ИНТЕРЕСНЫЕ ФАКТЫ

АВРОРА ШЕРНВАЛЬ НА РИСУНКЕ Г.Г. ГАГАРИНА (1832)

На сайте pouchkin.com, посвященному А.С. Пушкину, в календаре событий на 24 ноября содержится такая информация:

1832 год. Петербург. Пушкин – на завтраке у В.А. Мусина-Пушкина в гостинице Демута. Во время завтрака Г.Г. Гагарин рисует групповой портрет всех присутствующих: жены Мусина-Пушкина Эмилии Карловны, ее сестры А.К. Шернваль фон Валлен, П.А. Бартеневой и неизвестного молодого человека.

Интересный и уникальный рисунок для нашего проекта, поскольку изображенные на нем люди – это герои нашего сайта: Аврора Карловна (А.К. Шернваль фон Валлен) и ее сестра Эмилия с мужем.

Григорий Григорьевич Гагарин (1810-1893) – русский художник-любитель, иллюстратор, позже вице-президент Академии художеств. Происходил из рода князей Гагариных. В доме Гагариных в Риме часто бывали пенсионеры Академии художеств: братья Брюлловы, Бруни, Щедрин. Григорий с ранних лет интересовался живописью и в домашнем театре вместе с Брюлловым работал над декорациями. Детство и юность Григорий провел за границей.

В 1832 г. Гагарин приехал в Петербург и осенью познакомился с Пушкиным. Для Пушкина Гагарин рисовал виньетки по мотивам сказки «Руслана и Людмила». Он быстро приобрел в обществе славу известного молодого рисовальщика, а дамы мечтали увидеть его рисунки в своих миниатюрных альбомах. Гагарин повсюду носил с собой альбомы и на лету, зарисовывал все, что привлекало его внимание, будь то уличная сценка, портреты знакомых, или же собравшееся за столом на завтрак дружеское общество.

На этом рисунке Гагарин изобразил Пушкина в кругу светских знакомых. За столом разместилось немногочисленное собрание. Дамы в легких платьях, а не в тяжелых бальных туалетах, а мужчины в сюртуках и фраках. Все они встретились за завтраком у Мусиных-Пушкиных, которые в то время жили у Демута, в знаменитой петербургской гостинице на набережной реки Мойке, 40.

Пушкин сидит между хозяином и хозяйкой. Граф Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин в 1832 г. был в отставке и часто приезжал в Петербург. Когда Аврора Шернваль приехала в столицу, то ее поселили в доме брата Владимира Алексеевича на Караванной улице. Круг знакомых Мусиных-Пушкиных «составляли аристократы, художники, артисты и литераторы; в числе последних бывали у него Крылов, Александр Пушкин, Грибоедов, Гнедич, Жуковский и другие, из художников Варнек и Венецианов», – вспоминал позднее актер П.А. Каратыгин.

Сестра Авроры, Эмилия Карловна, соперничала красотой с Натальей Николаевной Гончаровой, женой поэта. «Счастливо ли ты воюешь со своей однофамилицей?» – спрашивал Пушкин жену в одном из писем.

За столом возле хозяйки сидит Аврора. Безукоризненный овал лица, прямой нос, большие светлые глаза под овальными дугами бровей – ее лицо и в то время, и позже привлекало художников. Сколько изображений Авроры сделал Гагарин мы не знаем, но он несомненно многократно зарисовывал это лицо.

Среди светского окружения Пушкина, изображенного на рисунке Гагарина, находится и известная певица-любительница, обладавшая редким по красоте и силе голосом (сопрано), фрейлина Прасковья (Полина) Арсеньевна Бартенева (1811-1872), которая была ученицей М.И. Глинки. Современники называли ее «московским соловьем». С 1830 г. она начала выступать на светских балах и вскоре стала широко известна в Москве и Петербурге. В альбоме Бартеневой оставляли стихи и рисунки Жуковский, Лермонтов, Козлов. В альбом Бартеневой Пушкин вписал три стиха из “Каменного гостя”.

И наконец, последним, кого изобразил Гагарин на встрече у Мусина-Пушкина, был, скорее всего, его младший брат Евгений. Хотя в некоторых источниках, в т.ч. на сайте pouchkin.com, указано, что это изображение неизвестного молодого человека.

Место встречи друзей – Гостиница «Демут» или «Демутов трактир» – лучшая и популярнейшая в Петербурге конца XVIII – начала XIX века. С ней связаны судьбы литературных героев. Здесь Самсон Вырин нашел свою дочь у увезшего ее гусара Минского («Станционный смотритель» А.С. Пушкина). В гостинице Демута оборвалась жизнь Зинаиды Дольской – героини рассказа И.С. Тургенева “Первая любовь”.

«Демутов трактир» оказывался и довольно частым пристанищем не только семьи Мусиных-Пушкиных, но и самого А.С. Пушкина. В мае 1827 г., после южной ссылки поэт провел два месяца в столице, снимая номер в гостинице Демута – с мая по июль. В октябре 1827 г., вернувшись в Петербург из Михайловского, он вновь поселился в «Демутове трактире», прожив в нем целый год – по октябрь 1828 г. В 1829 г. он жил в этой гостинице три месяца, а в 1830 – менее трех. В уютном двухкомнатном номере «Демутова трактира» в октябре 1828 г. Александр Сергеевич за три недели написал поэму «Полтава». Бывая в Петербурге периодически, Пушкин в 1829–1831 гг. непременно останавливался в «Демутовом трактире». После женитьбы на Н.Н. Гончаровой Пушкин не раз еще наведывался на Мойку, 40, к своим друзьям, проживавшим в разные годы в номерах «Демутова трактира», в том числе к П.Я. Чаадаеву и А.И. Тургеневу.

Вероятнее всего, Мусины-Пушкины снимали у Демута номера повышенной комфортности, которые состояли из 6–8 комнат с отдельным салоном, роскошным будуаром, столовой и спальней. Такая категория постояльцев заведения Демута, располагаясь в нем надолго, позволяла себе обустраивать и меблировать помещения по собственному желанию и вкусу.

Завтраки в Петербурге, один из которых и объединил героев рисунка, отличались в начале XIX века многообразием блюд, впитавшим европейские гастрономические культуры. Чисто петербургским шиком было пить по любому поводу французское шампанское. Франты этого периода любили страсбургский паштет из гусиной печени, в который нередко добавляли деликатесные трюфели. Экзотические фрукты были еще одним способом потратить деньги с шиком.

Таким образом, этот рисунок Гагарина и небольшое исследование истории его создания позволяет окунуться в удивительную атмосферу 24 ноября 1832 г. и воссоздать одну из страниц столичной жизни Авроры Шернваль.

БРИЛЛИАНТ «САНСИ»

Одна из загадок, над которой бьются исследователи – где находится бриллиант «Санси»? На сегодня по этому вопросу есть многочисленные версии и предположения.

Павел Николаевич Демидов был человеком порядочным и искренне влюбленным в Аврору. На свадьбу он преподнес ей кованную платиновую шкатулку, внутри которой на бархатной подушечке лежало четырехрядное жемчужное ожерелье из жемчужин величиной с лесной орех и уникальный алмаз «Санси» с многовековой историей.

«Санси» весил 53,5 карата и был размером с голубиное яйцо. Считается, что алмаз был найден в Индии в середине XI века. В Восточной Индии недалеко от крепости Голконде, где жители давно промышляли блестящими камушками, сплавляя их заезжим купцам и любителям диковинок, существовало глубокое ущелье под названием Адамас. Слово это можно перевести как «непреодолимое». Глубокая расщелина с абсолютно отвесными стенами таковой и являлась. Там, в глубине пропасти, горный ручей вымывал порой из недр земли особые камни. Стоило полуденному солнцу бросить луч вниз, как, дразня охотников, они начинали блестеть. Никто из смельчаков, пытавшихся с помощью веревок спуститься вниз, обратно не вернулся — сил на подъем не оставалось, а дно ущелья кишело змеями.

Но человеческий ум изворотлив, и выход был найден. Приметив на дне ущелья блестящий камень, старатели сталкивали вниз живого барана, причем так, чтобы он накрыл его своей тушей. Камень, естественно, прилипал к окровавленной шерсти. Оставалось только ждать, когда пролетающий мимо орел обнаружит добычу, лежащую в пропасти, и поднимет ее на поверхность. А тогда уж криками, камнями и палками люди либо заставляли птицу разжать когти, либо выслеживали орлиное гнездо на труднодоступных горных уступах.

Именно таким экзотическим образом, как рассказывает легенда, в 1064 г. индийскому купцу, ведшему свой караван вдоль ущелья Адамас, посчастливилось добыть алмаз величиной с голубиное яйцо — камень без единой трещины и такой «чистой воды», что был подобен самому прозрачному горному ручью. Купец не переоценивал достоинств своей находки: в ближайшем городе он обменял алмаз на двух слонов, двенадцать верблюдов и восемьдесят золотых монет. Красота камня, даже в необработанном виде, производила такое впечатление, что скоро о нем пошел слух среди внимательных местных князей, и в результате нескольких сделок алмаз оказался в сокровищнице правителя Дели — Кутб-Уд-Дина-Айбека.

И тут, явившись миру во всем своем великолепии, алмаз исчез. Причем почти на три столетия. Все оказалось очень просто: один из визирей правителя Дели настолько пленился алмазом, что, махнув рукой на всех и вся, украл его и как в воду канул…

Только в 1325 г. камень из ущелья Адамас обнаружил себя. На обычном рынке султан Гийас-Уд-Дин из династии Туглаков купил алмаз у некого чужестранца. Но напрасно он хвастался приобретением: его родной сын Мухаммед решил во что бы то ни стало завладеть драгоценностью. Дождавшись, когда отец уйдет походом на Бенгалию, он перерыл всю султанскую сокровищницу. Но оказалось, что отец взял алмаз с собой. Существовало поверье, что ни стрелы, ни копья не страшны обладателю такого талисмана. Султан вернулся живым и невредимым.

Но сыновье коварство оказалось сильнее. Для встречи отца-победителя Мухаммед приказал построить торжественную ротонду. Ее тяжелый вызолоченный купол опирался на единственную и заведомо непрочную основу — бамбуковый столб. Внешнюю часть ротонды украшали атрибуты, символизирующие славу победителя. Тыльная же сторона будто бы для защиты от палящего солнца была завешена молодыми пальмовыми ветвями.

Торжествующий султан в тени ротонды принимал поздравления. По традиции в церемонии участвовали слоны, которые специально по приказанию коварного сына были не кормлены. Щедро украшенные, в богатых попонах, они чинно прошествовали перед султаном и его свитой, но стоило им обогнуть ротонду, как голод взял свое, и огромные животные, толкая друг друга, бросились к пальмовым листьям. Бамбуковый столб не выдержал напора, и свод ротонды всей своей тяжестью рухнул на султана. Злодейская задумка удалась на славу. Самым естественным образом прекрасный алмаз, снятый с изувеченного тела отца, достался сыну. И еще полтора столетия камень переходил из рук в руки индийских владык.

Затем он объявился в Европе. Историкам известно, что в Европе бриллиант был талисманом герцога Бургундского Карла Смелого, он носил его вставленным в шлем.

В 1475 г. алмаз был огранен и превратился в тот самый бриллиант, которому суждена была легендарная судьба. При огранке камень потерял едва ли не половину своего веса и весил теперь чуть больше 53 карат. Его природная овально-грушевидная форма была сохранена. Безвестный фламандский ювелир, трудившийся над огранкой камня около двух лет, получил огромное вознаграждение в три тысячи золотых флоринов.

Однако герцог погиб во время поражения в битве при Нанси в 1477 г. Камень подобрал солдат, и, не зная истинной ценности украденного, продал бриллиант полковому капеллану за один гульден. Камень еще не раз сменил владельца, пока не попал к ювелиру, оценившему его по достоинству и продавшего за большие деньги португальскому королю Альфонсу Африканскому, а тот, перепродал камень за 100000 франков богатому французу маркизу Николасу Гарлею де Санси. Именем маркиза камень и стал называться – «Санси». Пишут, что однажды маркиз доверил слуге перевезти камень в другой город, но по дороге на того напали грабители, слуга маркиза успел проглотить камень до того, как его убили. Легенда гласит, что де Санси, веря в верность своего слуги, велел вскрыть тело и нашел камень.

Затем бриллиантом «Санси» владели кардинал Мазарини, английский король Яков XI (бежавший из своей страны после дворцового переворота), а потом он стал собственностью французских королей. Странно, что многие владельцы считали «Санси» талисманом. Вряд ли он принес кому-то удачу, а Людовика ХVI, как известно, казнили на гильотине.

Шло время, и в августе 1792 г. в кровавые дни французской революции радикально настроенные мужи добрались до королевской сокровищницы. Как и следовало ожидать, наследие «кровопийц Бурбонов» исчезло вмиг, и было бы крайне наивно думать, что пошло оно на улучшение жизни трудового населения.

Пришедший к власти Наполеон шуток шутить не любил, а пустые королевские закрома крайне нервировали недавнего поборника свободы, равенства и братства. Посему было приказано сыскать все разворованное. И действительно, сыскали многое, но «Санси» бесследно исчез.

В водовороте неотложных государственных дел Наполеон все-таки помнил об исчезнувшем «Санси». Бесплодные поиски лишь разжигали его азарт. И когда распространился слух, что в Вене объявился бриллиант, как будто похожий на «Санси», он отреагировал немедленно, вызвав к себе одного из самых опытных и удачливых сыскных агентов Блейвейса. И вот уже карета с очаровательной дамой полусвета покинула городскую заставу — Блейвейс был непревзойденным актером-мистификатором, к тому же свободно говорящим на всех европейских языках. В недружественной Парижу Вене агент быстро сумел втереться в те круги, где разговоры о драгоценностях были делом обычным. И вскоре Блейвейс получил возможность ознакомиться с предполагаемым «Санси». Наполеону было доложено следующее: вес венского бриллианта хоть и ненамного, но расходится с весом «Санси». А главное: он имеет коричневатый оттенок, не свойственный знаменитому камню…

В общем, «Санси» весьма удачно играл с императором в кошки-мышки: как это часто бывает, пропажу искали слишком далеко, а бриллиант и не думал покидать Париж. Но Наполеону об этом уже не суждено было узнать. Затаившееся сокровище обнаружило себя значительно позже его смерти.

В 1830 г. Париж потрясла скандальная новость о том, что камень, приобрел за 500 тысяч франков через посредника знаменитый русский богач Павел Николаевич Демидов. Французские власти затеяли против него судебную тяжбу, обвинив в купле краденой вещи, являющейся государственным достоянием. Демидова спасла герцогиня Беррийская, она заявила суду, что бриллиант был куплен у нее на законных основаниях, так как являлся наследством ее бабушки, которая, получила камень в подарок от Людовика ХVI (если учесть, что алмаз украшал корону монарха, то Людовику ХVI пришлось ради чаровницы немного подпортить государственный символ власти). Говорят, что разорившаяся герцогиня согласилась рассказать эту романтическую историю за 150 тысяч франков. Демидов был реабилитирован и вывез камень в Россию.

Аврора предпочитала его всем другим драгоценностям. Говорят, что она появлялась на балах, имея на шее только одно украшение – алмаз «Санси» на платиновой цепочке. До нас дошел анекдот той эпохи. Будучи в Париже, на одном из балов Аврора Демидова танцевала с графом де Морни. На шее у нее, как обычно, сиял огромный бриллиант. Она испугалась, что тонкая цепочка может порваться, драгоценность упадет, и попросила своего кавалера спрятать бриллиант и вернуть как-нибудь потом. Граф де Морни согласился и спрятал камень в карман своего жилета. Но напрасно Аврора ждала его на следующий день. Он не пришел ни на второй, ни на третий. Он появился только через неделю. И, когда она попросила его вернуть драгоценность, вдруг побледнел и выбежал вон. Он с ужасом понял, что совершенно забыл об истории с камнем. Прибежав домой, он стал искать свой жилет, выяснил, что слуга только что отдал его в стирку, затем они вдвоем побежали к прачке, и там увидели, как дети в дорожной пыли играют с большим блестящим кристаллом. Так бриллиант вернулся к хозяйке.

Для того, что было понятно, какое впечатление производил алмаз, достаточно прочитать выдержку из письма Авроры: «”Санси” и мое жемчужное ожерелье производят здесь удивительный эффект. Говорят даже, что некоторые дамы добиваются приглашения в дома, где я бываю, только для того, чтобы увидеть мои жемчуга. Андре уверял меня, что вчера на балу он все время знал, где я нахожусь, благодаря образовавшейся вокруг меня толпе, следовавшей за мной повсюду».

Аврора любила украшения, а их у нее было много. Любопытный случай имел место быть 26 февраля 1837 г., на балу во дворце Б.Н. Юсупова. В своих воспоминаниях М.Ф. Каменская пишет: «…этот бал изобиловал красотою женских лиц и богатством туалетов и между ними выдавалась миловидностью и красотою жена Анатолия Демидова (здесь Мария Федоровна допустила ошибку, Анатолий – он же граф Сан-Донато, был братом Павла Николаевича, и женат на Матильде Бонапарт), тоже прославленная в Петербурге красавицей, Аврора Демидова, рожденная Шернваль. На этом бале она обратила на себя внимание всех оригинальностью своего наряда: неизвестно почему… при ее баснословном богатстве, она явилась, на этот блистательный бал в самом простеньком белом, креповом платьице, без всяких украшений и только на шею повесила себе на тоненькой черной бархатке бриллиантовый крест всего из пяти камней. По поводу этого креста тут же на бале ходил анекдот: рассказывали, что государь Николай Павлович, взглянув на ее простенький костюм, со смехом сказал ей: «Аврора, как это просто и как это стоит дешево!». Слова государя повторялись во всех углах, и мне очень было жаль, что я не могла рассмотреть поближе этого креста. Спасибо одному балагуру старичку, который – прояснил мне смысл слов Николая Павловича: – Крестик простенький, графинюшка! Всего в пять камушков, солитер посредине, да такие же четыре груши. Только эти камушки такие, что на каждый из них можно купить большущий каменный дом. Ну, сами посудите, барышня,- хихикая, добавил шутник, – пять таких домов, ведь это целый квартал, и висит на шее у одной женщины. Как же не удивиться, хоть бы самому императору! После папенька сказал мне, что этот крест считается одною из редкостей между демидовскими сокровищами».

Со времени второго вдовства Авроры Карловны, где-то с 50-х годов XIX века, история «Санси» вступает в затянувшийся до наших дней период неясностей и загадок.

Автор книги «Новеллы о драгоценных камнях», изданной в советское время, Р.Валаев пишет: «В доме Карамзиных уникальный бриллиант находился с 1846 по 1917 г., а затем след этого замечательного камня теряется. Известно лишь, что он не был вывезен за границу и остался в России».

Но почему, будучи огромной ценностью и свадебным подарком Авроры, бриллиант хранился у Карамзиных? Тут нельзя не согласиться с мнением научного сотрудника Нижнетагильского музея-заповедника Л.П. Лепо: «Предположение, что богатая, умная и независимая женщина отдала в другую семью, даже если это семья мужа, фамильную драгоценность, неубедительно. И уж совсем абсурдным кажется утверждение, что «Санси» хранился в семье Карамзиных до 1917 г. Екатерина Андреевна Карамзина, мать Андрея Николаевича, ее сыновья и дочери умерли в XIX веке. Аврора Карловна пережила всех…» Таким образом, Лепо приходит к выводу, что «Санси» «никогда не был собственностью семьи Карамзиных».

Логичнее предположить, что «Санси» сохранялся в семье самой Авроры Карловны. Ей было кому передать драгоценную реликвию. Ее сын Павел Павлович от двух своих браков имел шестерых детей: трех сыновей и трех дочерей. Одну из них, родившуюся в 1873 г., назвали Авророй в честь бабушки. Внучка вполне оправдала свое имя. Аврора—вторая обладала исключительной красотой. Но, по мнению сегодняшних исследователей, это было не единственное бабушкино наследство. Именно Аврору Павловну Демидову, по мужу Карагеоргиевич, предположительно считают наследницей знаменитого камня. И не без основания. Дело в том, что в 1969 г. сын Авроры-второй, принц Павел Югославский, устроил в Нью-Йорке распродажу фамильных демидовских ценностей. С молотка пошли великолепные коллекции, картины, бронза, мрамор, ювелирные редкости. Был ли среди них «Санси»? И не о нем ли шла речь в журнале «Штерн», в том же 1969 г. сообщившем, что знаменитый актер Ричард Бартон купил для своей жены Элизабет Тейлор на том аукционе «огромное кольцо с бриллиантом, который был так велик, что она не могла согнуть палец»?

Необходимо отметить, однако, что в своей исключительно насыщенной информацией книге под названием «Уникальные драгоценности» (Москва. «Крон-пресс», 1977) искушенный в тонкостях дела коллекционер Джон Трайна, перечисляя камни мировой известности и их хитросплетения, ни единым словом не упоминает «Санси».

Эпизод же с покупкой Ричардом Бартоном подарка для несравненной Лиз в его передаче выглядит так. «Картье», или «Тэйлор-Бартон», — бриллиант весом 69,42 карата, проданный в 1967 г. Гаррис Анненберг Эймс, затем на аукционе в 1969 году приобретенный фирмой «Картье» за 1 млн. 50 тыс. долларов, а впоследствии перепродан голливудской звезде Ричарду Бартону за 1 млн. 100 тыс. долларов». Ясно, что камень, купленный Бартоном, даже по весу отличается от «Санси». Трудно себе представить, чтобы такой достойный знаток ювелирных редкостей, как Джон Трайна, не рассказал бы о «российских корнях» приобретения Бартона.

По официальной версии в 1865 г. Демидовы сами перепродали алмаз за 100000 фунтов стерлингов индийскому предпринимателю и меценату Джиджибою Джамсетджи, который на следующий год реализовал его неизвестному покупателю. Версия кажется очень правдоподобной, а если принять во внимание, что бриллиант был продан в тот год, когда Аврора Карловна построила Институт Диаконисс в Хельсинки и организовала доставку продовольствия голодающим Финляндии.

В 1867 г. алмаз «Санси» был впервые выставлен для всеобщего обозрения на Всемирной выставке в Париже. Согласно ценнику, его стоимость оценивалась владельцем в миллион франков. После этого о камне ничего не было слышно на протяжении сорока лет.

В 1906 г. бриллиант Санси появляется в собрании американского промышленника Уильяма Уолдорфа Астора. Прославленное семейство Асторов оставалось обладателем реликвии в течение 72 лет, пока четвертый лорд Астор не продал камень Лувру за один миллион долларов. Это случилось в 1978 г., и с тех пор знаменитый бриллиант можно видеть в галерее Аполлона в Лувре. Хотя искатели сокровищ утверждают, что это подделка.

ПЕРВЫЙ РУССКИЙ АЛМАЗ

Первым, кто надеялся найти алмазы в России, был царь Алексей Михайлович Романов. Это доказывает его грамота 1667 г. саксонскому курфюрсту Иоганну Георгу II. В ней он просит, кроме специалистов по рудным месторождениям, прислать людей, «которые …знают и умеют находить каменья: алмазы, яхонты, изумруды, лалы и всякие узорчатые каменья, и в каких местах то каменье родится, и по каким признакам их находят».

Значительно позже, в 1737 г., Российская Академия наук разослала по губерниям Татищевское «Предложение о сочинении истории и географии российской», с анкетой из 198 «вопросных пунктов». В разделе «О подземностях» пунктом 57 требовалось сообщить, имеются ли на территории: «каменья твердые, или прозрачные: алмаз, яхонты, лалы… и протчие». Особой настойчивости в поисках, впрочем, никто не проявлял, т.к. ученые того времени были убеждены, что благородные металлы и драгоценные камни происходят от яркого солнечного света и могут находиться только в жарких странах. Это убеждение, как и многие предрассудки, касающиеся алмазов, восходят к античности. Геродот (484-425 гг. до н.э.) был уверен, что «прекраснейшие произведения природы суть достояние крайних пределов вселенной».

Александр Гумбольдт назвал эти ожидания чудес «аксиомой Геродота» и проиллюстрировал многочисленными примерами: «Со времени издания «Христианской топографии» Козьмы (Косма Индикоплов, византиец, около 547 г. н.э.) …стали думать, что все индейские сокровища, пряные коренья, духи, алмазы, драгоценные металлы находятся на восточных и южных оконечностях земли. …Бургосский бриллиантщик Моссен Феррер писал в 1495 г. Христофору Коломбу: «Пока ваше превосходительство не встретите негров, и не дойдете до Птолемеева Большого залива, вы не найдете ничего великого, ни пряных кореньев, ни алмазов, ни золота»… На том же основании Диего Ривера на карте, изданной в 1529 г., подле земли Гаре (Флориды) ставит надпись – «Земля бедная, потому что она слишком далеко от тропика Рака (параллель 23°26′16′′ с.ш. – Т.Х.)». Мнение, будто драгоценные металлы, алмазы и духи должны находиться в одних и тех же местах, и поныне еще не совсем оставлено».

В «Слове о пользе химии» М.В. Ломоносов высказал сомнение в истинности этих воззрений: «Напрасно рассуждают, что в теплых краях действием солнца больше дорогих металлов, нежели в холодных странах… И знойная Ливия металлов лишенная, и студеная Норвегия, чистое серебро в камнях своих содержащая, противное оному мнение показывают». После находок русского золота и серебра в конце XVII столетия мнение о связи жаркого климата, драгоценных металлов и камней пошатнулось, но еще не считалось абсурдным. Обнаружение в России ископаемых теплолюбивых флоры и фауны позволило Ломоносову заключить, что «в северных краях в древние веки великие жары бывали, где слонам родиться и размножаться, и другим животным, также и растениям, около экватора обыкновенным, держаться можно было». На основании этого он первым из русских ученых предположил возможность присутствия алмазов на территории Российской Империи: «Представляя себе то время, когда слоны и южных земель травы в севере важивались, не можем сомневаться, что могли произойти алмазы, яхонты и другие дорогие камни, и могут обыскаться, как недавно серебро и золото, коего предки наши не знали».

