозглашенному еще герцогом де Морни.
ДЕМИДОВЫ И ВЫСОКАЯ КУХНЯ ФРАНЦИИ
Картофельные блинчики а-ля Демидофф
Повар, который служил у Анатоля Демидова в Париже, Фердинанд Гранди был довольно знаменит в свое время, известна его книга «130 способов приготовить яйца». А в 1866 г. Гранди выпускает труд под громким названием «Новые рецепты княжеской гастрономии». И посвящает ее своему работодателю, Анатолю Демидову. У каждого рецепта — свое имя, и каких только имен там нет — и древних императоров, и современных повару царей, и Микеланджело, и Донателло, и Жан-Жака Руссо, есть в именах и названия городов и стран, и битвы, и другие события — лишь бы красиво звучало. Несколько рецептов, конечно, называются «а-ля Демидофф», в каждом их них — либо птица, либо черепаха и обязательно трюфели. Пожилые повара — наши современники, которых еще учили готовить по своду французской высокой кухни Карема, дружно утверждали, что в демидовских рецептах непременно должны быть трюфели. Так, например, в одном из меню, перечисляются блюда обеда, данного в 1961 г. в Белом доме, в Вашингтоне, по случаю приезда князя Монако. В нем тоже есть «сюпрем пулярки а-ля Демидофф», что подразумевает грудку птицы с трюфелями.
Удивительно, но в самом известном французском блюде а-ля Демидофф никаких трюфелей нет. Зато в нем есть икра — и много. Именно так французы представляют себе в мечтах русскую кухню. Рецепт взят из оскароносного фильма 1987 г. «Пир Бабетты». Француженка Бабетта, бежавшая из революционного Парижа (то есть все это происходит еще до Анатоля и даже до его матери), попадает в суровый сектантский мир к двум сестрам, живущим в рыбацкой деревне на берегу Балтийского моря. В конце она выигрывает колоссальную сумму в лотерею и устраивает для жителей деревни настоящий княжеский обед. Во время этого обеда она и сервирует «блинчики а-ля Демидофф». Отсюда они вошли и в праздничную французскую жизнь. Похоже, что главная составляющая демидовских рецептов — даже не трюфели и не икра, а представление о несметных богатствах Демидовых.
Единственное, что из всего этого реально существует, это блинчики, укрепившиеся во французской кухне. Картофельные блины — удивительное дело, в них нет муки, но это и не картофельные котлеты и не драники. Нужно натереть сырой картофель и лук на мелкой терке — лучше, конечно, при помощи кухонного комбайна — и очень хорошо отжать. Затем добавить черный перец, мускатный орех и посолить. Мускат должен не чувствоваться, а только напоминать о себе, это французская составляющая рецепта, превращающая картошку из корнеплода от земли в воздушный продукт. Сюда бы, конечно, как нельзя лучше подошли трюфели, но молодой лук тоже необыкновенно хорош. Нарежьте его как можно мельче. Теперь добавим яйцо, возможно, понадобится две штуки, вымешиваем и на сковородке из полученной картофельной массы составляем блин, галету. Выпекать ее нужно с обеих сторон, причем сковородку лучше брать небольшую, иначе переворачивать будет сложно. А еще лучше, если хватит терпения, делать небольшие оладьи, как в «Пире Бабетты». Каждый блин или оладью смажьте сливочным маслом.
Конечно, на столе у Демидовых никакой картошки не было, а были, скорее всего, родные блины с черной икрой. Бабетта и ее создатели, писательница Карен Бликсен и режиссер Габриэль Аксель, понимали, что продукты на берегу Балтийского моря другие и жизнь другая. Зато представьте себе, как хорошо на такую галету положить пряную кильку или кусочек селедки. Получится а-ля Демидофф — русский рецепт, классика французской кухни.
ИСТОЧНИКИ ИНФОРМАЦИИ:
- Миф о русских в парижских салонах XIX века. http://www.razlib.ru/kulturologija/pinakoteka_2001_01_02/p11.php.
- Загадки и тайны мадам Рекамье – первой красавицы Парижа, хозяйки самого известного литературного салона. https://kulturologia.ru/blogs/070216/28252/.
- Париж, разрушенный Османом. Журнал «Деньги». https://www.kommersant.ru/doc/5172276.
- Мильчина В.А. Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь. https://mir-knig.com/read_192143-1.
- Гелия Делеринс. Картофельные блинчики а-ля Демидофф. https://www.kommersant.ru/doc/3974955.
- Все развлечения Парижа в XIX веке. https://arzamas.academy/materials/760.
- Что было слышно на улицах Парижа. https://arzamas.academy/materials/771.
- Черкасов П.П., Династическая дипломатия в российско-французских отношениях 1856-1870 годов // Kiev: Library of Ukraine (elibrary.com.ua).
- Анна Мартен-Фюжье. Светская жизнь и салоны. Новое литературное обозрение, №13, 1995. http://www.krotov.info/history/19/1820/svetskaya.html.
- Таньшина Н.П. Три взгляда на Францию 1838-1839 гг.: П.А. Вяземский, В.М. Строев, М.П. Погодин.
У каждого человека две родины – его собственная и Франция.