Позже, до первой случайной находки алмаза на западном склоне Урала, о русских алмазах даже не помышляли, т.к. соображения Ломоносова не были услышаны, и в ученых кругах по-прежнему считалось, что алмазы и драгоценные металлы появляются только под жарким солнцем тропических широт. Это заблуждение бытовало среди русских ученых вплоть до первой находки алмаза в России.

Первый алмаз России был найден в 1829 г. на Адольфовской золотоносной россыпи, расположенной на р. Полуденке, левом притоке р. Койвы, у села Крестовоздвиженские Промысла (в настоящее время – пос. Промысла, Горнозаводского района Пермского края), где производилась разработка золотоносных россыпей. Первое краткое сообщение об этом появилось в Journal de St.-Petersbourg (№ 135 от 9 ноября 1829 г.). Летом 1829 г. граф А.А. Полье, супруг владелицы Бисерского завода графини Шаховской, в дачах которого располагалась Адольфовская россыпь Крестовоздвиженских Промыслов, дал распоряжение промывать вторично грубые шлихи (эфеля), остающиеся после промывки золотоносных песков. В результате, как принято считать, 4 июля четырнадцатилетним Павлом Поповым из деревни Верхнее Калино был найден первый алмаз России.

Граф Полье написал в своих записках: «…5 июля я приехал на россыпь с новым управляющим рудником господином Шмидтом, и в тот же день мне показали алмаз, найденный среди множества кристаллов железного колчедана и галек кварца. Алмаз был найден накануне 14-летним мальчиком из деревни, Павлом Поповым, который, имея в виду награждение за открытие любопытных камней, пожелал принести свою находку смотрителю». То же изложено в письме графа Полье министру финансов графу Е.Ф. Канкрину. Через два дня другим подростком, Иваном Соколовым, был найден второй алмаз, затем третий. Их определение произведено управляющим прииском Г. Шмидтом, минералогом по образованию.

Говорят, Павел Попов за первый русский алмаз получил вольную. Граф тоже не был обойден милостью: 14 декабря 1829 г. «Московские Ведомости» сообщили, что «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: служащего в Министерстве Финансов коллежского асессора камергера графа Полье наградить чином надворного советника».

Первый найденный кристалл весил 105 мг, два других – 132 и 253 мг. Всего в течение 1829 г. было обнаружено 4 кристалла. Один из них (второй) весом 132 мг был подарен А. Гумбольдту в день его 60-летия, отмечавшегося в Миассе 2 сентября 1829 г. Третий преподнесен ему же. В свою очередь Гумбольдт алмаз, найденный вторым, подарил Берлинскому Королевскому музею, а третий в Берлине преподнес в ноябре 1829 г. жене Николая I русской императрице Александре Федоровне. В 1830 г. на Крестовоздвиженских Промыслах было найдено 26 алмазов суммарным весом 2 998,13 мг (14,63 кар.). К 1858 г. здесь был найден 131 алмаз общим весом 60 карат.

Позднее, на протяжении более 100 лет, в пределах восточного склона было найдено около 30 алмазов, самым крупным из которых был кристалл массой 325 мг. Обычно это были единичные находки при разработке золотоплатиновых россыпей. Все находки восточного склона сделаны в узкой субмеридиональной полосе – от бассейна р. Туры (левые притоки близ дер. Имянная и Боровая) до широты Екатеринбурга. Алмазы найдены здесь в россыпях, расположенных в верховьях рек Ис, Тура, Салда, Тагил, Реж, Исеть, Нейва.

В 80-ые годы XIX столетия на Крестовоздвиженских приисках, принадлежащих уже графу П. Шувалову, французами делались попытки использовать методики поисков алмазов, применявшиеся на южноафриканских россыпях. Французский инженер Е. Бутан, приглашенный на Крестовоздвиженские Промысла в 1898 г., пытался внедрить систематическую расшурфовку россыпи, отсадку промытого материала и разборку концентрата на столах. Им предлагалось также проведение селективного опробования песков на алмазы для установления какой-либо закономерности в их распределении. Результаты работ Е. Бутана в русской литературе не освещались.

Алмазопоисковые работы, проводившиеся в то время, не были систематическими, и, начинаясь ажиотажно после очередной случайной находки, не приводили к успеху. Это давало повод скептически относиться к находкам алмазов и даже долгое время сомневаться в их подлинности. В 1840 г. П.М. Карпинский, отец известного геолога, академика А.П. Карпинского, в статье «О золотоносных россыпях» скептически высказался о находках алмазов в золотоносных россыпях Урала: «Утверждают, что в Бисерском заводе княгини Бутеро (в Адольфовском руднике) и в заимке Меджера, в 15 верстах от Екатеринбурга, находился в россыпях также алмаз; но слух этот в скором времени прекратился». На заседании Санкт-Петербургского Минералогического общества 20 ноября 1864 г. среди прочих обсуждался вопрос о достоверности находок алмазов в Адольфовском логу. Ввиду сомнений многих членов общества в действительности этого факта собрание постановило обратиться с просьбой к владельцу приисков о предоставлении дополнительных данных по этому поводу. Публицист Б.П. Онгирский в статье «Александр Гумбольдт в России» (1872) предположил, что алмазы Крестовоздвиженских промыслов фикция: «Замечательно, что …после Гумбольдта не нашли уже ни одного алмаза, несмотря на самые тщательные розыски, так что до сих пор происхождение гумбольдтовских алмазов весьма сомнительно. Злые языки высказывают мысль, что эти алмазы были перенесены из Бразилии услужливой рукой доброжелателей Гумбольдта – предположение, конечно, странное, но, во всяком случае, не менее вероятное, чем …утверждение, что эти алмазы найдены на Урале».

Академик Н. Кокшаров намекал: «вообще до сих пор алмазы находимы были на Урале так редко и в столь ничтожном количестве, что многие и поныне сомневаются в действительности их нахождения». В 1890 г. в своих «Воспоминаниях» он определенно высказал мнение, что известные находки алмазов на Урале являются результатом «подсаливания» россыпей для повышения их продажной стоимости. О находках в районе Крестовоздвиженских промыслов Н.М. Кокшаров высказался недвусмысленно: «Весьма возможно, что в истории нахождения кристаллов играл роль кто-либо из усердных слуг гр. Полье, который, видя напрасные старания графа отыскать алмазы, …выписал от какого-нибудь ювелира несколько кристаллов сырых алмазов и два из них подкинул в камни, вымытые из золотоносной Крестовоздвиженской россыпи. После этого случая и на других рудниках Урала заявлены были хозяевами найденные алмазы в виде одного или двух экземпляров».

Случайные находки алмазов в уральских золотоносных россыпях продолжались и в следующем веке.

Альбомы Платона Ивановича Челищева

П.И. Челищев родился в 1804 г. в семье отставного секунд-майора Ивана Алексеевича Челищева. Его детство прошло в имении отца— селе Троицком Торопецкого уезда Псковской губернии. Учиться начал в полоцкой Иезуитской академии, а в 1823 г., когда в Петербурге открылась Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, отец отвез его вместе с младшими братьями Иваном (род. в 1806 г.) и Михаилом (род. в 1809 г.) в столицу. Конногвардеец екатерининских и павловских времен, И.А. Челищев хотел видеть сыновей своих на военной службе.

Выпущенный в марте 1825 г. из Школы гвардейских подпрапорщиков в лейб-гвардии Преображенский полк, Платон Иванович прослужил от турецкой кампании 1828-1829 гг. до обороны Севастополя 1854-1855 гг.

Порой протокольное, порой шаржированное восприятие окружающего отразилось на страницах его альбомов. Они были собеседниками, которым он поверял свои наблюдения и размышления. Скудные биографические сведения о Платоне Ивановиче, почерпнутые из библиографических и архивных источников, как бы откомментированы им самим в серии ретроспективных рисунков, помещенных в одном из альбомов 1840-х гг. и имеющих общее название — «история одного военного». Благодаря им становится очевидно, что лучшие воспоминания о детстве были связаны у Челищева с имением его отца. «Село Троицкое, 1810 г.» — гласит надпись к рисунку, на котором он изобразил себя мальчиком, играющим в войну с братьями. Размахивая деревянными саблями, весело бегут они по дорожкам сада. На соседних страницах представлены сцены из школьной жизни: учителя полоцкой Иезуитской академии, уроки рисования (но принятой тогда системе перед воспитанниками ставили античные слепки для копирования), уроки точных наук, наказание детей розгами и прочее.

Последовательно изображает Челищев и дальнейшие события. Приезд в Петербург: здание Адмиралтейства, которое показывает отец своим сыновьям, а те, вместо того чтобы созерцать чудо архитектуры, разинув рты, следят за полетом стаи ворон. Далее — апартаменты Школы гвардейских подпрапорщиков, где мальчиков представляют инспектору классов Деллинсгаузену; экзамен у классной доски с неразрешимым уравнением «А + В—С = …»; обучение армейской выправке и так далее. Ретроспективная серия состоит из восемнадцати рисунков и датирована 1810-1823 гг.

В других альбомах Челищев представил своего отца Ивана Алексеевича, сестру Елизавету, братьев Ивана и Михаила. Эти портреты относятся к более позднему времени и, по-видимому, сделаны не с натуры, а по памяти или другим изображениям. Каждый из них сопровождается надписью, например: «Брат Иван Иванович. Полковник Семеновского полка», «Михаил Иванович Челищев, село Покровское», «Сестра Елизавета Ивановна Челищева. Покровское. 1832 г.».

Автопортреты самого Платона Ивановича разбросаны по разным альбомам, и только на некоторых из них есть надписи, подтверждающие автоизображение. Так, на одном написано: «Н.М. Муравьев и я на бивуаке. 1831 год». Молодой офицер с приятным лицом, оживленными выразительными глазами, темные волосы зачесаны набок, усы закручены книзу. Он подтянут, деловит. Рисунок выполнен тщательно, в манере, близкой к гравюре, частым плотным штрихом. В нем нет ни доли иронии, видно, что автор относится к собственной особе весьма серьезно. Позднее эта серьезность уступит место шаржированию, а в надписях будет звучать тонкий нескрываемый юмор.

Серию автопортретов Челищева продолжает зарисовка, датированная 29 декабря 1831 г. О том, что это именно автопортрет, говорит разительное сходство изображенного с молодым офицером, который появлялся в предыдущем рисунке: тот же тонко очерченный профиль с небольшим, чуть вздернутым носом, то же взбитые надо лбом волосы и аккуратно подстриженные усы, тот же мундир Преображенского полка, увешанный наградными крестами.

Молодой офицер облокотился на стол, задумчиво подперев рукой голову. В другой руке он держит чаши весов, которые весьма далеки от равновесия. «Поверка прихода с расходом» — гласит надпись в верхней части листа. Учитывая отмеченную здесь же дату — конец 1831-го и канун нового года, — нетрудно догадаться, чем занят этот сосредоточенный юноша и что его столь тревожит, тем более что прямо перед ним на столе лежит «Приходная книга» с пометой «1 генваря», однако «прихода» в ней явно недостаточно. На чаше весов лежит лишь одна тоненькая бумажка с записью: «получено жалования 700». Расходы сильно перетягивают, и чаша «прихода» стремительно взлетает вверх, в чем ей усердно помогает чертенок с рожками и хвостом, который двумя лапками старательно подталкивает ее кверху. Чашу с расходами отягощает кипа бумаг с надписями: «за кресты, за сахар, за портупею, за лихачей», — что, в свою очередь, неумолимо тянет ее книзу. Положение было бы прямо-таки отчаянным, если бы не «Фортуна»: изображение крылатой богини помещено в рамочке на стене, как раз над головой Челищева, и надо полагать, что именно на нее возлагает он все надежды. Накнец, на первом плане рисунка — кисть с водой и акварельные краски, то есть те непременные атрибуты автопортрета, о которых говорилось ранее.

Другая зарисовка «Я на охоте…» — тот редкий случай, когда Платон Иванович изобразил себя не в служебное время, не в мундире, а в охотничьем костюме. С ружьем за плечами и собакой на поводке пробирается он средь камышей по болоту. По колено в воде, с соблюдением всяческих предосторожностей, дабы не вызвать шума и не спугнуть дичь, раздвигает он заросли, всматриваясь вдаль с азартом, не меньшим, как если бы он охотился не на уток, а по крайней мере на тигра. Это подтверждает и надпись в верхней части листа: „Chacun prend son plaisir ou il le Irouve” («Каждый получает удовольствие там, где его находит»).

В одном из альбомов — зарисовки сослуживцев Челищева по Преображенскому полку братьев Катениных. Оба они племянники известного в то время поэта, «Преображенского приятеля» Пушкина, П.А. Катенина. Преображением вообще были свойственны литературные интересы. Кроме П. А. Катенина в полку в свое время служили драматург А.А. Шаховской и поэт-сатирик С.А. Марин. Давняя литературная традиция, приверженность офицеров полка к отечественной словесности, безусловно, оказали воздействие на молодого Челищева.

В том же альбоме, где портреты Катениных, помещены портретные зарисовки, сделанные во время балов и на прогулках. Среди других — портреты Д.Ф. Фикельмон и Е.Ф. Тизенгаузен.

Пушкин часто бывал в доме Долли Фикельмон, дочери своей приятельницы Е.М. Хитрово; в салоне Долли Фикельмон, жены австрийского посланника в Петербурге графа Фикельмона, поэт получал самые свежие сведения о политической жизни Западной Европы.

1836 г. — грань, которая отделяет в судьбе и в альбомах Челищева петербургский и кавказский периоды. Не дождавшись производства в полковники, Платон Иванович перевелся из столицы в действующий Кавказский корпус. Непрерывные военные операции, которые в то время Россия вела в Закавказье с Персией и Турцией, давали одним возможность отличиться, другим — получить пулю в лоб. Последнее обстоятельство сделало Кавказ местом пребывания политических изгнанников, где, по словам Н.П. Огарева, не исчезал «приют русского свободомыслия» и где отбывали ссылку участники декабрьского восстания. Туда же через год после Челищева был отправлен М.Ю. Лермонтов.

Поэта и рисовальщика связывала отчасти общность военных судеб: оба кончили Школу гвардейских подпрапорщиков, оба служили в Петербурге, а потом оказались на Кавказе. Помимо общего начальства, у них был и общий круг сослуживцев, портретами которых заполнены альбомы Челищева, и тот же путь: дорожный тракт Петербург — Ставрополь, по которому отправлялись в то время все, кто следовал на Кавказ.

Дорожные зарисовки Челищева — уникальный историко-бытовой документ эпохи. В одной из них — «Станция в Кашауре» — он изобразил себя, сидящего среди узлов и картонок. Закутавшись в шинель, устремив мрачный взгляд в пространство, надолго застрял он в низкой комнате мазанковой почтовой станции. Для того чтобы рассматривающие рисунок не терялись в догадках, под ним надпись: «Лошадей нет, быков нет, дать нечего, окно разбито, дров нет… и на очереди тринадцатый!». Дорожную тоску, скучные унылые часы, проводимые в ожидании, Челищев скрашивал альбомным рисованием. Хотя кисти и краски всегда были при нем, но не всегда их можно было удобно разложить и использовать, оттого, наверное, дорожные зарисовки чаще делались пером на небольших листках бумаги.

Не только Челищов, но и Лермонтов, проезжая Ставропольским трактом, делал беглые карандашные зарисовки. Мотивы их были одни и те же: почтовые станции, смена лошадей, ямщики и смотрители: «Тройка у постоялого двора», «Тройка, выезжающая из деревни» и т.д. Подобные сюжеты запечатлел в своих альбомах и Г.Г. Гагарин. Такова его «Станция Ларс» на Военно-Грузинской дороге. Открытая деревянная галерея, пристроенная к беленой стене небольшого домика, лошадь у крыльца, пустынная улица, вдоль которой ютятся жалкие строения, высокая башня крепости, горы на горизонте – составляют фон изображения. На крыльце под навесом сидит Сергей Долгорукий, раскуривающий длинный чубук. При этом невольно вспоминаются строки Лермонтова из «Максима Максимыча»: «…я живо проскакал Терское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, пил чай в Ларсе». Поэзия обыденного, родственная той, какую несут в себе произведения автора «Героя нашего времени» отличает большинство подобных зарисовок современников.

Перелистывая страницы альбома, можно видеть, как постепенно менялся пейзаж; вдоль берегов Терека потянулись станицы терских и гребенских казаков. «Гребенской казак на вышке» — так называется один из рисунков Челищева. выполненный акварелью. На открытой площадке сторожевой вышки, под золотистой соломенной кровлей, особенно ярко выделяющейся на фоне синего неба, стоит казак. Его ладную фигуру плотно охватывает темно-коричневый зипун. перехваченный поясом. На груди длинным шнурком прикреплены патроны-хозыри, на голове черного меха баранья шапка, за поясом кинжал и пистолеты. Своеобразная щеголеватость, ловкость и статность отличают этого бородатого воина. На рисунках Челищева казаки ловки, стройны, пригожи. Окладистые бороды и наряд придают им своеобразную красоту.

Одновременно Лермонтов и Челищев восхищались тифлисской красавицей Майко Орбелиани. В альбоме есть жанровая зарисовка с изображением Нины Александровны Грибоедовой. Над рисунком надпись: «Ах, злые языки!! — страшнее пистолета. Тифлис.» Внизу — «Н.А. Грибоедова». Как и почти все челищевские зарисовки, сюжет ее носит шаржированный характер. Только шаржирование направлено здесь на самого автора, незадачливого поклонника. Но каков бы ни был сюжет, главное в зарисовке — портрет Н.А. Грибоедовой. Высокая и стройная, в сиреневом платье с белым кружевным воротником и желтых перчатках, сидит она за небольшим столиком. Позади — камин и большое зеркало. Портрет примечателен как раннее прижизненное изображение Грибоедовой. По-видимому, такой видел ее и Лермонтов, бывая в доме ее отца, князя А.Г. Чавчавадзе.

К числу портретов людей лермонтовского круга относится и портрет троюродного брата поэта П.А. Евреинова. Он изображен в длиннополом сюртуке, шапке с козырьком и тростью в руке. Это человек, характер которого занимал Лермонтова. В 1832 г. он писал о Евреинове, что у него «есть душа в душе». Евреинов вместе с Лермонтовым был на Кавказе. Сохранилась принадлежащая руке поэта зарисовка привала в Темир-хан-Шуре, где среди других изображен и Евреинов.

Звено, соединяющее пушкинский и лермонтовский круг в альбомах Челищева, — Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, служивший на Кавказе в 1836-1841 гг. Характерный профиль с удлиненным носом, полные губы и кудрявая шевелюра переданы в беглом очерковом рисунке.

Поздний автопортрет — «Лагерь на лезгинской линии. 1852». Здесь изображен зрелый человек, прослуживший всю жизнь и получивший свой генеральский чин исключительно благодаря личным заслугам. Однако не чин ценит Челищев. Он стоит возле походной палатки не в мундире с генеральскими эполетами, а в простом сюртуке, и не боевое оружие украшает полотняные стены, а аккуратно сложенные на походной подвесной полке альбомы с рисунками, неизменно сопутствующие ему всюду. Рисование было делом его жизни, в нем находил он утешение и «отдохновение от забот повседневности».

Челищев оставил не только пушкинский портрет и портреты людей лермонтовского круга, не только Россию, известную нам по литературе. Он оставил и себя — человека острого, наблюдательного, язвительного, человека, видевшего и понимавшего окружающее.

В альбоме П.И. Челищева «Caricatures», 1838-1840 гг. есть рисунок, который наклеен на 18-ый лист альбома. Мужчина – 1/2 вправо, голова слегка наклонена вниз, правую руку заложил в карман сюртука; он – в синем сюртуке, светлых широких брюках, на голове – желтая шляпа. На заднем плане слева стоят мужчина и женщина, оба – 3/4 вправо. Рисунок очерчен рамкой на альбомном листе. На альбомном листе внизу надпись чернилами: Анатолiй Демидовъ, Графиня Монтро и Жюль-Жаненъ – 1839 г. Эмсъ. р. П.Ч. Период создания: 1839 г.

Альбомный цикл Челищева по-своему уникален. До сих пор неизвестно ни одного столь цельного и хорошо сохранившегося собрания, принадлежащего одному рисовальщику и заполнявшегося столь последовательно как в хронологическом, так и в тематическом отношении.

П.И. Челищев. «На великосветском балу (обер-церемониймейстер граф И.И. Воронцов-Дашков; канцлер граф К.В. Нессельроде; министр юстиции граф В.Н. Панин; графиня Борх; военный министр князь А.И. Чернышев; поручик Преображенского полка Лярский». 1840-е гг. Карикатура. Бумага, акварель Местонахождение неизвестно.

ДИАКОНИССЫ

Представляю вам Фиву, сестру нашу, диаконису церкви Кенхрейской (Рим. 16:1).

Диаконисса или диакониса (Διακόνισσα) – слово, которое в переводе с древнегреческого языка означает «служительница». Это особый вид служения в церкви, похожий на служение диакона, только диаконисса не совершает богослужение. Этот чин был установлен в церкви, чтобы помогать женщинам при крещении (готовить их к крещению), распределять милостыню среди женщин, относить причастие в дома к женщинам, смотреть за порядком в женской части храма (диакониссы смотрели за входящими и выходящими из храма женщинами, подобно диаконам в мужской части храма), проповедовать среди женщин и воспитывать их в христианстве.

Климент Александрийский указывал, что поскольку мужчины не могут зайти в женские заведения для проповеди, чтобы не иметь нареканий, то для этого случая направляются диакониссы. Женщина могла войти к диакону или епископу только в сопровождении диакониссы. Также Климент уточнял, что апостолы брали с собой на проповедь жен, как сестер и сослужительниц, ради тех женщин, которые не выходили из дома и к которым не мог зайти проповедник-мужчина.

Обобщенно можно сказать, что диакониссы совершали служение среди женщин, не совершая священнодействий.

Своих адресатов апостол Павел часто удостаивал похвал за их многообразное служение. Не обойдены были вниманием и диакониссы. Напротив, удостоив своим вниманием Фиву Кенхрейскую, апостол показывает важность служения диаконисс. Святитель Иоанн Златоуст указывал на почет, который воздавался Фиве: «Посмотри, какую честь воздает ей апостол: и упомянул ее прежде всех, и назвал сестрой. А это немало – называться сестрой Павла! Сказал также и о должности ее, назвав диакониссой».

В древней церкви диакониссы исполняли разнообразные служения. Диакониссами были девы и вдовы, давшие обет всегдашнего безбрачия и посвятившие себя служению Богу. До сорокалетнего возраста они могли оставаться в своих домах, где и исполняли свои личные обеты, удаляясь от мирян, находясь под надзором церкви и нося обычную мирскую одежду. Из этих дев, в определенное время, т.е. по достижении ими сорокалетнего возраста, рукополагались диакониссы.

Во время правления Константина, по мере того как христианство становилось все более институционализированным, руководящие роли женщин сокращались. Это происходило в течение V и VI веков в западной части Римской империи. Соборы в 441 г. и в 533 г. прямо запретили рукоположение женщин.

В Византийской церкви упадок диаконства, в который входили женщины, начался в конце VII века с введением в Византийской церкви строгих литургических ограничений для женщин. К концу средневековья роль диаконисс снизилась до простой подготовки к священству и выполнению только литургические роли. В XII и XIII веках диакониссы в основном исчезли в европейской христианской церкви, а к XI веку их число уменьшилось и в восточно-христианских церквях. Тем не менее, остались свидетельства их существования на протяжении всей истории Восточных церквей.

Движение диаконисс возродилось в середине XIX века в Германии и распространилось на некоторые другие области, особенно среди лютеран и англикан. Современное движение началось в Германии в 1836 г., когда Теодор Флиднер и его жена Фридерика Мюнстер открыли первый дом диаконисс на Рейне. Вскоре институт диаконисс был завезен в Англию и Скандинавию. Женщины были обязаны прослужить в институте пять лет, за это они получали комнату, питание, форму, карманные деньги и пожизненный уход. Существовали вариации, такие как упор на подготовку женщин к браку через обучение уходу за детьми, обучение социальной работе и работе по дому. К 1890 г. в Европе было более 5000 диаконисс, главным образом в Германии, Скандинавии и Англии.

В Швейцарии Институт диаконисс был основан в 1842 г. в Эшалленсе пастором-реформатором Луи Жермоном. Во Франции орден протестантских диаконисс под названием «Диаконисс де Рейи» был основан в 1841 г. в Париже реформатским пастором и прихожанкой по имени Кэролайн Мальвезин. В Страсбурге другой орден был основан в 1842 г. лютеранским министром Франсуа-Анри Хертером. Все три ордена (института) диаконисс действуют и сегодня, особенно в больницах и в сфере ухода за престарелыми.

Во время Второй мировой войны диаконаты в зонах боевых действий значительно пострадали. Когда в Восточной Европе к власти пришли коммунисты, большинство институтов диаконисс было закрыто, а 7000 диаконисс бежали в Западную Германию. К 1957 г. в Германии насчитывалось 46000 диаконисс и 10000 их сподвижников. В Соединенных Штатах и Канаде насчитывалось 1550 женщин, половина из которых принадлежала к методистским церквям.

Несмотря на то, что православная церковь не признавала официально этот чин, фактически женщины часто исполняли при церквях функции, сходные с обязанностями диаконисс. Как и в западных конфессиях, они оказывали помощь прихожанам, участвовали в уборке и украшении храма, в направлении пожертвований нуждающимся. В некоторых ситуациях – например, в военное время – женщинам приходилось брать на себя и функции старосты храма.

Сторонницей возрождения древней традиции в России была Великая княгиня Елизавета Федоровна, которая в 1909 г. основала в Москве Марфо-Мариинскую обитель милосердия. Вопрос признания института диаконисс обсуждался на Поместном соборе Русской Православной церкви в 1917-1918 гг., но решения о восстановлении чина принято не было.

А вот в текущем тысячелетии изменения произошли. В феврале 2017 г. Патриарх Александрийский и всей Африки Феодор II посвятил в диакониссы нескольких женщин, причем им в обязанности отныне вменялись, помимо прочего, миссионерская деятельность, проведение таинств крещения, венчания.

КОМИССИЯ ФИНЛЯНДСКИХ ДЕЛ

Став в 1809 г. в результате Русско-шведской войны частью России, Финляндия не только ничего не потеряла, но и впервые в своей истории приобрела широкое самоуправление. Царское правительство было заинтересовано в том, чтобы подходы к Петербургу с запада и северо-запада охранялись в спокойных условиях. Статус Великого княжества предполагал образование в Финляндии собственной административной системы управления. Унаследованную от Швеции структуру местного и губернского правления следовало расширить созданием центральных органов власти, отсутствовавших в Финляндии в шведский период ее истории.

Указом 19 ноября/1 декабря 1808 г. был создан временный правительственный Комитет во главе с генерал-губернатором. Вопрос о центральном управлении обсуждался затем специальной комиссией на Боргоском сейме. Проект этой комиссии, одобренный императором и принятый Сеймом, лег в основу высочайшего рескрипта о Регламенте Правительствующего совета от 6/18 августа 1809 г. Император (великий князь) по представлению генерал-губернатора назначал на трехлетний срок членов Правительствующего совета (которыми могли быть только финляндские граждане), обладал правом помилования, возведения дворян в графское и рыцарское достоинство. Он имел широкие полномочия в сфере экономической жизни княжества: своими указами, без согласия сейма, мог распоряжаться так называемыми регулярными доходами, которые формировались из налоговых поступлений от населения, таможенных сборов и стали с течением времени важнейшей статьей пополнения местного бюджета. Следует отметить, что все доходы, собиравшиеся в княжестве, не вливались в общеимперскую казну и полностью оставались в распоряжении Правительствующего совета Финляндии.

Не прошло и одного года практической деятельности Совета, как власть его была расширена. Уже 14 апреля 1810 г. генерал-губернатор Штейнгель представил свое мнение о том, чтобы некоторые дела впредь не представлять императору, дабы не утруждать государя. На это последовало Высочайшее утверждение в рескрипте на имя финляндского генерал-губернатора от 3 мая 1810 г. Впоследствии Правительствующий совет был переименован в Императорский Финляндский Сенат.

Указом от 31 января/12 февраля 1812 г. была дана инструкция генерал-губернатору, которая почти 100 лет оставалась в силе. Согласно этой инструкции, генерал-губернатор являлся председателем Правительствующего совета, высшим должностным лицом в системе исполнительной власти княжества, начальником полиции и находившихся в Финляндии вооруженных сил. Под его контролем находились губернаторы (ландсгевдинги) финляндских провинций. Генерал-губернатор не имел права непосредственных докладов императору, но мог, в случае расхождений с решениями Правительствующего совета, представить на высочайшее рассмотрение собственное мнение. Обстоятельства отодвинули на задний план генерал-губернатора и превратили его, в сущности, в орган, стоящий возле Совета. Главным условием этого явилось незнание генерал-губернатором языка, на котором обсуждались дела в Совете. Редко в начале 1809 и 1810 гг. в заседаниях Совета употреблялись языки французский и немецкий, что давало генерал-губернаторам возможность лично председательствовать в этом учреждении. Вообще же генерал-губернаторы стояли как бы вне Совета, ведя переговоры с отдельными сенаторами или поддерживая сношения с коллегией при помощи своей канцелярии.

Во время войны 1808-1809 гг. переписка по делам Финляндии направлялась в Министерство иностранных дел, но в декабре 1808 г. при разработке проекта управления присоединенной Финляндией Александр I постановил, что все финляндские дела должны представляться на рассмотрение непосредственно ему, минуя Комитет министров. Это решение положило начало формированию еще одного административного органа, существование и функции которого заметно выделяли Финляндское княжество из других национальных окраин империи.

Созданное в 1809 г. учреждение состояло из докладчика по финляндским делам М.М. Сперанского, сосредоточившего в своих руках дела по преобразованию управления княжеством, и трех помощников из финляндцев. Предшественницей вновь созданного органа была Комиссия для рассмотрения финляндских дел, образованная еще в 1802 г. для изучения проблем Выборгской губернии. Через некоторое время эта комиссия была ликвидирована, и возложенные на нее задачи, относившиеся ко времени Старой Финляндии, а также проблемы вновь присоединенной территории вошли в компетенцию комиссии 1809 г.

Однако реформированная комиссия не оправдала возложенных на нее ожиданий. Работала она медленно, заседания для рассмотрения преимущественно текущих дел, среди которых преобладали хозяйственные и уголовные, проводились нерегулярно. Поэтому М.М. Сперанский поставил вопрос о создании новой комиссии, которая должна была стать одним из центральных органов в административной системе княжества.

И уже в 1811 г. Указом от 25 октября/6 ноября в Санкт-Петербурге учреждается Комиссия финляндских дел во главе с бывшим шведским дипломатом бароном Густавом Морицом Армфельтом. В состав комиссии помимо председателя входили три члена и статс-секретарь – все финляндские должностные лица. Статс-секретарь представлял финляндские дела на рассмотрение Императору и являлся управляющим канцелярии Комиссии. Комиссия, являясь совещательным органом, занималась предоставлением заключений по делам Великого княжества, требующим утверждения императора. Армфельт, будучи еще и членом Государственного совета, пользовался полным доверием Александра I.

Созданная двумя годами ранее “старая” Комиссия финляндских дел, работавшая крайне неэффективно, была в ноябре 1811 г. ликвидирована. Таким образом, к исходу 1811 г. завершился первоначальный этап выстраивания административной системы управления Финляндией в составе Российской империи. Эта система получилась уникальной, ни одна провинция империи не имела подобной организации власти. При Александре I в Великом княжестве Финляндском была выстроена такая властная вертикаль, которая, минуя всевозможные имперские инстанции, замыкалась непосредственно на личности самого императора – великого князя. Именно ему принадлежало последнее слово при решении любых вопросов, касавшихся Финляндии.

Данные о первом местоположении Комиссии в Санкт-Петербурге до 1813 г. несколько неясные. Согласно члену Комитета, отчиму Авроры, Карлу Йохану Валлену, это была бывшая резиденция военного министра, которая находилась недалеко от дома Сперанского и Литейного проспекта. Таким образом, историк К. Корхонен пришел к выводу, что здание находилось на набережной Фонтанки, недалеко от Невского и Литейного проспектов. В ноябре 1813 г. Комиссия переехала на Екатерингофскую улицу, д. 37-39 (нынешний пр. Римского-Корсакова, д. 39). В 1819 г. после основания Паспортного бюро Великого княжества, Комиссия переехала в здание бюро, так как статс-секретарь по делам Финляндии стал руководителем обеих инстанций.

В 1819 г. Комиссия финских дел безуспешно пыталась возбудить вопросы о реформе Императорского финляндского сената, созыве финляндского Сейма и уточнении законодательных основ вхождения Финляндии в состав Российской империи.

Комиссия была ликвидирована манифестом императора Николая I от 17(29) марта 1826 года, ее функции переданы Статс-секретариату Великого княжества Финляндского.

Председатели Комисии: барон Г.М. Армфельт (1811-1814 гг.), барон Кнут фон Тройль (1814-1821 гг.), исполняющий дела председателя барон Р.И. Ребиндер (1821-1826 гг.).

Пожар в Зимнем дворец в 1837 году

17 декабря 1837 г. в Большом театре Петербурга «шла опера с балетом «Баядерка» с участием знаменитой балерины Тальони. Высокопоставленные особы, министры, балетоманы, светские львы и львицы Петербурга присутствовали на представлении в полном составе. Однако умопомрачительные пируэты Тальони не были главным событием этого спектакля. В царской ложе восседали император Николай I и императрица Александра Федоровна. Взгляды публики были устремлены на высочайших особ. Сливки петербургского общества пытались рассмотреть, кому царь улыбнулся, кому кивнул головой, какое платье надела императрица. Около восьми часов вечера было замечено, что среди придворных началось какое-то движение. Люди, близкие к особе императора, тихонько переговаривались и один за другим вставали с мест и исчезали из театрального зала. Наконец, в царскую ложу зашел шеф жандармов граф Александр Христофорович Бенкендорф и что-то сказал на ухо императору. Николай I кивнул головой, граф откланялся и вышел из ложи. Это могло означать только одно: в городе произошло чрезвычайное происшествие. Так оно и оказалось.

Генерал-майор Барнович оставил очень интересные воспоминания, где сухо, по-военному рассказал, что представлял собой Зимний дворец в плане противопожарной безопасности: «Это огромное здание, заложенное еще при императрице Анне Иоанновне, было закончено в 1762 г. В то время менее всего заботились о предохранительных мерах от огня. Потолочное и кровельное устройство – все было деревянное, сложной конструкции, состояло из тесно связанных стропил, балок и перекидных мостов, что давало обильную пищу огню». Генерал-майор Баранович был инженером и понимал опасность деревянных конструкций, которые могли вспыхнуть, как спичка. Шеф жандармов Бенкендорф был придворным, и у него было другое мнение: «17 декабря в 8 часов вечера мне дали знать, что загорелся Зимний дворец. Я поспешил туда, хотя знал, что в нем уже издавна приняты все возможные меры предосторожности против огня, и не подозревал никакой серьезной опасности».

Видимо, дворцовая прислуга была согласна с Бенкендорфом и не слишком волновалась по поводу возможного возгорания. Граф Орлов вспоминал: «Уверяют, что еще за двое суток до катастрофы сильно запахло дымом в Фельдмаршальском зале и что от оставшейся незамеченной трещины в трубе начала тлеть стена задолго до появления первого пламени». Итак, стена в Фельдмаршальском зале тлеет два дня. Какие меры приняты? Никаких! Ничего страшного, дело обычное, просто неисправен дымоход.

Днем 17 декабря запах стал очень сильным, потом исчез, усыпав бдительность дежурного персонала. Около восьми часов вечера из отдушника в Фельдмаршальском зале показалась струйка дыма. В Зимнем дворце объявили тревогу.

Интерьеры Зимнего дворца неоднократно перестраивались и обновлялись. Царственные владельцы переделывали свое жилище согласно своему вкусу и моде времени. Николай I приказал архитектору Огюсту Монферрану возвести стенку между Фельдмаршальским и Петровским залами. Именно в этой стене началось задымление.

Николаю I доложили, что Фельдмаршальский зал заполняется дымом, а источник возгорания обнаружить не удается. Император покинул театр и приехал во дворец. «Первым движением Государя было поспешить на половину младших детей, которые уже были в постели. Он приказал немедленно перевезти их в Аничков дворец. Государь приказал, чтобы в Зимний дворец прибыл первый батальон Преображенского полка. Он послал курьера в театр, чтобы предупредили императрицу о пожаре, просил ее ехать в Аничков дворец, где она найдет детей».

В Зимний дворец прибыли две пожарные роты. В Фельдмаршальском зале пожарные обследовали отдушник, затем они поднялись на чердак и обильно пролили водой дымовую трубу на крыше. При осмотре чердака выяснилось, что в Зимнем дворце нет ни одного брандмауэра, то есть здание не разделено глухими противопожарными стенами из негорючих материалов. Великие архитекторы думали о высоком, о красоте и гармонии, но забыли прозаичную деталь, способную остановить распространение огня. Кроме того, дымоходы внутри стен дворца образовывали сложнейшую паутину. Дымоход в Фельдмаршальском зале через стояк был связан с дымоходом в подвале, где располагалась дворцовая аптека.

В дворцовой аптеке пожарные обнаружили тлеющую рогожу, которая была успешно потушена. Немедленно выяснили происхождение дымящейся рогожки. Оказалось, что в аптеке постоянно ночевали мужики-дровоносы. Над лабораторной печью было сделано отверстие, через которое после окончания топки уходило тепло. Мужики-дровоносы затыкали отверстие рогожей и сладко спали в теплом подвале. Приготовление лекарств тесно связано со спиртом, и это наводит на мысль, что мужики «для сугреву» могли употреблять не только рогожную затычку. А как иначе объяснить, что дым чувствовался несколько дней? Может быть, и рогожка тлела неоднократно, только мужики по известным причинам не предавали этому значения.

Проливка дымовых труб была закончена, но прошло всего несколько минут, и дым повалил в зал с новой силой. А далее произошло событие, которое показывает, что руководителю не всегда следует вмешиваться в дела профессионалов. Дежуривший во дворце корнет Мирбах свидетельствовал: «Государь подошел к дверям Фельдмаршальского зала и, увидев хлынувший оттуда густой дым, закричал:

– Разбить окна!

В ту же минуту послышался звук падающих стекол. Ветер со двора произвел сильный сквозняк, и на месте зеркальной двери неожиданно сверкнул огромный огненный змей, в одну минуту, точно молния, осветивший всю залу. Этот змей захватил одну из восьми позолоченных люстр. Два инвалида интендантской команды направили на эту несчастную люстру тоненькую, в каких-нибудь полпальца толщины, струю воды из ручной трубы, но из-за сквозняка струйка пролилась мимо цели. Покачиваясь под сквозным ветром, люстра сгорела медленным огнем. В Петровском зале дворцовые гренадеры хлопотали около вделанного в стену серебряного канделябра. Вдруг одного из гренадер почти совсем засыпало отвалившейся частью потолка. Крохотные инвалиды перебрались сюда со своей трубой и старались залить обои: предприятие тем более нелепое, поскольку зала была охвачена огнем. В одной из зал государь нашел целую толпу гвардейских егерей, которые пытались оторвать от стены огромное зеркало. Вокруг все пылало. Государь несколько раз приказывал бросить эту работу, но усердие храбрецов и желание быть полезными брало верх над повиновением. Тогда государь бросил в зеркало свой театральный бинокль, который он так и носил в руках. Зеркало разлетелось вдребезги.

Была развернута эвакуация жителей дворца. Среди обитателей царского дома были пугливые молоденькие фрейлины и люди престарелые, слабого здоровья, поскольку состарившихся слуг не выгоняли со двора, а предоставляли им жилье и полный пансион. Императрица Александр Федоровна, несмотря на просьбу мужа не подвергать себя опасности, все же приехала в Зимний дворец. Она хотела убедиться, что никто не забыт в пылающем доме. Ответ «Все спасены» не удовлетворил императрицу, она прошлась по опустевшим комнатам, а затем спросила:

– А где моя Софья Ивановна?

Фрейлина императрицы графиня Голенищева-Кутузова в то время была тяжело больна. Чутье не подвело императрицу: Софью Ивановну, не встававшую с постели, еще не вывезли. Александра Федоровна пошла в комнату фрейлины и вместе с ней дождалась солдат, которые перенесли больную в сани.

На пожаре Зимнего дворца были жертвы, погибли несколько пожарных, но из обитателей дворца никто не пострадал.

«Государь не потерял присутствия духа, – вспоминал генерал-майор Баранович. – С помощью Божьей он миновал опаснейшие места, ведя за собой дворцовых слуг и сторожей. Достигнув части дворца, еще не тронутой огнем, он убедился в возможности спасти движимость особенной ценности. Государь велел полкам Преображенскому и Павловскому выносить мебель и прочие вещи и складывать на Дворцовой площади, а более громоздкие предметы, статуи и украшения, вделанные в стены, оставлять на жертву пламени, чтобы не подвергать людей опасности». Участник событий Колокольцев утверждал, что рота дворцовых гренадер и дежурный батальон гвардейских пехотинцев были вызваны к дворцу при первом сообщении о тревоге. Солдаты и офицеры простояли на Дворцовой площади два часа, переминаясь с ноги на ногу, в ожидании команды. Начальники боялись действовать без высочайшего повеления, а дворец тем времен горел.

Толпы горожан пришли к Зимнему дворцу, заполнив Невский проспект и прилегающие улицы. Дворцовая площадь была оцеплена войсками. Картины, коробки, вазы, стенные и столовые часы, диваны, столы, стулья и множество самых разнообразных предметов сваливали в кучи вокруг Александровской колонны. С особой тщательностью складывали портреты героев из галереи 1812 г. Неизвестные герои 1837 г. вынесли из горящего здания 382 живописных полотна, причем некоторые имеют колоссальные размеры. Ни одно из них не пострадало. «Суета происходила страшная. Люди, выносившие вещи, были бог знает кто и, стоя на самом проходе, я боялся, чтобы чего-нибудь не украли, – вспоминал корнет Мирбах. – На моих глазах похитили из пехотной караульни большой серебряный кофейник. Через несколько дней после пожара выяснилось, что в Петербурге никто не захотел покупать кофейник с императорскими гербами».

Краже кофейника стала событием чрезвычайным. Ближайший соратник Николая I граф Владимир Федорович Адлерберг упомянул о нем в своих воспоминаниях: «Из множества вещей, вынесенных из дворца и лежавших на площадях более суток, кроме этого кофейника, ничего не было похищено или потеряно. Одна только незначительная золотая вещица, принадлежавшая императрице (не помню, браслет или что-то другое), сначала не отыскалась, но потом с наступлением весны была найдена в оттаявшем снегу и представлена государыне».

Николай I пожелал лично спасти от огня бриллиантовые украшения жены. Он направился в спальню императрицы, но нашел ящик для драгоценностей открытым и пустым. Вскоре выяснилось, что бриллианты императрицы спасла камер-фрау Рорберг. Она оставила тяжелый ящик и вынесла только драгоценности.

Некоторые вынесенные из огня вещи были сломаны, испорчены. Пострадала бесценная статуя работы скульптора Канове «Парка, прядущая золотую нить». У греческой богини отломалась рука.

Драматические события развернулись в дворцовой церкви. «Государь везде являлся первым и удалялся, когда уже не было возможности противостоять рассвирепевшей стихии. Одну минуту я видел его глубоко растроганным, – вспоминал граф Орлов. – Это было в Большой дворцовой церкви – свидетельнице стольких торжественных событий в его жизни. Видя неизбежную погибель величественного храма, государь приказал снять со стен и спасти образа. С величайшим благоговением были вынесены из обеих дворцовых церквей утварь и все иконы. Осеняя себя знамением креста, смелые дружины с криком «С нами Бог!» бросались в пламя и отрывали от стен святые образа. Нельзя умолчать о замечательном подвиге рядового Нестора Трофимова и столяра Абрама Дорофеева. Они заметили на самой вершине горевшего иконостаса образ Спасителя. Мужики без инструментов, с одной лишь небольшой лестницей решили спасти его. Лестница не доставала до половины иконостаса, но это их не остановило. Со сверхъестественной отвагой, уцепляясь за карнизы и украшения, они добрались до цели. Троянов снял образ и передал Дорофееву. Оба были обожжены, но благополучно спустили и отнесли драгоценную ношу в безопасное место. Государь был свидетелем их подвига и велел выдать каждому по 300 рублей. Троянов был переведен в гвардию.

Около 11 часов ночи опасность стала принимать самые ужасающие размеры, – продолжает свой рассказ граф Орлов. – Тогда я счел своей обязанностью доложить Государю, что нужно вынести бумаги из его кабинета, к которому огонь приближался со всех сторон.

Огонь распространялся, возникла угроза, что пожар может перекинуться на Эрмитаж, предать огню полотна Леонардо да Винчи, Тициана, Рубенса, Рембрандта. Чтобы спасти Эрмитаж, разобрали два перехода, которые вели из Зимнего дворца в музей. Дверные проемы и окна наглухо заложили. Таким образом, образовалась глухая стена, за которой находились сокровища. Стену беспрерывно поливали из брандспойтов. На рассвете 19 декабря появилась надежда, что Эрмитаж удастся отстоять.

Очевидцы рассказывают: в эту ночь зарево было так велико, что за 50-70 верст от столицы его видели путники на дорогах и крестьяне окрестных деревень.

Зимний дворец горел тридцать часов. Очевидец происшествия Башуцкий описал финал пожара: «Торжественно-печальны были последние часы феникса-здания. Мы видели в выбитые окна, как огонь победителем ходил на пустынном просторе, освещая широкие переходы: он то колол и обваливал мраморные колонны, то дерзко зачернял драгоценную позолоту, то сливал в безобразные груды хрустальные и бронзовые люстры художественной работы, то обрывал со стен роскошные парчи и штофы».

Дело «О пожаре в Зимнем дворце и исследование причин оного» было начато 18 декабря, когда пожарище еще дымилось. Были опрошены трубочисты, печники, дворцовый аптекарь, мужики-дровоносы, дежурные гренадеры, пожарные и флигель-адъютанты – всего сорок свидетелей. Итогом следствия стало несколько докладов, в которых нет ни одной фамилий должностных лиц, по вине которых случился пожар. Виновными признали деревянную перегородку между Фельдмаршальским и Петровским залами и рогожную затычку из дворцовой аптеки. Перегородка возникла с легкой руки Монферрана, любимого архитектором императора. На Монферрана стали косо поглядывать, называя его виновником пожара. Архитектор отрицал, что совершил конструктивные ошибки при строительстве. В угоду вечной российской спешке и под строгим начальственным взглядом Монферран соорудил стену, небезопасную в пожарном отношении. По свидетельству генерал-майора Барановича, «дымовая труба прилегла весьма близко к этой деревянной перегородке, и огонь, пробравшись по ней до стропил, мог мгновенно охватить массу, иссушенную за 75 лет существования дворца». Все переделки во дворце утверждались самим Николаем I. Следовательно, император лично утвердил возведение пожароопасной перегородки. В конце концов персональная ответственность была возложена на вице-президента гофинтендантской конторы Щербинина, ведавшего дворцовым хозяйством, и командира пожарной роты капитана Щепетова. Их отправили в отставку. «Дело о пожаре в Зимнем дворце» было «предано забвению».

Николай I приказал восстановить Зимний дворец в течение года. Архитектору Стасову поручили воссоздание дворцового здания и парадных залов. Александр Брюллов занимался остальными интерьерами дворцовых помещений. Было принято принципиальное решение не восстанавливать в прежнем виде деревянные конструкции, а заменить их на металлические, а также применять железные полосы в сочетании с раствором извести – это был прообраз будущего железобетона. На строительстве работало около восьми тысяч человек. Через несколько месяцев стены были восстановлены, начались работы внутри дворца. Воссоздать все «допожарные», спроектированные архитектором Растрелли интерьеры было невозможно. Полностью повторили только несколько помещений, и прежде всего Иорданскую лестницу. Зимний дворец был восстановлен за пятнадцать месяцев.

Пожар вызвал множество мероприятий предохранительного характера, проводившихся в течение 1838 и 1839 гг. по всем «зданиям, прикосновенным к Зимнему дворцу», т. е. по Эрмитажу, Шепелевскому дому и театру. Прокладывали свинцовые водопроводные трубы, возводили брандмауэры, новые каменные и чугунные лестницы, отодвигали от перегородок и перекладывали заново печи, выводили новые дымоходы, ставили кованые железные двери и оконные ставни. Везде дерево заменяли чугуном, железом, кирпичом.

ОБЩЕСТВО ПОСЕЩЕНИЯ БЕДНЫХ

Основано в 1846 г. в аристократической среде Санкт-Петербурга по инициативе писателя В. А. Соллогуба.

Контора общества в 1850-е гг. располагалась в доме полковника Аничкова на Садовой улице 48, близ Юсуповского сада.

В Правилах, утвержденных 12 апреля 1846 г. императором Николаем I, указывалось: «Для ближайшего удостоверения в настоящем положении таких жителей С.-Петербургской столицы, которые, по крайней бедности, вынуждаются обращаться с просьбами о пособии к разным благотворительным лицам, учреждается здесь особое общество, имеющее своею целью: посещать сказанных просителей, входить в посредничество между благотворителями и нуждающимися и содействовать, чтобы благотворения достигали своей цели».

Общество состояло из избираемых членов-распорядителей (числом не менее 7), которые составляли Правление; членов-благотворителей, вносящих в его кассу определенную сумму или делающих трудовой вклад и не имеющих каких-либо обязанностей; членов-посетителей, вносящих ежегодный взнос 15 рублей серебром и обязанных лично посещать бедных не менее одного раза в месяц по указанию членов-распорядителей.

Попечителем общества стал герцог Максимилиан Лейхтенбергский; во время его отсутствия эту должность исполнял директор Почтового департамента И.Ф. Прянишников. 18 января 1854 г., после смерти герцога, попечительство принял на себя Великий князь Константин Николаевич. Председателем Правления был избран князь В.Ф. Одоевский, товарищем председателя – А.Н. Карамзин. В Правление в разные годы входили Н.В. Путята, Д.П. Хрущев, Н.Д. Философов, граф А.А. Бобринский, В.А. Инсарский (некоторое время исполнял обязанности председателя), А.К. Оде-де-Симон, М.Н. Лонгвинов, З.Н. Мухторов, Н.П. Перцов, А.А. Вагнер, И.И. Панаев, кн. Л.Н. Гагарин, П.А. Галахов, граф М.Ю. Виельгорский, князь Д.А. Оболенский, А.И. Эмичев; членами общества были наследник-цесаревич Александр Николаевич и петербургский военный генерал-губернатор генерал от инфантерии Д.И. Шульгин.

Средства общества складывались из частных пожертвований и членских взносов, а также из доходов от благотворительных мероприятий – балов, концертов, лотерей-аллегри (с немедленным вручением выигрыша). Ежегодно поступало 3000 рублей от Городской распорядительной думы.

На 1 января 1853 г. в обществе числилось 252 члена – 6 членов-благотворителей, 200 – членов-посетителей, 42 – члена-медика и 4 зубных врача; кроме того, 32 медика различных специальностей содействовали обществу, не числясь его членами. К этому времени число поступивших в него извещений о бедных разного звания перевалило за 30000, а в помощь бедным поступило почти 39000 рублей. Единовременные пособия разного рода были выданы 3191 семейству, постоянные пособия выдавались 603 семействам. Пособия были денежными или одеждой, дровами, продуктами, лекарствами, определением в мастерские, стипендиями учащимся, билетами в лечебницы, бесплатными медицинскими консультациями.

Обществом было организовано и опекалось несколько благотворительных заведений: «Семейная квартира» на 80 человек (42 семейства) с рукодельней, которая давала средства на ее содержание, и детской комнатой на 10–15 детей (в доме Яниковой в Песках на Конногвардейской ул., ныне Суворовский проспект); Общая квартира для неимущих на 66 человек (дом Авериной на ул. Б. Зеленина, 9; попечительница гр. Е.А. Орлова-Денисова), Кузнецовское женское училище, где 17 воспитанниц обучались на средства общества, а более 130 – на средства частных благотворителей и организаций (дом аудитора Савельева на Петербургской стороне; попечительница А. К. Карамзина, помощница – княгиня З.С. Оболенская, начальница – графиня Е.Е. Мусина-Пушкина); Детский ночлег на 56 мальчиков (первоначально на Большом проспекте Петербургской стороны, позже – в доме Авериной; 18 мальчиков содержались на средства общества, остальные на средства частных лиц); Школа для малолетних на 37 детей обоего пола от 4 до 9 лет (дом Хендерсон в 11-й роте Измайловского полка, ныне 11-я Красноармейская ул.; распорядитель – А.К. Оде-де-Симон); 1-я и 2-я рукодельни на 130 тружениц (в доме Германа на Большом проспекте Петербургской стороны и в доме Благочевой на Английском проспекте); Максимилиановская лечебница для приходящих, рассчитанная на 60–80 посещений в день (в доме Лихиных на углу Вознесенского проспекта и Глухого переулка, ныне Вознесенский проспект, 19; распорядитель – Н.В. Путята, управляющий – медик Ф. Ф.Фандер-Фляас); магазин для продажи изделий бедных ремесленников (в доме Лопатина, ныне – Невский проспект, 84; распорядитель графиня А. К. Воронцова-Дашкова).

Деятельность общества, приобретавшая все больший размах и охватывающая аристократические, финансовые и литературно-художественные круги столицы, вызывала ревность со стороны влиятельных руководителей Императорского Человеколюбивого общества. Много лет спустя В.А. Инсарский вспоминал: «… вступив блистательно на поприще благотворительности и, так сказать, захватив поле, отведенное Императорскому Человеколюбивому обществу, мы на первых же порах возбудили в нем зависть и недоброжелательство. Блистательные наши отчеты клали на него самые сильные тени».

В соответствии с новым уставом общества, высочайше утвержденным 19 июня 1851 г., оно вошло в состав Императорского Человеколюбивого общества, причем оговаривалось, что общество будет находится под управлением особого Попечителя, который назначается по ходатайству общества высочайшей властью. Однако в начале 1855 г. в результате сложных интриг общество, возбудившее против себя «ревнивую подозрительность умов ограниченных», было высочайшим повелением закрыто.

Портрет М.Ю. Лермонтова и А.Н. Карамзина

В начале 2000-х гг. появилась информация о том, что специалисты анализируют акварельный портрет, считающийся парным изображением М.Ю. Лермонтова и А.Н. Карамзина. Основываясь именно на таком определении персонажей, они “с большой долей уверенности” приписали авторство акварели П.Е. Заболотскому. При этом вышеупомянутое определение было принято априори вслед за И.Н. Бочаровым и Ю.П. Глушаковой, первыми опубликовавшими акварель и предложившими ее “лермонтовскую” атрибуцию.

Увы, на самом деле все не так просто, и далеко не все исследователи с “лермонтовской” атрибуцией портрета согласились. Полемика вокруг него началась еще в 1981 г. после выхода статьи И.Н. Бочарова и Ю.П. Глушаковой “Разгадка тайны старой акварели”. В ней они рассказали об обнаруженной в Италии черно-белой фоторепродукции, изображающей двух обер-офицеров 1830-1840 гг., и по внешнему сходству сделали вывод, что это М.Ю. Лермонтов и его друг А.Н. Карамзин.

Однако известный ленинградский специалист, заведующий сектором Отдела истории русской культуры Государственного Эрмитажа В.М. Глинка (1903-1983), ознакомившись с портретом, определил: на акварели – корнеты в сюртуках кирасирского полка, тогда как ни Лермонтов, ни Карамзин в кирасирах не служили. Свои вполне понятные сомнения Глинка изложил в статье “Нет, не Лермонтов”.

В ответ появилась отповедь Бочарова и Глушаковой “Нет, это Лермонтов!”. “Сюртучное” несоответствие они объясняли “спецификой творчества художника-портретиста не разбиравшегося в тонкостях военной формы” и поэтому “изобразившего своих героев в мундирах кирасирских полков, особенно если один из таких мундиров, принадлежавших очередному заказчику, был в это время у него в мастерской на манекене”.

Данная версия является результатом очевидного непонимания важности феномена мундира в николаевской России. Насколько невероятна чехарда с сюртуками, показывает имевшая в то время широкое хождение история. Молодой конногвардейский офицер после пирушки на квартире своего друга кавалергарда по ошибке надел в темноте его сюртук – такой же, как его собственный, но с серебряными пуговицами и эполетами вместо золотых. В этом виде он попался на глаза Великому князю Михаилу Павловичу. После суровых разбирательств конногвардейца с потерей двух чинов перевели в армейский полк и отправили служить под пули горцев на Кавказ.

Видимо, понимая уязвимость аргументов о переодевании, И.Н. Бочаров и Ю.П. Глушакова передали фоторепродукцию во ВНИИ судебных экспертиз. Там провели сравнительный анализ внешности неизвестного корнета с другими изображениями Лермонтова и подтвердили “лермонтовскую” атрибуцию, хотя еще современник поэта И.П. Забелла свидетельствовал: “Сколько ни видел я потом его портретов, ни один не имел с ним ни малейшего сходства”. Не смутило исследователей даже то, что внешность офицеров при Николае I была достаточно стереотипной. Единообразная прическа и усы, а также молодость неизбежно сглаживали индивидуальные различия, особенно на портретах. Но желаемое у сторонников “лермонтовской” версии доминировало над действительным. К тому же участие криминалистов в атрибуции полотен XIX века является интересным, но чисто вспомогательным и отнюдь не решающим действием – ведь сравниваются даже не фотографии, а произведения живописи, при создании которых художники часто ошибались и столь же часто льстили моделям.

Оригинал произведения, о черно-белой фотокопии с которого идет речь, в настоящее время хранится в лондонской коллекции Джона Стюарта. На портрете, как и указывал В.М. Глинка, – два корнета кавалергардского полка. Детали их мундиров выписаны с большой точностью и мастерством. Судя по всему, позировали они высокому профессионалу, работавшему легко и споро, – вряд ли он устраивал в данном случае многочисленные долгие сеансы, так что никаких оснований предполагать позднейшие дорисовки или переделки нет. В свете этих объективных данных “лермонтовская” версия представляется ошибочной, основанной больше на эмоциях, чем на фактах. Как следствие, вывод об авторстве П.Е. Заболотского также нуждается в дополнительной аргументации.

Изображенные на “итальянской” акварели офицеры, конечно, похожи на М.Ю. Лермонтова и А.Н. Карамзина, но ничуть не менее – на Н.Н. Бахметева и Г.А. Щербатова. Оба молодых человека 3 марта 1841 г. были произведены в корнеты кавалергардского полка. Вполне возможно, что по этому случаю они и отправились в мастерскую художника, как сегодня сходили бы в фотоателье, чтобы заказать свой парный портрет.

ПОРТРЕТЫ СЕМЬИ КАРАМЗИНЫХ

В мае 1834 г. Петр Иванович Мещерский с женой, малолетним сыном Николаем и фрейлиной Софьей Николаевной Карамзиной отправились в путешествие в Италию. Их отъезд, а затем и возвращение домой через полтора года упомянуты в письмах А.С. Пушкина к супруге Наталье Николаевне8. В 1835 г., во время пребывания в Риме, князь Мещерский обратился к французскому живописцу Жану Огюсту Барду и заказал ему портреты свой и жены. Это была дань давней традиции европейской аристократии, представители которой нередко заказывали свои портреты во время «гранд-тура» по Италии.

Портрет князя Мещерского с сыном Николаем написан на фоне римского собора Святого Петра, видного через открытое окно. На спинке кресла, в котором сидит князь, подпись художника: Bard. Парный ему портрет жены князя Екатерины Николаевны представляет ее сидящей на банкетке у открытой лоджии, с которой открывается вид на развалины Римского форума и Колизей. На ножке банкетки подпись: Bard.

Осенью 1835 г. Мещерские вернулись в Россию. Очевидно, вскоре после приезда семьи Карамзиных — Мещерских решили продолжить галерею семейных портретов. Портреты Софьи, Андрея и Александра Карамзиных были заказаны Пимену Орлову, которого знали через родную сестру графа А.Х. Бенкендорфа — М.Х. Шевич, она покровительствовала молодому художнику и содействовала его пенсионерской поездке в Италию в 1841 г. (из нее Орлов в Россию не вернулся, оставшись в Италии). Семьи Шевич и Карамзиных были близко знакомы и дружны. Портрет Андрея Карамзина был хорошо принят в обществе: он понравился бесспорным мастерством живописца, умело переданным сходством, «интеллигентностью» стиля.

Современники отмечали удивительное сходство братьев. В одном из писем Александр писал брату Андрею: «Вчера утром я был на выставке, где твой портрет прекрасно выглядит <…> госпожа Сухозанет сказала мне, что видела мой портрет на выставке, что сходство его со мной совершенно, на что я ей ответил, что портрет действительно очень похож, но что это твой портрет». В самом деле, братья были очень похожи, оба учились на юридическом факультете Дерптского университета и затем вступили в лейб-гвардии Конную артиллерию.

В это же время Орлов написал портрет Александра (1815–1888) — также в офицерском мундире, но стоящего у лафета пушки.

В 1836 г. пути братьев разошлись: Андрей для поправки здоровья отправился в Европу, а Александр пошел служить в Красное Село (под Петербургом). Его положение обязывало быть участником всех светских развлечений: балов, раутов, приемов, а общительность и живой характер способствовали его популярности; неутомимый танцор и весельчак был желанным завсегдатаем всех гостиных города.

Еще позже, в 1840 г., незадолго до своего отъезда в Италию, художник Пимен Орлов пишет портрет Софьи Карамзиной (1802–1856) — дочери Н.М. Карамзина и его первой жены Е.И. Протасовой (1767–1802, умершей через несколько дней после рождения Софьи).

В 1821 г. Софья была пожалована императором Александром фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны. Образованная, остроумная, общительная, Софья была второй хозяйкой карамзинского салона. Она прекрасно знала русскую и французскую литературу. Острый ум и наблюдательность привлекали к ней многочисленных писателей, поэтов, художников. Уход из жизни Екатерины Андреевны, трагическая безвременная гибель Андрея разрушили ее здоровье, и она скончалась в 1856 г.

Портреты семьи Карамзиных выполнены во вкусе времени, они одинакового формата (80х60 см), исполнены маслом на холсте. Небольшой размер способствовал камерности изображения, элементы жанра: лорнет, сигара, книга, цветы — привносили в них разнообразие, подчеркивавшее индивидуальность каждой модели.

Местонахождение всех портретов семьи Карамзиных оставалось неизвестным до недавнего времени. Возможно, как и портреты Софьи и Екатерины, все они находились до революции в собрании графини Екатерины Петровны Клейнмихель. Можно предположить, что картины оказались в Финляндии благодаря родственным связям Клейнмихелей и Карамзиных: знаменитая Аврора Шернваль, вдова Андрея Николаевича Карамзина после смерти мужа жила в Финляндии.

Изображения Карамзиных и Мещерских, находящиеся сегодня в усадьбе Хайкко и пребывавшие почти столетие в забвении, воскрешают забытые страницы отечественной истории и помогают сохранить память о семье Карамзиных.

Памятник Н.М. Карамзину в Симбирске

Он памятник себе воздвиг чудесный, вечный,

Достойный праведных похвал,

И краше, чем кумир иль столб каменосечный

И тверже, чем литой металл!

Тот славный памятник, отчизну украшая.

О нем потомству говорит

И будет говорить, покуда Русь святая

Самой себе не изменит!

Николай Языков. Стихи на объявление памятника историографу Н. М. Карамзину

13 июня 1833 г. симбирский губернатор А.М. Загряжский от имени 38 симбирских дворян подал прошение императору Николаю I о создании в Симбирске памятника Н.М. Карамзину с открытием общеимперской подписки по сбору средств на его сооружение. Вскоре согласие было получено, были собраны значительные средства, но решение, каким быть памятнику, затянулось.

Император Николай I, побывавший 22 августа 1836 г. в Симбирске, лично указал местонахождение памятника и повелел: «Заключить с профессором Академии художеств Гальбергом контракт на сделание в течение трех лет…. означенный памятник с барельефами, за выпрошенную им цену в 91 800 рублей…» 550 пудов меди, нужных на сооружение памятника, отпускалось от казны.

Лишь через два года профессор Гальберг приступил к работе, но 10 мая 1839 г., Самуил Иванович Гальберг скончался, успев разработать проект памятника. Завершили дело профессора его ученики — выпускники Академии художеств: Н.А. Ромазанов, А.А. Иванов, П.А. Ставассер и К.М. Климченко. Статую музы Клио, покровительницы истории, выполнили А. А. Иванов и П. А. Ставассер. Пьедестал красного гранита из Финляндии был изготовлен в Петербурге мастером С.Л. Анисимовым. Статуя Клио, бюст историографа и горельефы отливались в бронзе в литейной мастерской Академии художеств под руководством профессора барона П.К. Клодта. Все детали памятника были доставлены в Симбирск в навигацию 1844 г., а следующей весной и летом были проведены работы по подготовке места и установке пьедестала.

Памятник был торжественно открыт 22 августа 1845 г. (по старому стилю).

Памятник был создан по обычаям того времени, в стиле классицизма. На пьедестале стоит величественная статуя музы истории Клио. Правой рукой она возлагает на жертвенник бессмертия скрижали «Истории государства Российского» — главного труда Н.М. Карамзина, а в левой держит трубу-фанфару, с помощью которой намерена вещать о славных страницах жизни России.

В пьедестале памятника, в круглой нише, размещается бюст историка. Пьедестал украшен двумя горельефами. На северном К.М. Климченко изобразил Карамзина читающим отрывок из своей «Истории» Александру I в присутствии его сестры Екатерины Павловны, во время пребывания императора в Твери в 1811 г. На другом, скульптор Н.А Рамазанов, тоже в аллегорической форме, Николай Михайлович запечатлен на смертном одре в окружении своего семейства в тот момент, когда узнал о пожаловании ему Николаем I щедрого пенсиона. В соответствии с канонами классического стиля все фигуры памятника изображены в античных одеждах.

Надпись на пьедестале, выполненная накладными буквами, гласила: «Н.М. Карамзину историку Российского государства повелениемъ императора Николая I-го 1844 годъ.»

Первоначально памятник обнесли деревянной решеткой, а в 1855 г. Аврора Карловна Карамзина, вдова старшего сына историографа Андрея Николаевича, устроила богатую металлическую решетку с медными вызолоченными навершиями, отлитую на знаменитых Нижнетагильских заводах Демидовых. Это единственный архитектурный объект в Симбирске, славном кузнечными традициями, сделанный из легендарного демидовского железа.

Осенью 1854 г. губернский предводитель симбирского дворянства Николай Тимофеевич Аксаков, троюродный брат Николая Михайловича Карамзина, отправился в Санкт-Петербург, чтобы выразить соболезнования вдове младшего сына историографа Андрея Карамзина, который геройски погиб в неравном бою с турками недалеко от балканского города Каракал. Соболезнования вдове Авроре Карловне выражали многие, преклоняясь перед героизмом покойного. В разговоре с Авророй Николай Тимофеевич вскользь упомянул о плачевном состоянии памятника великому тестю Авроры – Николаю Михайловичу – в Симбирске, который вот уже почти десятилетие огорожен убогой деревянной оградой. Аврора Карловна кивнула головой и совсем скоро за Урал, в Нижний Тагил отправился ее приказ на знаменитый сталелитейный завод Демидовых отлить для Симбирска решетку из лучшего демидовского железа…

В 1931 г. возникла опасность сноса памятника. К этому времени были сбиты верхние позолоченные медные окончания оград, сделано несколько выколов гранита, уничтожена надпись пьедестала и свинцовая расчеканка гранитных швов. Памятник удалось отстоять благодаря принципиальной позиции, занятой директором Естественно-исторического музея П.Я. Гречкиным и городским архитектором Ф.Е. Вольсовым.

В 1944 г. на пьедестал вернули заново отлитые на одном из местных заводов медные буквы текста надписи, а в 1967 г. памятник капитально отреставрировали. К сожалению, со времен реставрации окончание текста, «1844 годъ», было представлено как «1844 года».

Н.М. Карамзин и И.А. Каподистрия

Особое место в жизни историографа Карамзина, свекра Авроры Карловны, занимает петербургский период, когда значительно расширяется круг его общения с представителями чиновничьей сферы, среди которых выделяется знакомство Н.М. Карамзина с графом Иваном Антоновичем (Иоаннисом) Каподистрией.

И.А. Каподистрия имел репутацию просвещенного и умного человека. В 1818 г. он был принят в члены Академии наук, покровительствовал ученым, ранее его провозгласили почетным членом литературного общества «Арзамас», он был близко знаком с И.И. Дмитриевым, В.А. Жуковским, И.А. Тургеневым. Д.П. Северин и Д.В. Дашков служили в его ведомстве. Получить представление об общественной репутации И.А. Каподистрии позволяет письмо В.А. Жуковского к императрице Александре Федоровне. Автор письма, характеризуя человека, который может быть достоин руководить воспитанием великого князя, в качестве образца называет И.А. Каподистрию: «Наконец, я назову человека, который, по мнению моему, соответствует моему идеалу. Это граф Каподистриа <…> он был безупречен, как общественный деятель; он остался таковым и в частной жизни! <…> Он обладает обширною ученостью, замечательно разнообразною. Он опытен в людях, изученных им во всех видах и во всех отношениях. Он хорошо знает свой век и все действительные потребности своего времени <.> Наружность его привлекательна и внушает доверие и сочувствие. Он <.> обладает даром выражать свои мысли ясно и правильно, что придает особую прелесть всему, что он говорит <.> желает добра, стремится единственно к добру и с прямотою высокой души соединяет в себе силу познаний и опытности».

Отдельной характеристики заслуживают общественно-политические взгляды И.А. Каподистрии. Исследователи указывают на то, что его государственная деятельность была во многом определена философией эпохи Просвещения, ссылаются на мнение современников, в соответствии с которым министр был в большей степени философом, чем государственным деятелем, отмечают убеждение И.А. Каподистрии в том, что потрясения, такие как революция во Франции, можно предотвратить, если сочетать законные монархические интересы с правами народов, придерживаться идеалов конституционной монархии. Еще одним фактом, отражающим характер мировоззрения дипломата, стал проект «всеобщего союза», который предполагал договор между европейскими странами, предоставляющий каждой его участнице равные права, кроме того, «всеобщий союз» рассматривался им как инструмент, позволяющий остановить революционное движение в Европе, 55 идеология которого (в том числе и революционного движения в Греции) противоречила убеждениям И.А. Каподистрии.

Уже краткая справка об И.А. Каподистрии позволяет понять причины особого расположения к нему Н.М. Карамзина. Факт их знакомства и впечатление от него зафиксированы историографом в письме к жене от 14 февраля 1816 г.: «Из новых примечательных знакомств наименую тебе Капо д’Истриа; он в большой доверенности и показался мне любезным, откровенным, так что князь А.Н. Голицын, познакомив нас, через 10 минут заметил с шуткою, что мы уже говорим как старые знакомцы. Может быть, я еще с ним увижусь и действительно короче познакомлюсь. Вообще, не обижая Москвы, нахожу здесь более умных, приятных людей, с которыми можно говорить о моих любимых материях». С этого момента устанавливается традиция продолжительных бесед между министром и историографом. Каподистрия, просиживая у Карамзина по три часа, успокаивая последнего, истомившегося в ожидании аудиенции у Александра I, «в утешение говорил <…> что Государь все это время еще никого не принимал у себя в кабинете». Меньше чем через месяц после первой встречи в письме от 10 марта 1816 г. Н.М. Карамзин опять будет рассказывать жене о своем новом знакомом: «Прибавлю, что провел три часа у графа Капо д’Истриа: не знаю, в чем мы можем быть несогласны. Так, кажется, не обманывают. Это умный, достойный министр, и я искренно хвалю Государя за такой выбор». Отныне граф Каподистрия входит в ближайшее карамзинское окружение, и он единственный человек в этом качестве из представителей высшего чиновничества, о чем Н.М. Карамзин напишет брату В.М. Карамзину в декабре 1818 г.: «Ни с кем из ближних людей государевых у меня нет ни малейшей связи. Один добрый, умный граф Каподистрия доказывал мне приязнь свою». По воспоминаниям А.С. Стурдзы, с которым И.А. Каподистрия особенно сблизился еще с 1809 г., «между государственным человеком и государственным бытописателем возникла дружба, упрочилось взаимное доверие; они понимали дуг друга и находили для себя особенное услаждение в частых беседах, оживляемых высоким единомыслием. Карамзин <…> наравне с Каподистрией верил в будущее вселенское предопределение России. С этой стороны они сроднились совершенно, и остались друзьями до той самой роковой эпохи, которая сперва увлекла Каподистрию в произвольное затворничество к берегам Женевского озера, потом вызвала на новые подвиги в Грецию и на страдальческую кончину».

Общение министра и историографа продолжалось с 1816 г. до конца жизни последнего, до отъезда Каподистрии из России они регулярно видятся, хотя в письмах Н.М. Карамзин периодически говорит о том, что это происходит достаточно редко: «Свидания мои с ним бывают редки, он посещает нас не часто: был только раза три в зиму; а я обедал у него однажды. Здешние занятые люди нелегки на прием, хотя я имею все причины быть доволен графом, умным, благородным человеком». Их встречи часто очень продолжительны, так, например, в письме к И.И. Дмитриеву Карамзин рассказывает: «В последний раз он пробыл у нас часов пять с глазу на глаз». Их беседы носят философический характер: «Никто не балует меня здесь ласкою, кроме одного графа Каподистриа, с которым иногда философствуем». Именно Каподистрии (со слов Карамзина) принадлежит известная шутка о том, что Карамзины считают года новорожденными детьми и томами российской истории. Наверное, все же будет преувеличением относить графа Каподистрию к ближайшим друзьям Н.М. Карамзина, поскольку дистанция, связанная с государственным положением министра, очевидно, существовала, историограф периодически ходатайствует перед ним за своих знакомых и друзей, получает от Каподистрии официальные письма, отвечает на них «полуофициальными» письмами (см. письмо Н.М. Карамзина от марта 1818 г., однако это не мешает их по-настоящему теплым отношениям.

Сближает Карамзина и Каподистрию и их стремление помочь тем, кто обращается к ним за этой помощью. Историограф просит за А.Ф. Малиновского и получает поддержку. Также подтверждено активное участие Каподистрии в деле А.С. Пушкина, Ф.Ф. Вигель в своих записках свидетельствует: «Трудно было заставить Александра отменить приговор; к счастью, два мужа, твердых, благородных, им уважаемых, Каподистрия и Карамзин, дерзнули доказать ему всю жестокость наказания и умолить о смягчении его.

Н.М. Карамзин часто называет Каподистрию умным и добрым министром, своим благоприятелем. В письмах к И.И. Дмитриеву встречаются и более развернутые характеристики, которые историограф дает Каподистрии. В письме от 12 сентября 1816 г. по поводу знакомства своего друга с графом он замечает: «Ты познакомился с Графом Капо д’Истриа: вот умнейший человек нынешнего Двора; кажется искренним, однакож не без тонкости. Государь, Императрица любят хвалить его, и я без лести могу им вторить». Свидетельствами близких взаимоотношений Н.М. Карамзина и И.А. Каподистрии являются их письма друг к другу. Так, в письме к историографу в марте 1818 г. граф говорит о том, насколько важно для него дружеское расположение Карамзина и его супруги: «Вне семейных привязанностей, лучшее в мире, это есть искренняя дружба. Такая дружба, какою удостоивают меня Карамзины, более чем искренняя: она сердечна; я дорожу ею, и прошу вас сохранить мне ее навсегда». Также нужно сказать, что письма И.А. Каподистрии, философические по своей природе, содержат в себе свидетельства его мировоззренческой близости Карамзину в части восприятия своего долга, в пушкинской терминологии философии «самостоянья», в котором заключено человеческое величие, не случайно автор письма включает в свои рассуждения слова историографа: «… в нравственном порядке все держится в связи. Но когда внутренно убежден, что этот порядок <…> имеет свои законы, и, следовательно, своего Верховного Законодателя, то повторяешь за вами нынче более чем когда-нибудь, что моя религия есть моя политика. И остаешься в мире с самим собою, и с своими ближними! Этот внутренний мир есть предвозвестник вечной жизни, составляя лучшую часть моего существования, и я им счастлив. Труд, который увеличивает круг наслаждений, имеет для меня всегда новую привлекательность. И время, шествуя с быстротою мысли, не дозволяет мне смотреть в настоящее иначе, как глазами потомства». Переписка между Карамзиным и Каподистрией продолжается и после окончательного отъезда последнего из России. В письме от 1824 г. историограф в меланхолической манере, особенно характерной для его поздних писем, пишет о вечном единении душ его и его друга, вторя своему адресату: «Милое Отечество ни в чем не упрекнет меня; я всегда готов служить ему, сохраняя достоинство своего характера, за который ему же обязан ответствовать».

Закончим разговор о Н.М. Карамзине и И.А. Каподистрии словами о графе самого историографа из его письма к А.Ф. Малиновскому, которые, как кажется, емко характеризуют его отношение к министру и его собственное самоощущение: «Он душою высок перед другими. Государь справедливо отличает его. Впрочем, как с ним, так и с другими не имею тесной связи. Живу особняком с женою, с детьми и с типографиями». При всем том, что внутреннее одиночество определяет последнее десятилетие жизни историографа, в его окружении присутствуют люди, особенно близкие Н.М. Карамзину по духу, и к ним, безусловно, относится И.А. Каподистрия, блестящий дипломат, патриот Греции, министр иностранных дел Российской империи.

Карамзин и Пушкин-лицеист

С Николаем Михайловичем Карамзиным Пушкин познакомился еще ребенком, в Москве, в доме своих родителей. Как известно, его дядя, Василий Львович Пушкин, был известным московским поэтом, остроумцем, приятным собеседником и добрейшей души человеком. Отец, Сергей Львович, тоже был не чужд стихотворства. Так что в доме Пушкиных собирались и начинающие, и уже признанные литераторы, и среди них – Н.М. Карамзин. Однажды целый вечер пятилетний Пушкин сидел напротив Карамзина и с особым вниманием вслушивался в его беседу. Его отец позже утверждал, будто ребенок уже тогда понимал, «что Карамзин – не то, что другие».

Как известно, в 1811 г. дядюшка Василий Львович привез двенадцатилетнего Пушкина в Царское Село: по совету друга семьи, А.И. Тургенева, родители решили отдать мальчика учиться в открывавшийся Лицей. На вступительных экзаменах Пушкин показал следующие успехи: «В грамматическом познании языков: российского – очень хорошо, французского – хорошо, немецкого – не учился; в арифметике – знает до тройного правила, в познании общих свойств тел – хорошо, в начальных основаниях географии – имеет сведения, в начальных основаниях истории – имеет сведения».

В феврале 1816 г. Карамзин тоже приехал в Петербург, чтобы представить императору Александру I написанные тома «Истории государства Российского» и получить разрешение на их печатание. В Лицее были уже наслышаны о приезде историографа в столицу: «Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина, бессмертного историографа отечества? – спрашивал лицеист Алексей Илличевский своего приятеля Павла Фусса, проживавшего в городе. – Стыдно, братец, – ты бы мог по крайней мере увидеть его хоть на улице…». Сам Илличевский вместе с другими лицеистами надеялся, что знаменитый историограф посетит их в Царском Селе: «Мы надеемся, однако ж, что он посетит наш лицей; и надежда наша основана не на пустом: он знает Пушкина и им весьма много интересуется; он знает также и Малиновского… Поспешай же, о день отрад! Правда ль? Говорят, будто Государь пожаловал ему вдруг чин статского советника, орден Св. Анны 1-го класса и 60000 руб. для напечатания Истории. – Слава великодушному монарху! Горе зоилам гения!».

Карамзин исполнил ожидания лицеистов, нетерпеливых видеть «бессмертного историографа». 25 марта 1816 г. он посетил Лицей, приехав туда в замечательной компании – вместе с В.А. Жуковским, П.А. Вяземским, А.И. Тургеневым, С.Л. и В.Л. Пушкиными. Встреча длилась не более получаса – гости спешили в Москву. П.А. Вяземский не помнил «особенных тогда отношений Карамзина к Пушкину». А по словам Ивана Малиновского (он тоже был воспитанником Лицея и племянником начальника Московского архива иностранных дел Алексея Федоровича Малиновского, помогавшего Карамзину в подборе исторических документов), историограф сказал юному Пушкину: «Пари, как орел, но не останавливайся в полете».

В это же время лицеисты, внимательно следившие за всеми периодическими изданиями, прочли объявление в журнале «Сын Отечества» (в номере 12 от 24 марта 1816 г.), что Карамзин «кончил и совершенно изготовил к напечатанию 8 томов», в которых заключается История России от древнейших времен до кончины царицы Анастасии Романовны, супруги царя Ивана Васильевича Грозного, т.е. до 1560 г.

Весьма вероятно, что к этому периоду – когда издание «Истории» уже объявлено, но еще не вышло в свет, и в обществе ходили скептические толки и разговоры о том, может ли сентиментальный писатель сочинить серьезный исторический труд, – относится эпиграмма на Карамзина, обычно приписываемая Пушкина:

«Послушайте: я сказку вам начну

Про Игоря и про его жену,

Про Новгород и Царство Золотое,

А может быть про Грозного царя…»

– И, бабушка, затеяла пустое!

Докончи нам «Илью-богатыря».

Некоторые полагают, что эпиграмма принадлежала А.С. Грибоедову, впрочем, как писал П.А. Вяземский, «В ней выдается почерк Пушкина, а не Грибоедова… При всем своем уважении и нежной преданности к Карамзину, Пушкин мог легко написать эту шалость; она, вероятно, заставила бы усмехнуться самого Карамзина. В лета бурной молодости Пушкин не раз бывал увлекаем то в одну, то в другую сторону разнородными потоками обстоятельств, соблазнов и влияний литературных и других».

Эта эпиграмма, если она и стала известна Карамзину, никак не изменила теплого отношения историографа к озорному лицеисту. Для наблюдения за печатанием «Истории» Карамзин с семейством переезжает из Москвы в Петербург, думал – на время, оказалось – навсегда. На лето ему был предоставлен кавалерский домик в Царском Селе, на Садовой улице, поблизости от Лицея (уютные «кавалерские» домики были построены при императрице Елизавете Петровне и назывались так потому, что предназначались для кавалеров, как именовали тогда придворных). Лицеисты были чрезвычайно рады близкому соседству историографа: «Что лучше всего – это то, что мы будем иметь Карамзина, дом которого, находящийся в двух шагах от лицея, уже приготовляют», – с удовольствием сообщал своей «любезной тетеньке» будущий канцлер Российской империи, а пока лицеист Александр Горчаков. Карамзин был тоже доволен домиком: «сад прелестный», «…уютно и все изрядно; только кабинет мой должен быть в особенном флигеле: зато у меня там две комнаты». Можно было вдоволь гулять пешком по Царскосельскому парку, размышлять о временах Екатерины Великой, в задумчивости глядя на памятники Чесмы и Кагула, ездить верхом и наслаждаться уединением.

Впрочем, уединение историографа нарушали заглядывавшие в нему в гости лицеисты, особенно часто приходил Пушкин. По наблюдению Горчакова, Пушкин «свободное время свое во все лето проводил у Карамзина». В мирный домик историографа юного Пушкина влек не только огромный интерес к работе мастера (по словам того же Горчакова, когда Пушкин был у Карамзина, ему даже стихи на ум не приходили), но и атмосфера тепла, любви и семейного уюта, которого он был лишен в детстве. Вместе с Пушкиным в гости к историографу приходил лицеист Сергей Ломоносов, интересовавшийся политикой и историей и собравший у себя библиотеку из 200-300 избранных книг (впоследствии, став дипломатом, он откроет русскому обществу мир Латинской Америки и расскажет о ее истории и народах, немало способствуя установлению культурных связей России с Бразилией).

2 июня 1816 г. добродушный историограф сообщал в письме П.А. Вяземскому, что его посещают «поэт Пушкин и историк Ломоносов», которые «смешат своим простосердечием. Пушкин остроумен».

Хотя Карамзин не любил никого принимать в то время, когда он работал над «Историей», но для юного Пушкина делал исключение. Пушкину часто доводилось наблюдать Карамзина за письменным столом, погруженным в размышления, с особым «длинным лицом» (которое Пушкин потом изобразил М.П. Погодину), отыскивающим удачную формулировку для своей мысли. Со своим юным другом историограф делился размышлениями, читал ему вслух написанное. «Библия для христиан то же, что история для народа. Этой фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие Ист.<ории> Карамзина. При мне он ее и переменил», – писал впоследствии Пушкин младшему брату Льву.

Карамзин серьезно и уважительно относился к таланту молодого поэта: именно по его рекомендации Пушкину было предложено написать стихи на праздник в Павловске в честь бракосочетания принца Оранского и великой княжны Анны Павловны. Вначале стихи были поручены старому придворному поэту Ю.А. Нелединскому-Мелецкому, но он не справился с высочайшим заказом, Пушкин же быстро сочинил то, что нужно: «Довольно битвы мчался гром…», а пожалованные императрицей-матерью в благодарность за стихи золотые часы «нарочно» разбил о каблук. Подобная дерзость не находила одобрения у Карамзина: он ценил дружбу царей, точнее, ценил в этой дружбе искренность и право быть чистосердечным. Светские же церемонии у него вызывали скепсис, и уж в этом-то Пушкин был с ним заодно: «Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались…».

В доме у Карамзина лицеист Пушкин познакомился с молодым офицером П.Я. Чаадаевым, участником Отечественной войны 1812 г., прошедшим с боями от Москвы до Парижа:

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской;

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,

А здесь он – офицер гусарской.

Лицеисты любили дружить и проказничать в компании с офицерами лейб-гвардии гусарского полка, расквартированного в Царском Селе. Но не только совместными проказами была ознаменована их дружба, но еще и вольнолюбивыми разговорами – «о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне», как вспоминал Иван Пущин, еще лицеистом вступивший в преддекабристскую организацию «Священная артель».

Разговоры с молодыми офицерами, общение с Карамзиным, знакомство с фрагментами еще не напечатанной «Истории государства Российского» («некоторые из наших, читавшие из нее отрывки, в восхищении», свидетельствовал Горчаков) – все это лучше профессорских лекций расширяло кругозор лицеистов, погружало их в гущу политической и культурной жизни. В осеннем послании «К Жуковскому» 1816 г. Пушкин-лицеист посвятил историографу благодарные и восторженные строки:

…Сокрытого в веках священный судия,

Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый,

И бледной зависти предмет неколебимый

Приветливым меня вниманьем ободрил…

Весной 1817 г. начался второй «карамзинский сезон» в Царском Селе. Лицеисты готовились к выпускным экзаменам, мечтали о взрослой жизни. 22 мая 1817 г. историограф вместе с князем П.А. Вяземским присутствовал на лицейском экзамене по всеобщей истории, который проходил «с особенным вниманием к трем последним векам». 26 мая, в день рождения Пушкина (по старому стилю), был еще один экзамен – отечественная география и статистика. Юного поэта навестили Н.М. Карамзин, П.А. Вяземский, П.Я. Чаадаев и гусарский поручик Я.В. Сабуров.

П.А. Вяземский в начале лета писал жене о лицеистах, в том числе о Пушкине: «порох и ветер, забавен и ветрен до крайности, Николай Михайлович бранит его с утра до вечера». Да уж, Пушкина было за что бранить: он вдруг написал любовную записку супруге историографа, Екатерине Андреевне, вдвое старшей его по возрасту. Согласно П.И. Бартеневу, «Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор он их полюбил, и они сблизились». Историографу надо было обладать большим тактом и знанием юношеской души, чтобы не обидеть импульсивного Пушкина строгим внушением, но при этом и призвать к порядку. А к Екатерине Андреевне поэт действительно испытывал особые чувства, недаром, раненный на дуэли с Дантесом, он попросил, чтобы она приехала и перекрестила его перед смертью.

М.П. Погодин приводил слух, вряд ли вполне достоверный, но зато хорошо передающий характер Карамзина: будто бы историограф замолвил доброе слово за Пушкина при выпуске поэта из Лицея: «По окончании курса лицейское начальство, сердитое на Пушкина (он писал на всех эпиграммы и досаждал насмешками), присудило ему последний класс, 14-й. Карамзин вступился перед директором, говоря: как же вы хотите выпустить его последним, если сам Бог отличил его дарованиями, всем известными, – и Пушкин получил десятый класс». Получив чин коллежского секретаря (X класс по «табели о рангах»), Пушкин многие годы будет подписывать официальные бумаги «10-го класса Пушкин».

Светлая память о счастливых часах, проведенных у Карамзиных, будет неразрывна с пушкинскими воспоминаниями о лицейских годах. Несмотря на период охлаждения (с осени 1818 и до весны 1820 г.), связанный с политическими спорами Карамзина и примыкавшего к «молодым якобинцам» Пушкина, с годами поэт все более проникался уважением к памяти историографа и к его труду: «чистая, высокая слава Карамзина принадлежит России, и ни один писатель с истинным талантом, ни один истинно ученый человек, даже из бывших ему противниками, не отказал ему дани уважения глубокого и благодарности».

Смерть Пушкина и Карамзины

Смерть Пушкина не вызвала всеобщего негодования среди знати императорского двора – слишком мало людей понимали значение его творчества и слишком многие «в позолоченных салонах» отнеслись, по словам княгини Екатерины Николаевной Мещерской, «совершенно равнодушно», а некоторые были даже рады.

Оправдывали Дантеса и знакомые поэта. Члены кружка Карамзиных открыто поддерживали Дантеса и поощряли его. Дочь знаменитого историка Софья Николаевна Карамзина писала в письме к близким о том, что она «рада, что Дантес совсем не пострадал», и что если уж Пушкину суждено было стать его жертвой, то пусть это будет единственная жертва дуэли. Она высказывала опасения, что француза теперь могут судить и сурово наказать: «мне бы хотелось, чтобы ему не было причинено ничего дурного».

29 марта 1837 г. С.-Петербург. Письмо Софьи Карамзиной: «Суд над Дантесом окончен. Его разжаловали в солдаты и под стражей отправили до границы; затем в Тильзите ему вручат паспорт, и конец — для России он больше не существует. Он уехал на прошлой неделе, его жена вместе со своим свекром поедет к нему в Кенигсберг, а оттуда, как говорят, старый Геккерен намерен отправить их к родным Дантеса, живущим возле Бадена. Возможно, что ты их там встретишь: думаю, мне не нужно просить тебя: „будь великодушен и деликатен“; если Дантес поступил дурно (а только один бог знает, какая доля вины лежит на нем), то он уже достаточно наказан: на совести у него убийство, он связан с женой, которую не любит (хотя здесь он продолжал окружать ее вниманием и заботами), его положение в свете весьма скомпрометировано, и, наконец, его приемный отец (который, кстати, легко может от него и отказаться), с позором, потеряв свое место в России, лишился здесь и большей части своих доходов…».

Бедный Дантес наказан: он не любит жену, Геккерен может от него отказаться, они лишаются русских доходов, на совести у Дантеса убийство, — поэтому надо быть с ним деликатным и протянуть ему руку…

Отношения к Пушкину и к Дантесу разделили семью Карамзиных на два лагеря: Софья и Андрей жалеют убийцу, Екатерина Мещерская и Александр проклинают его.

«Так называемые патриоты, — продолжает Софья Николаевна, — случалось, начинали у нас разговоры о мести, предавали Дантеса анафеме и осыпали проклятиями, — такого рода рассуждения уже возмущали тебя в Париже, и мы тоже всегда отвергали их с негодованием. Не понимаю, неужели нельзя жалеть одного, не обрушивая при этом проклятий на другого. Если случится тебе встретить Дантеса, будь осторожен и деликатен, касаясь, с ним этой темы…».

9 июля, С.-Петербург. Екатерина Андреевна Карамзина: «Хотела послать тебе „Современник“, но кн[язь] Петр В[яземский] говорит, что послал его еще в листах м-м Смирновой; надеюсь, она даст тебе почитать».

Речь идет о пятой книжке «Современника», в которой напечатаны произведения Пушкина, обнаруженные при разборе его бумаг, — «Медный всадник», «Сцены из рыцарских времен» и стихи. В том же номере напечатано письмо Жуковского к отцу поэта, под названием «Последние минуты Пушкина». И, между прочим, стихи Александра Карамзина.

Александра Осиповна Смирнова-Россет, уехавшая за границу в июне 1835 г., хочет знать все подробности о гибели Пушкина, каждую новую строчку его стихов. Вяземский шлет ей листы «Современника» в Баден, где находится и Андрей Карамзин.

В этот курортный городок, излюбленный русской аристократией, в конце июня 1837 г. приехали Геккерен и Дантес. Андрей Карамзин встретил Дантеса на прогулке и… подошел к нему. «Русское чувство боролось у меня с жалостью, — объяснял он в письме к родным, упрекая брата Александра за то, что тот не пожелал повидать и выслушать убийцу Пушкина. — В этом, Саша, я с ним согласен, ты нехорошо поступил».

Две недели спустя после встречи с убийцей Пушкина Андрей Карамзин танцевал в Бадене на балу, устроенном русской знатью. «Странно мне было смотреть, — пишет он, — на Дантеса, как он с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном, как в дни былые». Это сообщение подействовало даже на Софью Николаевну, хотя она и тут показала, что не поняла трагедии Пушкина. «То, что ты рассказываешь о Дантесе, как он дирижировал мазуркой и котильоном, — отвечала она, — даже заставило нас всех как-то вздрогнуть, и все мы сказали в один голос: бедный, бедный Пушкин! Ну, не глупо ли было с его стороны пожертвовать своей прекрасной жизнью? И ради чего?».

Андрей Карамзин с Авророй Карловной и позже, в 1848 г. в Париже будут принимать у себя Дантеса.

Розы дворянского рода Мещерских

Южное побережье Франции – Лазурный берег – стало известным с 1834 г., когда английский лорд Бругхэм, наткнувшись на небольшой рыболовецкий порт Канны по дороге в Италию, решил, что это – идеальное место для его зимней резиденции. Построенная им в честь дочери «Вилла Элеонора» положила начало целой плеяде роскошных имений, возведенных соотечественниками лорда, которые не замедлили последовать его примеру.

Для создания парка в 1855 г. лорд Бругхэм пригласил никому не известного в то время молодого садовника из Авиньона – Жильбера Набоннанда, который специализировался в основном на розах. Набоннанд стал проводить опыты по акклиматизации растений, привезенных из тропических стран, проектировал и обустраивал сады на виллах Лазурного берега (виллы «Сен-Жорж» и «Лаура», парк Бруни, сад Шато Абукас и др.). Укрепив свое финансовое положение, Жильбер Набоннанд в 1864 г. в небольшом поселке Гольф-Жуан, близ Ниццы, основывает собственное предприятие под названием «Розы Гольф-Жуана».

Жильбер Набоннанд в скором времени сообразил, что, для того чтобы привлечь максимальное внимание к своим сортам и обеспечить их успешное продвижение на рынке, ему необходимо давать своим детищам громкие имена. Начиная с сорта ‘Duchesse d’Edinbourg’ появляется целая серия роз, посвященных королевским особам разных стран и высокопоставленным вельможам, особенно это касалось женщин дворянского происхождения. Но этим дело не ограничивалось. Время от времени в саду талантливого селекционера появлялись лица, желавшие увековечить свое имя в названии розы.

В один из мартовских дней 1884 г. на Лазурный берег с целью поправить здоровье приезжает Екатерина Петровна Клейнмихель (урожденная Мещерская). Прошло более двух лет с момента смерти ее мужа, Владимира Петровича Клейнмихеля, скончавшегося от воспаления легких 27 января 1882 г. На руках у Екатерины Петровны осталось четверо детей, причем самым маленьким, близнецам Вере и Николаю, всего по четыре с половиной года. Оставив детей дома, она отправилась на побережье Средиземного моря.

Екатерина Петровна родилась в семье Петра Ивановича Мещерского и Екатерины Николаевны Карамзиной, старшей дочери знаменитого историка Н.М. Карамзина. Отец Екатерины Петровны был человеком военным, в отставку вышел в звании гвардии подполковника. Неудивительно, что и дочь вышла замуж за профессионального военного. Ее свадьба с Владимиром Петровичем Клейнмихелем состоялась в Санкт-Петербурге в 1871 г. Вместе они прожили всего 11 лет.

Еще в 1879 г., за три года до своей смерти, Владимир Петрович стал подыскивать место на юге, где Екатерина смогла бы подлечить туберкулез. Доктора настоятельно советовали либо Крым, либо юг Франции. В итоге Клейнмихели приобрели в 1881 г. у родственника А.И. Гончарова часть его имения в поселке Кореиз (Крым). С первого дня владения усадьбой в Кореизе Екатерина Петровна с головой погрузилась в обустройство дома. Особенное удовольствие она получала от работы в саду и парке. Хозяйка лично выписывала растения, следила за новейшими поступлениями цветов и семян в Крым, придумывала ландшафтные композиции.

Увлеченная садоводством женщина, оказавшись в 1884 г. на Лазурном берегу, не могла отказать себе в удовольствии посетить питомник Жильбера Набоннанда. Оформив заказ на приобретение роз для своего кореизского имения, графиня вдруг узнает, что именами ее близких родственниц из рода Мещерских, Натальи и Лили, селекционер назвал свои розы. Екатерина Петровна тут же заказывает Набоннанду новое название – ‘Воспоминание о Кате Мещерской’, имея в виду свою мать, Екатерину Николаевну. В год ее кончины (1867) дочери был всего 21 год, и, безусловно, ранняя смерть матери нанесла девушке тяжелую душевную рану. Можно себе представить, насколько велико было горе дочери, что через 16 лет после ее смерти, когда представилась возможность назвать розу чьим-либо именем, она в первую очередь подумала о маме, а не дочерях или сестрах.

Роза ‘Souvenir de Katia Metschersky’ (‘Souvenir de Katia Mertschersky’ – снова путаница в русских буквах и французском произношении) выведена Набоннандом в 1883 г., по некоторым данным, – в 1884 г. Сорт не сохранился, но в каталогах описан как цветок белого или кремового цвета со слегка розоватой серединой, полумахровой формы (9-16 лепестков) и очень крупными лепестками. Роза принадлежала к чайной группе, обладала свойством цвести несколько раз в течение сезона.

Ротшильды в зеркале русской культуры

В XIX веке большую популярность получило в России стихотворение князя П.А. Вяземского «Бедный Ротшильд» (1855). Оно сразу же было разобрано на цитаты, вошло во многие фразеологические словари, стало хрестоматийным. Звучные стихи заучивали наизусть студенты и гимназисты:

Ротшильд, бедный Ротшильд, миллионщик бедный!

Точно так же умер в золоте и ты,

Как умрет поденщик из-за лепты медной,

Изнурявший силы, жертва нищеты…

В изобильи счастья, в неге ты купался,

На тебя, счастливца, любовались мы:

Королем червонным миру ты являлся

И давал червонцы королям взаймы…

Знаю, вам счастливцам, богачам-верблюдам,

Сквозь ушко иголки мудрено пройти,

Но ты ни таланты не держал под спудом,

Ни от нищей братьи дом на заперти.

В век наш златожадный, барышу послушный,

Биржу вавилонский столп и ты сложил,

Но смиренный в счастьи, нравом простодушный,

Ты не корчил знати, хоть и Ротшильд был.

Произведение это было сочинено на кончину Карла Мейера Ротшильда (1788-1855) которому Вяземский симпатизировал. Поэт ценил в нем острый ум, душевную отзывчивость и кроткий нрав. Стихи о «миллионщике бедном» стали необычайно популярны, и это говорит о внимании тогдашнего русского общества к банкирам, имя которых стало поистине легендарным.

В современном русском языке выражение «богат, как Ротшильд» считается уже устаревшим. Хотя этот банкирский дом существует и благоденствует и в наши дни, влияние его на судьбы мира сейчас несопоставимо с тем, каким оно было в XIX веке. Тогда же, как писал в том же 1855 г. русский «Справочный энциклопедический словарь», это был «самый большой и богатейший из всех торговых домов».

«Деньги – Бог нашего времени, а Ротшильд – пророк его», – говорили в Европе в XIX веке. Феноменальный успех семьи Ротшильдов в финансовом мире был столь впечатляющим, что их путь к богатству сравнивали с «историей вавилонской башни миллионов». Основатель династии Мейер Амшель Ротшильд (1743–1812) был выходцем из еврейского гетто Франкфурта-на-Майне и благодаря трудолюбию и фантастической предприимчивости достиг небывалых высот в банковском деле, завещав сыновьям продолжить свое дело. Наказ родителя держаться вместе братья Ротшильды, которых называли «пятью пальцами одной руки», с честью выполнили. И как символ единения на эмблеме династии изображено пять стрел, соединенных цепочкой, с девизом «Concordia, Integritas, Industria» (Согласие, Единство, Усердие).

Ротшильд едва ли подозревал, что основал банкирский дом мировой власти, который изменит в XIX веке лицо Европы. Старший сын вел дела родового дома во Франкфурте, другие его братья действовали в Лондоне, Париже, Вене, Неаполе. В 1815 г. их совокупный капитал составляет более 3,3 миллиона франков, к 1828 г. – уже порядка 120 миллионов франков, а к 1830-м гг. банкирский дом Ротшильдов становится самым значительным и влиятельным в Европе. Ротшильды создали мощную международную финансовую империю, стояли во главе грандиозных консорциумов, дававших многомиллионные кредиты почти всем европейским правительствам: Пруссии и Австрии, Испании и Португалии, Пьемонту и Франции. Одна только Россия при их посредничестве получила тогда займы на сумму 7400 миллионов золотых франков. Ротшильдов называли «династией, что возвышается над королями и императорами, держа у себя в ладонях весь континент».

Ротшильды оказались в самом средоточии общественных и политических страстей века. Масштаб деятельности банкиров, их несметное богатство, влияние на судьбы Европы и мира вызывали жадный и стойкий интерес в Москве и Петербурге.

Уже с 1820-х гг. имя знаменитых «миллионщиков» было на слуху в России. Русский мыслитель П.Я. Чаадаев в письме к брату М.Я. Чаадаеву из Парижа от 1 апреля 1824 г. заметил: «Штиглиц первый банкир в Петерб[урге], а Ротшильд – первый в свете, что, полагаю, сказывал тебе несколько раз К[нязь] Шаликов». Надо отметить, что, если уж чувствительный «Вздыхалов» – П.И. Шаликов упорно твердил о таком «прозаическом» предмете, как капиталы Ротшильда, вопрос этот был тогда весьма злободневен. Вот и граф Ф.В. Ростопчин, проживший восемь лет за границей, аттестовал Ротшильда одним из «трех лиц, правящих ныне Европою», причем почитал «благодатью небесной» свою финансовую независимость от него.

О том, что богатство Ротшильдов было общеизвестным в самых широких кругах, свидетельствует эпизод из «Table-talk» A.C. Пушкина, где фигурировало имя банкира. В миниатюре «О Дурове» (1835) рассказывалось о том, что городничий из Елабуги, дворянин Дуров, помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Все возможные способы достать их были им придуманы и передуманы. «Иногда ночью в дороге, – рассказывал A.C. Пушкин, – он будил меня вопросом: «Александр Сергеевич! Александр Сергеевич! как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?» Дуров хладнокровно рассматривал способы кражи ста тысяч и один за другим отвергал их как неудобные. И тогда Пушкин, как саму собой разумеющуюся, высказал мысль: «Вы бы обратились к Ротшильду». Оказалось, что и Дуров давно уже обдумывал такой экстравагантный вариант. «Да видите ли, – говорит он Пушкину, – один способ выманить у Ротшильда сто тысяч было бы так странно и так забавно написать ему просьбу, чтоб ему было весело, потом рассказать анекдот, который стоил бы ста тысяч. Но столько трудностей!».

Журнал «Московский телеграф» (1826) назвал Ротшильдов «без сомнения, первыми богачами Европы» и подробно рассказал об основателе династии, отмечая его «честность и расторопность». В «Биографическом известии о братьях Ротшильдах», опубликованном в «Московском вестнике» (1827), сообщалось, что банкирский дом «беспримерно отличается… по дальновидным соображениям, предприимчивости, верной оценке людей и соотношений», что братья «вышли из границ обыкновенного крута действий, соделались великими, цветущими, и в некотором отношении даже сильными».

Об особом статусе Ротшильдов свидетельствует и высокая оценка его личности литератором Ф.В. Булгариным. И его литературный друг Н.И. Греч тоже относился к Ротшильду с большим пиететом. Неаполитанского Ротшильда он назвал «почтенным человеком с преумной физиономией», который смотрел на него с «невыразимым удовольствием». Их беседа о красотах Италии была жива и занимательна. «Несказанное умиление» испытал Греч и при посещении конторы парижского Ротшильда. Услужливый миллионер помог ему заполучить новую книгу из Гамбурга. «Для банкира первая обязанность угождать публике и быть ей полезным, – галантно сообщил он русскому писателю, – перевод ваших пяти франков в Гамбург для меня такое же дело, как и перевод пяти тысяч».

А в журнале «Современник» (1848) с симпатией излагается жизненное кредо основателя британской ветви банкирского дома. Приняв к руководству принцип «капитал – это труд», Натан Мейер Ротшильд признавался: «Весь мой успех основывался на следующем рассуждении: я могу, думал я, делать то же, что другие люди, и потому могу быть соперником всякого купца, но у меня было одно преимущество: я был очень деятелен». А вот его завещание детям: «Для приобретения большого богатства надобно иметь много смелости и много осторожности, но для сохранения приобретенного требуется в десять раз более. Я хочу дать детям ум, душу, сердце, здоровье и все необходимое для деятельности, потому что это путь к счастью».

Благотворительность Ротшильдов вошла в пословицу, об этом писала наперебой русская печать. В журнале «Отечественные записки» (1847) приводился любопытный эпизод. Один юный парижанин поиздержался и стал требовать от Ротшильда… 16 тысяч франков! И не просто требовать, но «жестоко угрожать ему кинжалом и ядом». Шантажист был пойман с поличным, схвачен и предан суду. Но добродетельный банкир не только спас его от тюрьмы, но и устроил на теплое местечко в управлении одной железной дороги, а «жена Ротшильда приняла участие в матери молодого человека и помогла ей». А некрасовский «Современник» (1864) опубликовал панегирическую статью Л. Берне, где утверждалось, что «никто не содействует народному делу так, как именно дом Ротшильдов, и… Ротшильды носят в душе сознание такого своего назначения». И вот что интересно – филантропия банкира оказалась созвучной русской благотворительности, «странноприимству», как ее назвали в XVIII веке, что считалось русской национальной чертой. Тема получила развитие у И.С. Тургенева в стихотворении в прозе «Два богача» (1878): «Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых – я хвалю и умиляюсь. Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко. – Возьмем мы Катьку, – говорила баба, – последние наши гроши на нее пойдут, – не на что будет соли добыть, похлебку посолить… – А мы ее… и не соленую, – ответил мужик, ее муж. Далеко Ротшильду до этого мужика!».

Иногда Ротшильд представал и двигателем мирового прогресса. «Единственные возможные в нашу эпоху гении суть гении промышленные и коммерческие, Джон Кокериль и Ротшильд, – писали «Отечественные записки» (1840). – Они управляют веком; в их руках пружины, двигающие жизнью народов, на их поприще сосредоточились талант, изобретательность, отважность, предприимчивость». И H.A. Добролюбов в статье «Забитые люди» восхищался размахом предприятий англичанина, который «в своих соображениях – изобретет несколько машин, переедет несколько раз все океаны, оснует несколько колоний, устроит несколько фабрик и затмит собою всех Ротшильдов».

Но надо отметить, что эти положительные, а порой и восторженные, оценки Ротшильдов часто тонут в море злобы и нетерпимости, уничижительных и оскорбительных характеристиках. В отзывах титулованных русских дворян сквозят раздражение и неприятие Ротшильдов как представителей «черной кости». Деловая сметка, жизненная энергия, удачливость вызывали враждебность князей и графов. И часто самих «выскочек» Ротшильдов обвиняли в высокомерии и зазнайстве: будто бы они стремились перещеголять родовую знать. Поминалось иногда и еврейство нуворишей, но не как самостоятельный, а скорее как дополнительный признак их «плебейства». Граф Ф.Г. Головкин в 1818 г. сокрушался по поводу того, что эти «евреи, братья Ротшильды….благодаря своим деньгам, входили в сношения с правительствами», а «один из них был возведен в бароны императором Австрийским, другой – в маркизы королем Неаполитанским, и все это без крещения!». Но особенно возмущало графа поведение парижского Дж. Ротшильда, который «нанял большой дворец и стал устраивать празднества». Головкин с негодованием писал: «Его тщеславие возрастало низкопоклонством публики». А граф М.Д. Бутурлин называл Ротшильдов «надменными» и с удовольствием рассказывал анекдот о том, как одному из них «французский посол при римском дворе, герцог де Лавалль-Монморанси, сказал: «Знаете ли, какая разница между нами? Я происхожу от христианского барона, а вы – первый еврейский барон».

О похожем случае граф М.Ю. Виельгорский поведал A.C. Пушкину: «Французские принцы имели большой успех при дворах, куда они явились. Были, однако ж, с их стороны и некоторые промахи: они сыпали деньги и дорогие подарки; в Берлине старый принц Витгенштейн сказал Брессону, который хвастался их расточительностью: «Но мой дорогой г-н Брессон, ведь это же вовсе непристойно; ваши принцы принадлежат к дому Бурбонов, а не Ротшильдов». Подтекст ясен: банкирский дом Ротшильдов – символ нового, буржуазного воплощения богатства и могущества – противопоставлялся здесь французскому королевскому дому с его старой феодально-монархической властью, основанной на вековых привилегиях. Показывалась несообразность поведения этой новой «денежной знати» – вопреки правилам благородного общества, согласно которым «непристойной» считалась всякая открытая и нарочитая демонстрация богатства. Тем самым показывалась безнравственность новой денежной буржуазии.

С развитием капитализма и банковского дела Ротшильды в глазах русских писателей становятся наглядным олицетворением «бездушного» мира капитала. Эту инвективу облекает в поэтическую форму князь П.А. Вяземский, еще недавно восхищавшийся одним из банкиров:

Наш век – век звонкого металла,

Ему ль до звучности стихов,

До чистых жертв, до идеала,

До этих старых пустяков?

На бирже ищем вдохновений,

Там сны златые, бой страстей:

Кто миллионщик, тот и гений,

И Ротшильд – Байрон наших дней.

Ему вторил князь В.Ф. Одоевский, который противопоставлял «напыщенный и нарумяненный XVIII век» нынешнему «веку расчета и сомнения». Писателю претят свежие газеты, потому что они «наполняются известиями… о том, каким образом однажды поутру банкир Ротшильд, завертывая пакет, засунул куда-то сверток ассигнаций».

Отчаянными противниками «паразитического капитала» выступили и русские славянофилы. Ратуя за «ответственную деятельность», направленную на любовь к Богу, они признавали только «соборную личность» и отрицали «логику человеческую» в пользу учения Церкви. В такой системе ценностей могущество, основанное на всевластии денег, виделось им как подрыв самих основ веры, а «король банкиров» Ротшильд жупелом бездушного материализма, противным христианству вообще.

Бредовая идея о заговоре Ротшильдов и масонов против России была впервые положена на бумагу в царствование Николая I. Придумщиком ее был приметный реакционер М.Л. Магницкий. В 1831 г. он направил обстоятельный донос, в коем пугал императора, что иллюминаты Запада, сговорившись с плутократами, контрабандно засылают евреев на Святую Русь. «Люди сего рода, – сигнализировал Магницкий, – в Россию приезжать могут по большей части под именем приказчиков торговых домов, от коих, действительно, для закрытия себя, легко иметь им некоторые поручения наших произведений и проч., ибо произведения всей Европы приведены уже в руки жидов (четыре братья Ротшильда)». Государь, однако, проигнорировал абсурдный извет Магницкого, которого еще в 1826 г. отправил его в отставку.

Главными эксплуататорами и кровососами объявляли Ротшильда русские социалисты. Мощный обличительный заряд заложен в программе М.В. Буташевича-Петрашевского, оказавшего непосредственное влияние на русскую общественную мысль и, прежде всего, на Ф.М. Достоевского. Опираясь на идеи А. Сен-Симона, Ш. Фурье и Луи Блана, он утверждал, что «Ротшильд и другие властители капиталов с помощью биржевой игры производят разбой». Петрашевский видел задачу социалистов в том, чтобы «восставать и представлять в настоящем их виде… законами доставляемые разбои, которые могут производить в обществе Ротшильды и другие владельцы кошельков».

Широкий общественный резонанс вызвал раздел книги «Былое и думы» А.И. Герцена с провокационным заглавием «Император Джемс Ротшильд и банкир Николай Романов». Здесь рассказывается о том, как Ротшильд под угрозой нанесения серьезного урона кредиту России заставил Николая I оплатить финансовые билеты матери Герцена (имущество которой было арестовано на родине), причем с процентами! Герцен назвал Ротшильда «царь иудейский», и это, по-видимому, было подсказано ему Г. Гейне, который в статье «К истории религии и философии в Германии» (1834) прямо соотнес Христа с «мосье Джеймсом де Ротшильдом», у которого «все деньги этого мира лежат в кармане». Впрочем, у Гейне, как и у Герцена, параллель эта скорее ироническая. И их оценка Ротшильда не носит резко осуждающего оттенка.

Можно констатировать, что ко второй половине XIX века имя Ротшильда становится нарицательным в России. Поначалу слово это еще как-то соотносится с личностью банкира. Но постепенно происходит известное обобщение, о чем пишет Н.Г. Чернышевский: «Первоклассный богач в Европе один – какое-то лицо, называемое Ротшильдом, о котором почти никто не знает даже, который это Ротшильд, парижский или итальянский». Обобщение перерастает в тип, а затем – в ходячее слово, идиому. «Я уж теперь и сам не разберу, Несчастливцев я или Ротшильд», – заявляет известный персонаж драмы А.Н. Островского.

Так или иначе, великий «верблюжий вопрос» по-прежнему злободневен. И как укор современным толстосумам звучат слова Вяземского, обращенные к «миллионщику бедному»:

Да прости богатство Бог тебе! а люди

Скажут с умиленьем по твоим следам:

«Памятью сердечной ты помянут буди

И служи примером прочим богачам».

Египетские редкости в Петербурге

Интерес к Древнему Египту и его искусству в Европе сильно возрос после египетского похода Наполеона в конце XVIII века. Начало научной египтологии положил француз Ж.-Ф. Шамполион, который расшифровал иероглифическую письменность. 22 сентября 1829 г. он сделал об этом свой первый доклад. Краткое изложение доклада уже через два года опубликовал в России декабрист Г.С. Батеньков. Еще раньше, в 1825 г., Академия наук приобрела в Милане у графа К.О. Кастильоне большую (900 предметов) коллекцию египетских древностей; она позже положила основание соответствующего отдела в Эрмитаже.

По окончании наполеоновских войн в Египет во множестве устремились европейские любители и искатели древностей, на рынках Каира они стали скупать всякого рода артефакты, найденные во время пиратских раскопок. Так как систематической охраны памятников в принадлежавшем Турции Египте тогда не существовало, то вывезти эти предметы было очень легко. В числе подобных искателей оказался и российский подданный Руадзе, который в 1820 г. сопровождал грузинского князя Г.Л. Авалова в его путешествии по арабским странам. Он собирал образцы заупокойного культа Древнего Египта не для себя, а для перепродажи настоящим коллекционерам.

Вернувшись в Россию, молодой антиквар напечатал в «Санкт-Петербургских ведомостях» от 30 сентября 1821 г. следующее объявление: «Грузинец Григорий Руадзе, путешествовавший по Африке и Азии, имеет честь известить любителей древностей, что он вывез из Египта следующие редкости:

Гроб, или искусно выделанный по человеческому корпусу футляр, с изображением разных аллегорических эмблем и письмен, в коем находится мумия с уцелевшим телом и костюмом тогдашнего времени усопших, украшенным повсюду гиероглифами. На лице оной мумии надета маска, сверху коей положена с различными украшениями диадема. Длина сей мумии – два аршина и 3/4.
Еще мумия, без гроба, величиною в 1 аршин 2 вершка, и две небольшие мумии, в гробах, из коих одна в 3, другая в 2 вершка, без всяких украшений.
Каменная урна, изображающая какого-то мифологического божества, в коей сохраняется набальзамированная человеческая внутренность.
Два саркофага, набальзамированы теленок и кошка, коим, как полагать должно, в древности поклонялись и боготворили.
Журавлиные или аистов яйца, сохранившиеся невредимо, кои полагались по древнему обыкновению с усопшими, в ногах гроба.
Различные окаменелые человеческие кости и куски мумий.

Всем уцелевшим до наших времен редкостям, которые найдены на Мемфийском кладбище, полагать можно более 4 тысяч лет; посему всепокорнейше он просит почтеннейшую публику до оных вещей не дотрагиваться, дабы оные не повредились…

Господин Руадзе надеется, что долговременное и трудное отыскание сих древних редкостей, также опасности, коим он подвергал жизнь свою неоднократно, проезжая с оными между необразованными, зверскими и корыстолюбивыми народами, и не щадил весьма значительных издержек, имея в виду одну только цель – удовлетворить любопытству всех гг. любителей древностей, удостоиться особого и благосклонного внимания публики…

Редкости сии ежедневно можно видеть в 1-й Адмиралтейской части, 2 квартала, в доме бриллиантщика Филиппа Клоссена, под № 91, на Невском проспекте, от 11-ти утра до 6-ти часов вечера. Желающие видеть оныя редкости могут получать билеты в том же доме, во всякое время, с платою за каждую особу по 5 руб.».

Привезенные предметы Руадзе предложил купить Академии наук, но та отказалась – предметы при перевозке оказались поврежденными. Кстати, в Петербурге мумии в это время имелись только в Кунсткамере и в коллекции князя Белосельского.

Руадзе обратился к А.Н. Оленину – тот интересовался египтологией – и директор Императорской Публичной библиотеки решил осмотреть мумии, чтобы купить их для библиотеки или Академии художеств. 22 ноября 1821 г. он и граф М.А. Милорадович посетили Руадзе, но сделка не состоялась. В результате, главная мумия через пять лет оказалась в Москве и была описана Н. Хитрово. Куда она потом исчезла, неизвестно. В Эрмитаже ее нет.

Позднее в истории Петербурга упоминается староста новопостроенного Исаакиевского собора Григорий Иванович Руадзе в связи с угловым домом на Большой Морской ул., д. 16, им возведенным в 1856 г. для своей жены. В доме находился большой зал, где постоянно устраивались концерты и литературные вечера. Можно предположить тождество Руадзе, который выставлял в столице египетские древности, и упомянутого домовладельца. Он поступил в службу в 1824 г. «в егермейстерское ведомство», затем был смотрителем в разных театрах. В 1851 г. Руадзе уволили, запретив занимать казенные должности, вероятно, из-за каких-то финансовых махинаций, хотя сам чиновник уверял, что свое состояние сколотил благодаря восточной торговле.

Прислуга на Руси

Домашний персонал, наличие которого стало таким необходимым и модным явлением в современной семье, когда-то было атрибутом только богатого сословья, и назывались работники домашнего быта иначе – прислуга или дворня. С давних времен наличие и количество прислуги на Руси считалось признаком достатка и статуса любой привилегированной семьи, будь то бояре, дворяне или купцы. Тон задавала зажиточная аристократия, владельцы обширных поместий и десятков тысяч крепостных душ. Среди них находились господа со столь большими потребностями, что без дворни в несколько сотен человек обойтись ну никак не могли.

Иногда потребность в огромном количестве служителей объяснялась увлечениями помещика. Наиболее состоятельные имели огромные псарни (до 1000 собак) и обширные конюшни, где трудились дворовые люди. Любители любовных утех заводили многочисленные гаремы. Самая просвещенная аристократия обзаводилась крепостными оркестрами, театрами и художественными мастерскими.

Большая дворня требовала немалых расходов. Квалифицированные дворецкие, повара покупались за огромные деньги, ели с барского стола и даже получали жалованье (от 100 до 2000 рублей в год) и дорогие подарки. «Привилегированная» дворня, в отличие от остальной, жила в отдельных комнатах в барском доме или в помещениях прислуги поблизости. Такими благами пользовались управляющие, кухмистеры, приказчики, камердинеры, писари, повара. Состоятельные дамы обязательно обзаводились камеристками и горничными, которые полностью обслуживали непосредственно свою хозяйку и не делали другой домашней работы. Камеристки обычно одевались в строгом соответствии с последней парижской модой и выглядели порой не хуже госпожи. Они же сопровождали своих хозяек в поездках и путешествиях, в том числе и за границу.

Также же признаком престижности дома было наличие экономки и кастелянши. Первая вела хозяйство, управляла остальной прислугой. Кастелянши ведали столовым и спальным бельем.

Но большинству дворян многочисленная прислуга была не по карману, ведь из 1850 тысяч российских дворян, как свидетельствовала статистика середины XIX века, лишь 130 тысяч имели землю и крестьян. Но, даже те, кто имел за душой всего несколько десятков крепостных душ, содержали дворню, правда не более пяти человек: лакея и кучера, кухарку, горничную и няню.

Порой и такая прислуга была чрезмерной для захудалых помещиков и служилых дворян, вовсе не имевших крестьян, но статус и привычка обязывали ее иметь. И тогда дворню попросту переводили на “подножный корм” и самообеспечение. Валенки или армяк домашней прислуге не полагались, а если появись нужда пойти куда-нибудь зимой, просили их у соседей «Христа ради». Некоторые помещики годами держали дворню на хлебе и воде, искренне считая, что крестьяне двужильные, перебьются.

Дворня размещалась обычно в двух комнатах: мужчины – в передней, женщины – в девичьей. В обязанности горничных входили уборка комнат, помощь хозяйке и ее дочерям при переодевании и умывании. Горничная, если не было лакея, подавала на стол, а кухарка не только стряпала, но и мыла полы в господском доме. Лакей прислуживал прежде всего барину, был у него на побегушках, спал как правило не далеко от барина, зачастую на сундуке в соседней комнате. С приходом тепла у него появлялась важная миссия – спасать барина от жары и от назойливых мух.

Хотя женщины были не самым дорогим товаром, работали они в хозяйстве как каторжные. А в «свободное время» в душных, тесных девичьих они плели кружева, вязали и вышивали для барыни. Порой судьба в придачу ко всем трудностям посылала любвеобильного барина или взбалмошную барыню, и тогда вдобавок приходилось терпеть и их причуды.

Особой категорией наемной прислуги были отставные солдаты. Крестьяне, отслужившие 25 лет, оторвавшиеся от родни и сельской жизни, не хотели возвращаться в деревню и самые сметливые из них по протекции армейских начальников, попадали в города в качестве лакеев, швейцаров, кучеров. Граф А. Игнатьев, как правило рекомендовавший отставных солдат и унтер-офицеров своего полка в знакомые ему столичные дома, обзавелся таким образом чем-то вроде агентурной сети. Это очень помогало Игнатьеву делать карьеру (впоследствии он стал министром внутренних дел), поскольку двери этих особняков и дворцов для него всегда были открыты, а все, что происходило за ними, известно.

Прислуживать многие из бывших солдат обучались в армии. “Не только фельдфебель, но каждый унтер и даже ефрейтор имели своих «камчедалов», т.е. денщиков, которых им иметь не полагалось», – вспоминает крестьянин Клинского уезда М. Гордеев. ‘Камчедалы’ чистили сапоги и одежду, носили обед, ставили самовары, нянчились с фельдфебельскими детьми, были на побегушках. Мелкое начальство донимало солдат поборами и взятками, заставляло водить в трактиры, кабаки, публичные дома и «ставить угощение». Солдаты побогаче, получавшие из дому деньги, откупались, а прочая «солдатня» попадала в беспросветную каторгу: работала и жестоко наказывалась.

С февраля 1861 г., после отмены крепостного права, вся прислуга в России – около 1400 тысяч человек – стала вольнонаемной. Но, освобождение крестьян, сделавшее дворовый люд свободным, не смогло радикально повлиять на их жизнь и условия труда.

С этого времени, мелкий чиновный люд, не мечтавший ранее о собственной прислуге, бросился обзаводиться ею, благо предложение на рынке домашних услуг значительно превышало спрос. Крестьяне, освобожденные от помещиков и от земли, будучи не в состоянии прокормиться в деревне, потянулись в город, многие подались в прислуги. В больших городах появились «Рекомендательные конторы» – посредники между работодателем и прислугой. Кроме оговоренных процентов за трудоустройство, соискателю нужно было дать 2-3 рубля служащему конторы для скорого получения работы, иначе человек рисковал “не попасть на место в течение долгого времени”.

Контора подыскивала место работы, не оформляя никакого договора между господином и слугой. Прислугу нанимали на словах. О правах работника речи не шло вообще. Многие годами работали без выходных, не зная отдыха даже в праздничные дни, не имея никакой возможности повидаться с родными и даже сходить в церковь. Наниматель прислуги, зная, что перед ним неграмотные и неразвитые деревенские люди, искренне полагал, что они нуждаются только в еде и сне.

Положение мужской прислуги во всех странах всегда было лучше женской – и работа разнообразнее, и плата за нее гораздо выше. Лакей всегда получал больше горничной, повар – больше кухарки. Наиболее обеспеченной частью прислуги были швейцары, получавшие помимо жалованья чаевые от гостей, размер которых иногда превышал их оклад. Приплачивали швейцарам и извозчики – за право постоять у барского дома в надежде заполучить щедрого пассажира.

Пределом мечтаний русской наемной прислуги было устроиться в аристократический дом или в «Министерство двора». Последнее распределяло нанятых служителей по многочисленным дворцам и казенным учреждениям. При этом каждые два месяца происходила ротация кадров, и каждый слуга имел шанс получить доходную работу. Впрочем, отдельным категориям прислуги и в частных домах жилось ничуть не хуже.

Вольготно жилось кучерам. Петербургский литератор Н.Н. Животов подслушал однажды, как барский кучер хвастался перед извозчиками своими способами выжимания из барина лишних рублей: “Я, почитай, каждый день то рессору чиню, то лошадь кую. Овса положения нет, у меня три куля в неделю на пару идет. Лошадей убирает конюх, мое дело только на козлах сидеть и 30 рублев в месяц иметь, окромя харчей и подарков…».

Среди женской прислуги самыми высокооплачиваемыми были кухарки. В провинции их доходы составляли от полутора до 15 рублей в месяц, в столице и крупных городах – от 4 до 30 рублей. Горничные и няньки зарабатывали чуть меньше. Прачки получали, как правило, от 25 копеек до одного рубля в день.

Совершенно особый род прислуги составляли «кормилицы» при детях. Оплата их услуг была значительно больше и осуществлялась по соглашению – в зависимости от состоятельности хозяина и способностей кормилицы. Кормилица имела особый статус, носила особенно живописный костюм: атласный сарафан, расшитый галуном и украшенный металлическими ажурными пуговицами, под сарафаном – белая блузка, на шее – гирлянды бус, на голове – кокошник, расшитый бисером или искусственным жемчугом, с многочисленными шелковыми лентами сзади, голубыми – если кормила мальчика, розовыми – если девочку.

Несмотря на не плохую по тем временам зарплату, прислуга крала безбожно, особенно часто соблазн украсть возникал у прислуги в тех домах, где было принято деньги на пропитание выдавать на руки. “Это освобождает господ от излишней заботливости о хозяйстве, а прислугу приучает к недобросовестности, – писал К. Флеров. Получаемые деньги прислуга старается сберечь, а пропитание находит из остатков барского стола или начинает утаивать часть продуктов. Все это вредно сказывается на характере прислуги, которая становится недобросовестной”.

Но в большинстве приличных домов прислуге полагался не дорогой стол: горячее блюдо с куском мяса поплоше, на второе – каша или картошка. Помимо этого, выдавался фунт чая в месяц. Траты на содержание себя в чистоте, на приобретение хорошей одежды прислуга должна была делать из своих сбережений, которые скопить было очень трудно, потому что почти вся зарплата отправлялась нуждающимся родственникам в деревню.

Француз Ле-Дюк оставил следующее любопытное описание домов Петербурга николаевского времени. «На вечерах поражает исключительное обилие ливрейной прислуги. В некоторых домах их насчитывают 300–400 человек. Таковы нравы русских бар. Они не могут жить без окружения значительным числом прислуги, незнакомым другим странам; это не мешает, однако, тому, что они являются людьми, хуже, чем где бы то ни было, обслуженными. В дни торжественных приемов по зову управляющего являются все проживающие в городе по оброку крепостные. Они надевают имеющиеся запасные ливреи и служат на торжественных приемах. На следующий день, придя куда-либо в магазин, вы не удивитесь, узнав в приказчике, отмеривающем вам материю или завязывающем ваши пакеты, того, кто подавал вам вчера чай или шербет.

В домах победнее прислуги насчитывалось гораздо меньше. В конце XVIII века в Петербурге была издана брошюра «Пропорция содержания дому от 3000 рублей доходу в год: сколько иметь дворовых людей и каких чинов». Как гласит этот документ: «В доме первый человек камердинер — 1, помощник его — 1, повар — 1, ученик его — 1, кучер — l, форейтар — l, лакеев — 2, истопник и работник — 1, женщину иметь вверху — 1, белую прачку — l, работную — 1. Кареты — 2, лошадей — 4. Итого в доме мужчин — 9, женщин — 3».

У Пушкиных, когда они жили на Мойке, работали две няни, кормилица, лакей, четыре горничных, три служителя, повар, прачка и полотер и верный камердинер Пушкина Никита Козлов.

Следить за работой, питанием и условиями жизни прислуги было обязанностью хозяйки дома. Она же лечила слуг, если те заболевали, решала, нужно ли вызвать врача или обойдутся домашними средствами. Если же крепостной слуга умирал, хозяевам предстояло нести расходы на похороны.

Иерархия слуг в больших домах

Читатели исторических романов знакомы с тем, кого нанимали в качестве прислуги в большие дома. Эти люди выполняли всю необходимую работу и поддерживали дом в чистоте и порядке.

Самым высоким статусом среди слуг-мужчин (кто в некотором смысле был скорее профессионалом своего дела, чем действительно слуга) обладал управляющим имением. Некоторые управляющие являлись также и доверенными лицами своих хозяев, жили в отдельных домах и вели свой бизнес. Управляющий имением нанимал и увольнял работников, улаживал жалобы/недовольства арендаторов, следил за сбором урожая, собирал арендную плату и вел все финансовые записи. У состоятельных землевладельцев, кто обладал более чем одним поместьем, было несколько управляющих.

В некоторых богатых домах служили дворецкие. Дворецкий тоже являлся своего рода управляющим. В частности, он был ответственен за ключи. Только у него был доступ к буфетам, где хранились продукты, винным погребам и кладовым. Те, кому был нужен доступ к этим комнатам, должен просить его разрешения. Он впускал их в кладовые, а затем снова запирал дверь на ключ. Кроме того, на нем лежала ответственность за ремонт помещений и за наем швей и прачек.

Следующий по статусу среди слуг мужского пола был батлер. Обязанности батлера варьировались в зависимости от размера дома. Он был ответственен за винные погреба, отвечал за серебряные и золотые блюда, фарфоровую посуду и хрусталь. В его обязанности входила чистка ценных серебряных и золотых приборов и охрана их от воров. С течением времени позиция батлера становилась все более и более престижной, пока он не достиг верхней ступени иерархии в Викторианскую эпоху. Хотя батлер и не носил ливреи, его одежда в рабочее время менялась лишь незначительно: к примеру, он носил черный галстук, а не белый. Таким образом, батлера нельзя было принять за джентльмена.

После батлера далее по статусу шел камердинер. Он ухаживал за одеждой хозяина дома, чистил его туфли и ботинки, стриг ему волосы и брил бороду и следил за внешним видом джентльмена в целом. Камердинеру полагалось хорошо выглядеть, но при этом не затмевать его хозяина. Когда джентльмен отправлялся за покупками или в путешествие, камердинер сопровождал его, так как некоторые мужчины в буквальном смысле слова не могли одеться или раздеться без посторонней помощи.

Высоким статусом среди домашнего персонала обладали и лакеи. Лакей выполнял много работы по дому, как внутри, так и на улице. В доме он накрывал на стол, прислуживал у стола, подавал чай, открывал дверь гостям и помогал батлеру. Кроме того, он носил багаж, сопровождал леди, когда она ездила в гости, носил фонарь, чтобы отпугнуть воров, когда хозяева выходили на улицу в темное время суток, относил и приносил письма.

Паж был учеником лакея. Он выполнял различные задания и поручения. Иногда в пажи брали темнокожего мальчика, которого одевали в нарочно яркую ливрею и к которому относились скорее как к предмету обстановки.

Женщины не ценились так высоко, как мужчины, и их зарплата была ниже, несмотря на то, что зачастую их работа была намного тяжелее. Тогда как лакей носил письма, горничной часто приходилось взбираться по лестницам с корзинами угля для каминов или канистрами воды для ванны.

Для хозяйки дома было обычным делом изменить имя служанки, если оно казалось ей слишком претенциозным, на более подходящее имя, например, Мэри или Джейн.

Старшей по статусу среди женского персонала была экономка. У нее хранились ключи от кладовых, она контролировала работу горничных и кухарки. Она была правой рукой батлера. Она вела записи и бюджет по содержанию дома, заказывала еду и другие материалы. По большому счету, она вела практическую часть хозяйства.

Следующей по статусу была личная горничная, или камеристка. Она помогала хозяйке одеться и раздеться, чистила, гладила и ремонтировала ее одежду, убирала ей волосы. Камеристки также следили за украшениями и служили компаньонкой и поверенной хозяйки.

Кухарка ценилась выше, если ее обучил повар-мужчина. Многие искали именно такую кухарку, так как не у всех хватало денег, чтобы нанять повара-мужчину. У кухарки было множество помощниц, которые ей помогали справиться с тем количеством работы, которую необходимо было выполнить. На кухне всегда были посудомойки (они по статусу были ниже всех остальных женщин), в чьи обязанности входило чистить кастрюли и сковородки. Девушки целыми днями работали, опустив руки в горячую воду и жесткую соду для мытья посуды. После большого приема могли остаться сотни жирных кастрюль и сковородок, которые нужно было вычистить прежде, чем пойти спать.

Были и другие горничные: они застилали постели, убирали кабинеты и тому подобное. Эти женщины подметали пол, протирали пыль, полировали поверхности, чистили, мыли, приносили и уносили с раннего утра до поздней ночи. График работы у горничных был с 6:30 утра до 10 часов вечера, и им полагалось полдня выходного в неделю. Они чистили дом и полировали мебель, не имея возможности использовать ничего, что могло бы облегчить уборку. К примеру, не было такой вещи как готовый раствор для полировки. Полироль делалась из льняного масла, скипидара и пчелиного воска.

Ковры нужно было чистить вручную или выносить на улицу и хлопать. Лампы нужно было чистить и наполнять, огонь нужно было зажигать и поддерживать. В обязанности горничных также входило и поднятие емкостей с углем по лестницам ко всем каминам в доме. Можно вообразить, сколько каминов было в огромном имении, не оснащенном центральным отоплением.

У горничных было два вида платьев. Утром, когда выполнялось большинство тяжелой работы, они надевали хлопковые платья с узором и фартуки. Позднее днем они переодевались в черные платья с белым складчатым фартуком и чепцы с лентами. Слуги работали в интенсивном графике: фактически все просыпались в 5 утра и не ложились спать, пока их хозяин не уходил в спальню.

Чахотка в XIX веке

Вид Mycobacterium tuberculosis выделился примерно три миллиона лет назад — он ровесник ранних гоминидов. Туберкулез позвоночника (болезнь Потта) найден у древнеегипетских мумий, описания легочной формы содержатся в книгах Второзакония и Левит. В средневековых захоронениях немало останков со следами костного туберкулеза и туберкулезного шейного лимфаденита. Тогда эта болезнь называлась золотухой. Причиной распространенности средневековой золотухи было сырое коровье молоко, зараженное туберкулезом крупного рогатого скота (Mycobacterium tuberculosis t. bovinus). В книге «Короли-чудотворцы» французский историк Марк Блок описывает чудесное лечение золотухи наложением рук, которое практиковали средневековые властелины, начиная с франкского короля Хлодвига.

Вся история туберкулеза делится на два периода: до и после 24 марта 1882 г., когда Роберт Кох объявил об открытии туберкулезной палочки Mycobacterium tuberculosis и это открытие было усвоено практикующими врачами. Впервые же гипотезу о том, что чахотку вызывают мельчайшие живые существа, за 160 лет до Коха выдвинул английский врач Бенджамин Мартин, но тогда научное сообщество эту мысль не поддержало. В 1897 г. врач из Бостона Фрэнсис Уильямс обнаружил, что зараза в легких заметна в рентгеновских лучах — так были заложены основы рентгенографии и флюорографии. Все это стимулировало поиск специфических методов лечения: препаратами и реагентами, действующими на конкретный вид — туберкулезную палочку. До Коха в распоряжении врачей были лишь лекарственный и гигиенический методы.

Термин «чахотка» появился в русском медицинском обиходе в XVIII веке как калька с древнегреческого слова phthisis — «увядание, иссушение»: под этим именем туберкулез описывали Гиппократ и Гален. Чахотка, скорбь чахоточная — это болезнь, от которой чахнут. Также использовались термины «бугорчатка» — из-за покрывающих легкие бугорков (tuberculum); «жемчужница», или «жемчужная болезнь», — из-за перламутрового цвета гноя и бугорков в запущенной стадии, и со второй половины XIX века «туберкулез».

Однако чахотка XIX века и современный туберкулез легких — не совсем одно и то же. В добактериологической медицине границы многих болезней определялись иначе, порой более широко и расплывчато, чем сейчас. Врачи не знали о существовании туберкулезной палочки — и считали, что катар (бронхит), золотуха (туберкулезный лимфаденит), инфлюэнца (грипп), спинная сухотка (нейросифилис), перипневмония (воспаление легких), плеврит и английская чахотка / хлороз / бледная немочь (малокровие) связаны между собой.

Чахотку могли считать обострением горячки или нервной лихорадки (Febris nervosa lenta), которая давала о себе знать припадками — резкой переменой температуры тела, учащением пульса, приливами и потливостью. Неслучайно в письмах и дневниках больных виден страх, что простуда или пневмония перейдут в чахотку. Подобно горячке диагноз «чахотка» подразумевал большой и разнообразный букет симптомов, который с трудом поддавался однозначной интерпретации.

Врачи XVIII — первой половины XIX века видели причину чахотки и других неэпидемических болезней в неумеренности и сильных страстях. В медицине тогда господствовала теория гуморов, которая объясняла здоровье и болезнь балансом четырех телесных жидкостей — крови, флегмы (лимфы), желчи и черной желчи, влиявших на телосложение, темперамент и склонность к тем или иным занятиям. Умеренность в еде и питье, разумное чередование сна и бодрствования, труда и отдыха, физического и умственного напряжения, душевный покой, свежий воздух и благоприятный климат помогали обеспечить равновесие соков и доброе здравие. В свою очередь, любые излишества и эксцессы нарушали равновесие и приводили к «худосочию»: волновали кровь, мешали пищеварению и затуманивали рассудок, ослабляя организм и делая его уязвимым для всяческих болезней. Считалось, что чахотку, нервную горячку и малокровие способны вызывать слишком тяжелая пища, избыток соли и пряностей, тепловатые напитки — кофе и чай, горячительные напитки — вина и крепкий алкоголь, ненужные кровопускания и «крепкие проносные» — то есть слабительные, которые щедро прописывались докторами во избежание запоров. Также чахотку влекли за собой сидячий образ жизни и «глубокомысленные упражнения ума»: «Беспрестанное прилежание в немногие месяцы часто разрушало наилучшее телосложение… Чахотка, столь часто у них [ученых] случающаяся, происходит от согбенного и беспрестанно сидячего положения тела». Неестественные позы способствовали развитию чахотки и у ремесленников. В 1869 г., рассуждая о причинах болезней, автор «Архива судебной медицины и общественной гигиены» писал: «Сапожники постоянно сгибают спину, сжимают печень, стесняют грудь и ведут сидячую жизнь; отсюда страдания грудных и брюшных органов, отсюда множество чахоточных. Отсюда мечтательность и мудрствование». Кроме того, в группе риска были напрягающие легкие певцы и игроки на духовых инструментах.

Страсти — скорбь, печаль, стыд, гнев и несчастная любовь — были повинны в разрушении душевного равновесия. Наконец, спровоцировать чахотку могли другие болезни, в особенности истерия и ипохондрия. Наиболее подверженными чахотке считались женщины из высшего общества, хрупкие, изнеженные, склонные к страстям и запертые в душных гостиных с пяльцами и вязаньем.

Несмотря на длительную полемику между теми, кто верил, что болезни могут передаваться через прикосновение, и теми, кто возлагал ответственность на атмосферу, климат и поведение человека, в России чахотка долго не считалась заразной болезнью. Окровавленный платок был символом индивидуального страдания, а не воплощением опасной для окружающих инфекции. Тем не менее бытовало мнение, что чахотка передается по наследству — с молоком матери или семенем отца. Специальные руководства описывали приметы, по которым можно распознать детей, втайне несущих в себе чахоточное начало: «Они растут быстро, глаза и зубы у них прекрасны, шея длинна, плечи узки и поданы несколько вперед, грудь узка и плоска, верхние части рук тонки, бедра длинны, пальцы также, ногти довольно остры; кожа по большей части нежна и бела, а щеки румяны. Психические способности обыкновенно пресчастливые, но при этом показывается сильная раздражительность и страстность, упрямство и чувственность».

Во второй половине XIX века с ростом урбанизации и развитием статистики выяснилось, что большинство жертв чахотки — не изнеженные молодые люди из аристократических семей, а заключенные и фабричные рабочие. «Чахотка — болезнь преимущественно промышленного населения», — писали российские врачи-гигиенисты, начавшие крестовый поход против антисанитарии, скученности и городских миазмов. В 1880–90-х гг. в России каждый десятый горожанин умирал от легочного туберкулеза; в Петербурге смертность от чахотки в пять раз превосходила смертность от тифов и в три раза — от азиатской холеры. Мужчины при этом страдали чаще, чем женщины, которых в большинстве своем не брали на фабрики. Это дало повод говорить о том, что «социальные условия вынуждают мужчину вести более тревожное и более тяжелое существование, нежели какое ведет женщина». В эту эпоху главными причинами чахотки считали спертый воздух и пыль всякого рода.

Чаще всего болезнь поражала стригалей овец, трепальщиков шерсти, полировщиков, граверов, парикмахеров и ткачей. И если более обеспеченные слои мало-помалу начинали устанавливать в квартирах вентиляторы, кипятить воду и молоко и мыть руки несколько раз в день, то в дешевых «меблирашках», углах, трущобах, на фабриках и в мастерских эти гигиенические практики оставались неизвестными до самого конца XIX века.

Из-за сходства начальных симптомов чахотки с признаками горячек, лихорадок и катаров диагностика заболевания часто запаздывала на несколько месяцев. Большинство пациентов переходило в категорию чахоточных, когда вылечить их было уже невозможно.

Еще Гален рекомендовал лечить чахотку прогулками на свежем воздухе, молоком и морскими путешествиями. Те же методы использовались врачами Нового времени и во второй трети XIX века породили моду на воды, морские курорты и горные санатории.

Но существовали и лекарственные протоколы для разных стадий чахотки, призванные снять или облегчить симптомы. В 1800-е гг. кашель пытались утишить кровопусканием, разжижить мокроту — пилюлями из смеси кардамона, морского лука и аммониака (эта растительная смола и сейчас входит в состав отхаркивающих средств) и улучшить пищеварение с помощью кислых сиропов и горьких отваров. В запущенной чахотке боролись с «гнилостью внутренних соков» с помощью хины и вяжущих средств — мирры и камфоры, а бессонницу и боль снимали настоями наперстянки, цикуты, белладонны и опия. Умирающим прописывались банки, препараты ртути и свинцовый сахар: больной отправлялся на тот свет раньше, чем чувствовал отравление.

В популярных медицинских руководствах советовали, как лечить чахотку подручными средствами. Больному давали исландский мох, сваренный в молоке с сахаром, — по полчашки каждые два-три часа; семя водяного укропа — три-четыре раза в день в порошках с сахаром; раствор извести, разбавленный молоком; настой дегтя; морковный или свекольный сок пополам с конопляным маслом — восемь раз в день по большой рюмке.

Иногда врачи решались и на более серьезные меры. Причиной кровохарканья считался нарыв в легких, который нужно было прорвать и очистить. Для этого на грудь или спину ставили нарывный пластырь или делали между ребрами искусственную язву с нагноением. Оговаривалось, что слишком малые язвы не приносят пользы и вообще «средства, причиняющие наименьшую боль, наименее и полезны». Те, кто боялся вмешательства, могли пойти другим путем: кричать, смеяться, нюхать уксус или же проехаться в телеге по колдобинам, чтобы внутренний нарыв вскрылся от механического сотрясения легких.

Одни лекарства не могли обеспечить выздоровления: их следовало сочетать с диетой, моционом и размеренным образом жизни. Во-первых, больной должен был не думать о болезни и «изыскать приличные занятия для тела и души». Что это были за занятия, каждый из докторов понимал по-своему. Одни предлагали чтение смешных сочинений, другие запрещали всякое чтение как волнующее ум и ратовали за «скучные занятия, не раздражающие фантазию», — составление смет и чистую математику, третьи разрешали собирать цветы и переписывать ноты. Тело укрепляли верховая езда, утренние и послеобеденные прогулки в тысячу шагов, обтирания холодной водой.

Следовало отказаться от спиртного и любой еды с выраженным вкусом и запахом. Рацион составляли бульоны из цыплят и дичи, отварное сорочинское пшено (то есть рис), печеные несладкие плоды и парное молоко, в идеале — ослиное, кобылье или козье, иногда с добавлением варенья или порошка из раковых клешней. Некоторые авторы сокрушались о технической невозможности лечить женским молоком как наиболее полезным для человека продуктом. Одна диета подразумевала употребление пустого молочного супа три раза в день в течение полугода (в качестве баловства разрешался хлеб со сливочным маслом). В середине XIX века в России, с повальной модой на кумыс, туберкулез пытались победить кумысолечением. Показаны были также минеральные воды, белый хлеб и нежирная рыба.

Одним из решающих условий выздоровления был хороший воздух. Оздоровить воздух в комнате больного можно было проветриванием и парами дегтярной воды или креозота. Большую пользу видели в «атмосфере, напитанной вонючими испражнениями животных», которые по представлениям врачей выталкивали из организма заразное начало. Поэтому чахоточных клали спать в коровниках и водили гулять на унавоженные поля. Один из врачей замечал, что чахотка — редкость среди мясников и мыловаров и что сами врачи, заболев чахоткой, мигом излечиваются после занятий в анатомическом театре.

Поскольку причиной болезни мог быть и дурной климат, по возможности чахоточные старались уезжать в рекомендованные им «полуденные страны» — Италию, Испанию, южную Францию. По качествам атмосферы деревня считалась лучше города, юг — лучше севера, высокая хорошо проветриваемая местность лучше низин (за исключением приморских курортов).

Первый в Европе туберкулезный санаторий открылся в деревне Герберсдорф в прусской Силезии в 1854 г. Санатории открывали у моря или в горах, где воздух постоянно обновлялся, а созерцание пейзажа успокаивало нервы. К 1890-м гг. в Западной Европе заработали сотни санаториев (в частности, с горных санаториев начался весь швейцарский туризм). В России же их было всего два, оба — неподалеку от Петербурга. Санаторий «Халила» (ныне — «Сосновый Бор») был создан на средства Александра III, но из 102 мест лишь 20 были доступны разночинной публике (не военным и чиновникам) за немалую тогда плату — от 40 до 75 рублей в месяц. Второй — народный санаторий Русского общества врачей в Тайцах — был бесплатным, но лечиться там могли всего 20 человек. Так что обычно состоятельные люди уезжали лечиться за границу, а рабочие и ремесленники ни о каких санаториях не помышляли.

Поскольку чахотка считалась в целом незаразной, никаких особых мер предосторожности при уходе за больными не было. В моменты облегчения чахоточные посещали светские салоны, театры и рестораны. Изолировать их от окружающих начали очень поздно, в последние десятилетия XIX века. Тогда же в губернских и земских больницах стали создаваться специальные отделения для чахоточных, где предоставлялся минимальный уход и, по сути, пациенты лишь «подгоняли друг друга к могиле».

В первой половине XIX века профилактика чахотки подразумевала здоровый режим дня, сбалансированное питание и улучшение окружающей среды. Врачи советовали ежедневно проветривать комнаты, избегать сырости, дурных запахов, нечистот, осушать болота и бороться с пылью. Не следовало слишком волноваться, а также предаваться напряженным занятиям без перерыва: этот совет столетие спустя ляжет в основу гигиены и охраны труда.

К 1870-м гг., когда болезненность объясняли миазмами и скученностью, во главу угла встала проблема чистоты воздуха. «Нужно старательно избегать всех мест, где воздух отравлен испарением нечистоплотной или бедной толпы, например трактиров, ресторанов, тесных почтовых и торговых контор, магазинов, театров, разных общественных зал», — писали врачи в брошюрах, посвященных чахотке. Были разработаны специальные гимнастики, укрепляющие легкие; спортивные общества предлагали тренировать дыхательный аппарат греблей и плаванием.

После публикации Коха российские доктора потребовали внести изменения во Врачебный устав, которые могли бы защитить здоровых. Список предложенных мер включал обязательную регистрацию чахоточных и дезинфекцию их квартир, повсеместное введение плевательниц, лабораторную проверку рыночного мяса и молока, уведомление о смертях от чахотки в гостиницах, пансионах и тюрьмах и запрет чахоточным работать сиделками, няньками, акушерами, официантами и продавцами съестного (в сущности, этот список мало отличается от требований нынешней санитарной книжки). Были и радикальные идеи — запрещать больным жениться и вступать в брак (некоторые смягчались и предлагали ограничиться запретом поцелуев и рукопожатий).

Сильные чувства и меланхолия, в которых видели одну из причин чахотки, способствовали ее возвышенной репутации в первой трети XIX века. Считаясь болезнью людей утонченных и порывистых, одержимых страстью к науке или творчеству, способных глубоко переживать реальные и воображаемые события, чахотка превратилась в романтический диагноз. Медицинские описания больных туберкулезом перекликаются с тогдашними литературными портретами, и, наоборот, персонажи Лермонтова, Герцена, молодого Тургенева будто сошли со страниц медицинских справочников. От чахотки, обещавшей пылающий взор и интересную бледность, мечтал умереть Байрон и умер Шопен. Чахотка воспринималась как борьба между духом и телом, борьба, в которой тело истаивало на глазах у всех, высвобождая человеческую личность во всей ее сложности.

Китайский чай в России

Одним из известнейших достижений китайской цивилизации является окультуривание чая. Недавно в китайской печати промелькнуло сообщение о том, что в одной из южных провинций археологи обнаружили в раскопе остатки чая. Они датировали эту находку двухтысячелетним возрастом.

Наша страна установила отношения с Китаем 1 сентября 1618 г., когда в Пекин прибыла первая русская экспедиция во главе с томским казаком Иваном Петлиным. Не исключено, что русские посланцы отведали чая. В это время в Китае правила национальная династия Мин (168-1644 гг.) Чай тогда уже пользовался наибольшей известностью из напитков, распространенных в Китае.

Знакомство русских с чаем в Китае, засвидетельствованное в документальных источниках, относится к 1638 г. Известный предприниматель Константин Попов в своих очерках дал такую датировку появления китайского чая в Русском государстве. «В 1638 году, — писал он, — Русское посольство, бывшее в Монголии, взамен своих подарков получило вместе с прочим 200 пачек чая для Государя. Послы были весьма недовольны таким ничтожным и совершенно, по их мнению, бесполезным подарком, но по необходимости должны были принять его; потом хотели было выбросить, но почему-то не исполнили этого, чай уцелел и был привезен в Москву».

В Москве, отметил К.А. Попов, «оценили этот подарок, и с тех пор чай вошел в употребление, сначала как лекарство. В 1674 г. чай уже продавался в Москве, но постоянный ввоз его начался только с 1680 г., по заключению торгового трактата с Китаем». Речь идет о Нерчинском договоре 1689 г., который официально открыл для русских купцов возможность торговать в Пекине.

Однако американский автор Марта Эйвери, упомянув о миссии В. Старкова, заметила, что русские познакомились с чаем значительно раньше. Она отмечает, что русская торговля с Персией и Индией в низовьях Волги, включала в товарооборот и чай. Причем русские пили чай из стеклянных стаканов, а китайцы пили чай из фарфоровых чашек. С этим утверждением можно согласиться, так как в Астрахани в начале XVII столетия действительно была колония индийских купцов.

Следующий эпизод чаепития русским дипломатом относится к 1654 г., когда первое официальное посольство Русского государства приближалось к столице Цинской империи — Пекину. Цинские чиновники не знали, какой церемониал следовало применить при встрече русского посольства, и решили, что такой же, как при встрече Далай-ламы, за год до этого посетившего Пекин. При подъезде к столице послу преподнесли чай от императора. Но это был не китайский чай (император был не китаец, а маньчжур), а монгольский с молоком и жиром. Шел Великий пост, и посол Ф.И. Байков отказался выпить такой чай.

Члены Русской духовной миссии, начавшей свою деятельность в Пекине в 1716 г. и официально оформленной в 1727 г., конечно, пили китайский чай. Посещали пекинские чайные и русские албазинцы, служившие в императорской гвардейской сотне. В Миссию Академия наук посылала и представителей разных отраслей знания.

Один из первых русских китаеведов А.Л. Леонтьев подготовил небольшую книгу «Уведомление о чае и шелке». Доктор П.Е. Кирилов, возвращаясь домой, «захватил с собой чайный куст и семена и в домашних условиях (далеко не благоприятных) доказал возможность произрастания этой культуры в России».

В своих дневниковых «Замечаниях о Китае» (1827-1828 гг.) член 10-й миссии Н.И. Вознесенский уделил чаю должное внимание. Он так и озаглавил эти страницы «ЧАЙ». Поскольку это было первое, принадлежащее русскому автору научное описание чая, приведем его полностью: «Марта 26-го. Фуцзянь хотя не большая провинция, но почитается наилучшею в Империи: положением своим способствует она торговле с Филиппинскими островами, с Япониею, с Явою, с Сиамом и пр. Сверх произрастений, свойственных другим провинциям, в сей родится превосходный и наилучший во всем Китае чай.

Деревцо, на котором растет чай, редко бывает выше шести футов, густо и ветвисто, листья на нем узкие, остроконечные, темно зеленые, длиною в дюйм и зубчатые по краям. Цветы походят на белый шиповник, ягоды на ореховое ядро, не менее влажны. Оно боится солнца, и посему и садят его под шелковичными и бамбуковыми деревьями, а более всего на отлогостях гор. Сажают его семена в ямках глубиною в восемь и девять вершков, от 60 до 70-ти семян в ямку, и тотчас покрывают землею. Зерна всходят и выпускают многие стебли, из коих вырастает особое деревцо; пока оно растет, должно навозить землю мочею, или навозною жидкостию, или же разведенным калом шелковичного червя. Так чтобы не весьма много и не мало, опасаясь дабы корень не попортить. Есть ли же садить его на ровных местах или при берегах, то непременно нужно подделать близ чайных ямок каналы для стечения воды, ибо если корни будут влажны, то и чай пропадет.

Редко бывает, чтобы собирали чай в первые два года, но в третий и последующий сбор весьма изобилен. На седьмом году менее он листьев приносит, и оные становятся толсты и тверды. Тогда срезывают деревцо по самый корень, от чего на будущий год пускает он новые отрасли, на коих родится великое множество листьев. Первый сбор наилучший, бывает в марте месяце, когда они малы, нежны и едва развернулись, и приносит так здесь называемый моу-фын-ча т.е. цветошный чай, щиплют те только листы, кои находятся на концах самых мелких ветвей.

Второе время собирания есть апрель месяц. Листва бывает тогда больше и изобильнее, но добротою хуже первых. В мае же самого последнего сорта. Таким образом, чаи, знаемые нами, и столь между собою различные родятся все на одном дереве, и помянутая разность происходит от времени, когда листья собраны, и от способа, как высушены.

Способ приготовления бывает также весьма различный: иные не нужно свертывать, а особливо самые молоденькие; они сами собою свернуты: другие свертывают пальцами обмочивши в рисовой воде и сушат на железных листах, и переворачивают рукою, пока они посредственно не окрепнут. Сняв с железного листа, кладут их на рогожки, и махают опахалами, чтобы остыли. Иные мешают с душистыми цветами. Листья последнего сбора кладут над паром горячей воды, для того чтоб смякли. И для отнятия у них некоторого нездорового свойства, кое всегда имеют они, быв свежи. Когда пар их пробьет, кладут на железные листы или сковороды и сушат, как выше сказано. Последняя операция для всех сортов чая есть сушка онаго перед жаром, пока он совершенно высохнет. И все сие производит величайшее различие доброты и качеств чаю. Хоть листва собрана и с одного дерева.

Чай есть главный напиток китайцев, богатых и бедных; они пьют его почти беспрестанно и всегда горячий и без сахару. Наливают в чашку и покрывают крышкой, и когда настоится, тогда пьют его. И здесь расходится его невероятное множество, и большею частью последнего разбора, но жаль, что излишнее его употребление вредно здоровью, расслабляя нервы.

Слово The произошло от худого произношения в Фудзянь провинции, в коей называется чай те; но во всех провинциях выговаривают ча. Впрочем не должно смешивать с чаем все, что китайцы называют сим именем, они его дают многим другим произ- растениям, кои ни видом, ни свойствами ему не подобны.

Лучший чай распространяет благоухание по всей комнате и оставляет на вкусе приятнейшую приятность, ни с чем несравнимую. При сем тщательно наблюдать должно, чтобы вода была самая чистая и кипела большим ключем, но если вода перекипит, то чай много теряет своего вкуса. Для сохранения в чаю запаха должно его беречь от воздуха».

В опубликованной в 1842 г. в Петербурге книге Н.Я. Бичурина «Статистическое описание китайской империи» помещены разнообразные сведения о чае. В описании провинции Аньхой сказано: «Хуан-шань, огромнейшая и высокая гора в 160 ли от Хой-чжеу-фу на северо-запад. В окружности содержит 300 ли; имеет 36 утесистых вершин, из коих выходит 36 ключей и 24 реки. Из ключей сей горы принимает начало река Чже- цзян. Вершины ее кажутся в отдаленной синеве, тучи ходят ниже их. По сей горе растет чай, называемый пьхянь-ча. Лучшие сорта сего чая суть: цзяо-ше, лянь-синь, цзинь-я известны в Китае под названием цветочных. Общее название всех чаев, собираемых на сей горе, есть сун-ло-ча, но гора Сун-ло-шань, по которой он растет, получила название не от чая, а от хвойного леса, которым ее вершины покрыты,<>Ци-юнь-шань; высочайшая гора, лежащая в 40 ли от Нин-го-фу на север. На ее предгории собирается превосходный чай в небольшом только количестве,<> Я-шань, гора, лежащая в 40 ли от города Нин-го-фу на юг. По сей горе собирают хороший чай.

В губернии Цзян-си, Лу-шань, огромная и высокая гора в 25 ли от Цзю-цзян-фу на юг: в окружности содержит 250 ли; она имеет много прекрасных видов, и тем достопримечательна, что чай, собираемый на ней, лучше всех чаев, собираемых в других местах сей области.

В губернии Фу-цзян. Лун-шань; небольшая гора в 10 ли от Чан-чжеу-фу на север, лучшая из красивых гор. По сей горе растет превосходный чай. <> Ву-и-шань, длинная гора, лежащая в 200 ли от Цзян-нин-фу на северо-запад; распространяется на 200 ли; имеет 36 пиков, 37 утесов, окружаемых источниками. Сия гора еще тем достопримечательна, что на ней во множестве растет чай разных сортов, известный под общим названием бу-и-ча.

В губернии Чже-цзян. Жи-чжу-лин, небольшая гора в 50 ли от Шао-син-фу на юго-востоке. По сей горе растет чай превосходной доброты. Тьхянь-тхай-шань; высочайшие горы, лежащие в 90 ли от Тхай-чжеу-фу на северо-запад; в окружности содержит около 800 ли. В горах есть каменный мостик, переброшенный через пропасть; он ширины имеет не более фута, и человек при переходе через него от страха забывает себя. По горным отлогостям во множестве растет чай, делимый по свойствам его на три разряда. <> Фан-шань; небольшая гора в 110 ли от Цзюй-чжеу-фу на восток. На сей горе собирают чай превосходной доброты.

В губернии Сы-чуань. Мынь-шань; цепь гор, дугообразно простирающихся от города Я-чжеу-фу на северо-запад. Горы сии имеют пять вершин, на которых растет чай превосходной доброты. Э-мэй-шань; обширная и высочайшая гора в 100 ли от Цзя- дин-фу на юго-запад. Подъем на нее от подошвы до самой высокой ее вершины простирается 120 ли. По сей горе много находится прекрасных видов, и растет лучший чай, вкус которого вначале горьковат, а потом изменяется в приятный.

В губернии Юнь-нань. Пху-эр-шань; горы лежащие в 650 ли от Пху-эр-фу на юг по правому берегу реки Лань-цан-цзян. На сих горах собирают чай, отличный от всех других видов чая, называемый пху-эр-ча. Он растет на дереве; свойства теплого, имеет приятный запах. От сих гор и самый город Пху-эр-фу получил название. Лу-ча-шань; обширный горный кряж в 650 ли от Пу-эр-фу на юг по левую сторону реки Лань- цан-цзян. На сих горах во множестве растет чай пху-эр-ча, называемый в Кяхте пурча. <> Ча-шань; цепь гор от Чу-сюн-фу на восток. На сих горах растет чайное дерево, с которого собирают пху-эр-ча».

В это свое произведение Н.Я. Бичурин включил и раздел «Прибавления», в котором имеется специальная статья «Чайное растение». Никита Яковлевич решил просветить своих читателей, рассказав не только о тех местностях в Китае, где произрастает чай, но и о выращивании чайных деревьев, сборе урожая и приготовлении чая к продаже, его транспортировке и, наконец, о правилах заваривания чая. С этим разделом я предлагаю читателю ознакомиться, поместив его в виде специального Приложения к моей статье.

В 1848 г. Н.Я. Бичурин опубликовал другой свой замечательный труд — «Китай в гражданском и нравственном состоянии». И здесь любознательный читатель обнаружит раздел «Пища», в котором рассказывается о том, как питался китайский народ в различных провинциях своей страны, и здесь автор не забыл упомянуть о чае. «По окончании стола обыкновенно берут ивовые зубочистки — точно такие, какие подают к столу в Португалии, закуривают трубки, пьют по чашке крепкого чая, который способствует переварению жирных яств, жуют арек и расходятся».

Многие из членов Русской духовной миссии хотели, чтобы чай выращивался и в России. К.А. Скачков, выдающийся знаток сельского хозяйства Китая, пытался вырастить чайное дерево в Петербурге. Но эксперимент кончился неудачей. Он же опубликовал статью «О морской доставке чая из Китая». В течение XVIII-XIX веков чай доставлялся в Россию караванами через Монголию. По аналогии с Великим Шелковым путем этот маршрут и был назван «Чайным путем».

Впервые в России чай был посажен в Никитском ботаническом саду в 1814 г. В Западное Закавказье чай был завезен в 1846 г., а первая чайная плантация была заложена (в 60-х гг. XIX века) в районе Озургети.

Замечательное отношение русского человека к чаю мы находим у великого русского писателя Ивана Александровича Гончарова. Ему довелось посетить Китай во время плавания на фрегате «Паллада» под командованием адмирала Е.В. Путятина. 11 ноября 1853 г. русский корабль возвратился из Японии в Шанхай: «На другой день, 28 ноября (10 декабря) утром, встали и пошли… обедать. Вы не поверите? Как же иначе назвать? В столовой накрыт стол человек на двадцать. Перед одним дымится кусок ростбифа, перед другим стоит яичница с ветчиной, там сосиски, жареная баранина; после всего уж подадут вам чаю. Это англичане называют завтракать. Позавтракаешь — и хоть опять ложиться спать. “Да чай это или кофе?” — спрашиваю китайца, который принес мне чашку. “Tea or coffee”, — бессмысленно повторял он. “Tea, tea”, — забормотал потом, понявши. “Не может быть: отчего же он такой черный?” Попробовал — в самом деле, та же микстура, которую я, под видом чая, принимал в Лондоне, потом в Капштате. Там простительно, а в Китае — такой чай, заваренный и поданный китайцем!

Что ж, нету, что ли, в Шанхае хорошего чаю? Как не быть! Здесь есть всякий чай, какой только родится в Китае. Все дело в слове “хороший”. Мы называем “хорошим” нежные, душистые цветочные чаи. Не для всякого носа и языка доступен аромат и букет этого чая: он слишком тонок. Эти чаи называются здесь пекое (pekoe flower). Англичане хорошим чаем, да просто чаем (у них он один), называют особый сорт грубого черного или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо во рту, как почти все, что англичане едят и пьют. Они готовы приправлять свои кушанья щетиной, лишь бы чесало горло. И от чая требуют того же, чего от индийских сой и перцев, то есть чего-то вроде яда. Они клевещут еще на нас, что мы пьем не чай, а какие-то цветы, вроде жасминов.

Оставляю, кому угодно, опровергать это: англичане в деле гастрономии не авторитет. Замечу только, что некоторые любители в Китае действительно подбавляют себе в чай цветы или какие-нибудь душистые специи; в Японии кладут иногда гвоздику. Кажется, отец Иоакинф тоже говорит о подобной противозаконной подмеси, которую допускают китайцы, кладя в черный чай жасминные, а в желтый розовые листки. Но это уж извращенный вкус самих китайцев, следствие пресыщения. Есть и у нас люди, которые нюхают табак с бергамотом или резедой, едят селедку с черносливом и т. п. Англичане пьют свой черный чай и знать не хотят, что чай имеет свои белые цветы.

У нас употребление чая составляет самостоятельную, необходимую потребность; у англичан, напротив, побочную, дополнение завтрака, почти как пищеварительную приправу; оттого им все равно, похож ли чай на портер, на черепаший суп, лишь бы был черен, густ, щипал язык и не походил ни на какой другой чай. Американцы пьют один зеленый чай, без всякой примеси. Мы удивляемся этому варварскому вкусу, а англичане смеются, что мы пьем, под названием чая, какой-то приторный напиток. Китайцы сами, я видел, пьют простой, грубый чай, то есть простые китайцы, народ, а в Пекине, как мне сказывал отец Аввакум, порядочные люди пьют только желтый чай, разумеется, без сахару. Но я — русский человек и принадлежу к огромному числу потребителей, населяющих пространство от Кяхты до Финского залива, — я за пекое: будем пить не с цветами, а цветочный чай и подождем, пока англичане выработают свое чутье и вкус до способности наслаждаться чаем pekoe flower, и притом заваривать, а не варить его, по своему обыкновению, как капусту.

Впрочем, всем другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением пили мы чай, который привез нам в Нагасаки капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70 русских фунтов; и какой чай! У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.

После обеда… виноват, после завтрака, мы вышли на улицу; наша отель стояла на углу, на перекрестке. Прямо из ворот тянется улица без домов, только с бесконечными каменными заборами, из-за которых выглядывает зелень. Направо такая же улица, налево — тоже, и все одинакие. Домы все окружены дворами и большею частью красивые; архитектура у всех почти одна и та же: все стиль загородных домов. Между прочим, я встретил целый ряд носильщиков: каждый нес по два больших ящика с чаем. Я следил за ними. Они шли от реки: там с лодок брали ящики и несли в купеческие домы, оставляя за собой дорожку чая, как у нас, таская кули, оставляют дорожку муки. Местный колорит! В амбарах ящики эти упаковываются окончательно, герметически, и идут на американские клипперы или английские суда.

Китайцы — живой и деятельный народ: без дела почти никого не увидишь. Шум, суматоха, движение, крики и говор. На каждом шагу попадаются носильщики. Они беглым и крупным шагом таскают ноши, издавая мерные крики и выступая в такт. Здесь народ не похож на тот, что мы видели в Гонконге и в Сингапуре: он смирен, скромен и очень опрятен. Все мужики и бабы одеты чисто, и запахов разных меньше по улицам, нежели в Гонконге, исключая, однако ж, рынков. Несет ли, например, носильщик груду кирпичей, они лежат не непосредственно на плече, как у нашего каменщика; рубашка или кафтан его не в грязи от этого. У него на плечах лежит бамбуковое коромысло, которое держит две дощечки, в виде весов, и на дощечках лежат две кучи красиво сложенных серых кирпичей. С ним не страшно встретиться. Он не толкнет вас, а предупредит мерным своим криком, и если вы не слышите или не хотите дать ему дороги, он остановится и уступит ее вам. Все это чисто, даже картинно: и бамбук, и самые кирпичи, костюм носильщика, коса его и легко надетая шапочка из серого тонкого войлока, отороченная лентой или бархатом. Заглянешь в ялик к перевозчику: любо посмотреть, тянет сесть туда».

В 1884 г. А.А. Соловцов заложил чайную плантацию недалеко от Батуми. На основе этой плантации в 1892-1896 гг. К.А. Поповым была построена одна из первых чайных фабрик в России.

С середины 1890-х гг. чай фигурировал в договорах мастеровых и ремесленников с предпринимателями как одна из трех составных обязательных частей заработной платы (жалованье деньгами, харчи, чай). В русский язык вошли такие понятия, как «чаевые», такие обороты речи, как «дать кому-либо на чай», «чай не пьешь, откуда сила». Владимир Иванович Даль приводит полтора десятка пословиц и поговорок, связанных с чаем. Открывает этот перечень такое выражение: «Ныне уж нет сбитню, а все чаек; не просят на водку, а просят на чай». У Федора Михайловича Достоевского есть такое замечательное выражение одного из героев: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

Русский (грузинский) чай под названием «Русский чай Дядюшкина» в 1899 г. получил золотую медаль на Парижской выставке. К началу XX века Россия была самой чаепотребляющей страной мира. Чайные склады и магазины были открыты в Ростове-на-Дону, Казани, Уфе, Тюмени, Перми, Кургане, Челябинске, Томске, Омске, Барнауле, Красноярске, Иркутске, Бийске, Семипалатинске, Владивостоке, Ташкенте, Самарканде, Екатеринбурге, Киеве, Коканде, Тифлисе. Обороты чайной торговли достигали к этому времени нескольких сотен миллионов рублей в год. Одна лишь фирма Кузнецова накануне Первой мировой войны продавала чая на 50 млн руб. ежегодно, а фирма Высоцкого — на 35 млн руб.

С 1900 г. открыли Транссибирскую железную дорогу. Чай значительно подешевел, его употребление стало массовым. Новую ноту в русское чаепитие внесло появление самовара — отныне он главный участник русского чайного застолья, непременная принадлежность любого семейного дома. Александр Николаевич Островский писал: «В четыре часа по всему Замоскворечью слышен ропот самоваров. Если это летом, то в домах открываются все окна для прохлады, у открытого окна вокруг кипящего самовара составляются семейные картины,,,». Прекрасной иллюстрацией к этому стало полотно Б.М. Кустодиева «Купчиха за чаем».

Чай не знал и не знает социальных различий — он был любим и в великосветских салонах Петербурга, и в деревенской избе, топившейся по-черному, его пили в трактирах Мещанской слободы и в фешенебельных ресторанах. Чаепитие в России нечто большее, чем просто застольная традиция — это образ жизни, черта национального характера, символ хлебосольства и гостеприимства, «Чай играл большую роль в общественном и семейном быту. За парой чая в трактирах заключались купцами сделки на огромные суммы, его пили на общественных собраниях, за чаем отдыхали извозчики, мастеровые, для чего во множестве существовали чайные».

Широким распространением в нашей стране чайный куст обязан основателю Батумского ботанического сада, ученому Александру Николаевичу Краснову (1862-1915). Совершая экспедиции в Японию и Китай, он привозил семена и саженцы редких растений, в том числе и наиболее перспективных сортов чая. В результате в 1900 (1901) г. первые чайные плантации появились в России в Краснодарском крае, близ Сочи. Через шесть лет крестьянин И.А. Кошман уже начал продавать чай, выращенный на плантации близ селения Солох-Аул в Краснодарском крае.

Выращивали чай практически только в Китае, и потому китайские чаеводы могли держать монопольно высокие цены на свой эксклюзивный товар. Да и сама покупка чая была сопряжена с немалыми трудностями. В разных провинциях Китая есть свои ассоциации чаеводов и чаеторговцев. Помимо того, что китайские торговцы порой отказывались принимать в оплату русские золотые и серебряные монеты, само производство чая держалось под строжайшим секретом. До 1842 г. китайские порты были закрыты для захода иностранных судов, тем самым оставлялся только сухопутный путь для торговцев, через Азию и Россию. Этим и воспользовался русский предприниматель Константин Абрамович Попов. Несмотря на все затраты и тяготы долгого пути, русский купец получал солидный доход от перепродажи чая английским, голландским и немецким коллегам.

Благодаря Константину Попову чай в России стал доступен людям всех социальных слоев. Жизнь К.А. Попова, может послужить примером для многих предпринимателей. Родился он в посаде Большие Соли. В тринадцать лет, как и многие в те времена ярославские отроки, начал работать в Петербурге у крупного виноторговца. Мальчик был весьма смышленый. Уже через пять лет он служил приказчиком в чайном магазине. Скопив с братом Семеном небольшой капитал, он открыл на Невском проспекте свой магазин чая. Торговля шла бойко. Расширяя ассортимент, Константин Попов занялся и оптовой торговлей. В 1863 г. Поповы арендовали в Китае у города Ханькоу чайную плантацию и фабрику. Вскоре чай фирмы «Братья К. и С. Поповы» продавался в 90 городах России. Через Петербург Поповы вывозили чай в Западную Европу, ко двору пяти европейских королей. Высшим достижением было открытие собственных торговых предприятий в Китае и в традиционно «чайной» стране — Великобритании.

Семена Константиновича давно привлекала идея разводить чай в России, а не возить его из Китая. В 1893 г. он выкупил несколько обширных участков земли в местечке Чаква, неподалеку от города Батуми, и высадил там первые чайные кусты. В дело было вложено около миллиона рублей. Для выращивания чая К.А. Попов пригласил из Китая мастера-чаевода Лю Чжэньчжоу (русская транскрипция тех лет: Лау Чжэньчжау). Вместе с ним на пароходе приплыли еще десять мастеров-китайцев, а в трюме лежали тщательно упакованные в тюки десять тысяч черенков чайных кустов и несколько сотен пудов семян. Уже через семь лет, в 1900 г., в Париже на Всемирной промышленной выставке русский чай фирмы Попова, выращенный на Чаквинских плантациях китайцем Лю Чжэньчжоу, получил первое место и Большую золотую медаль как лучший чай в мире.

Развитие фотографии в России и Французское общество фотографии

Известно, что Анатолий Николаевич Демидов и его супруга Матильда Бонапарт интересовались фотографией. Развитие фотографического искусств во Франции и сегодня многие связывают с именем Матильды, которая оказывала этому новому увлечению большую поддержку. Сама Матильда фотографировалась часто, ее многочисленные фото сейчас хранятся в частных коллекциях.

Среди значительного числа открытий, ознаменовавших новый этап промышленной революции во Франции во второй четверти XIX века, фотографии с момента ее появления была отведена особая роль. Достаточно вспомнить о том, с каким воодушевлением было встречено изобретение французского художника-декоратора Л.Ж.М. Дагера у себя на родине: 19 августа 1839 г. на объединенном заседании двух Академий дагеротипия получила признание научного сообщества, а приобретение прав на нее правительством Франции сделало ее общественным достоянием. И хотя, как показала история, в силу технических особенностей она оказалась лишена дальнейших перспектив, тем не менее, обретение человечеством способности управлять силой света при создании «механических рисунков» оказалось столь важным, что современники сразу признали фотографию одной из величайших технических идей своего времени.

В России дагеротипия в первую очередь оказалась в области интересов ученых: с этой целью летом 1839 г. член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской Академии наук И.Х. Гамель, находясь в Париже, подробно исследовал процесс и сделал собственные опыты, а также обратился от имени императора Николая I к Дагеру с весьма выгодным предложением о приобретении уникального изобретения. Переговоры не увенчались успехом, однако Гамелю удалось получить и передать в Академию наук переписку между Дагером и его компаньоном Ж.Н. Ньепсом.

В скором времени в Москве и Санкт-Петербурге появились первые дагеротипные пластины и камеры и, как следствие, значительное число поклонников нового искусства, среди которых чаще всего оказывались представители высшего света: графы А.А. Бобринский, П.П. Шувалов, Н.В. Левашов, И.Г. Ностиц и другие. Обладая широкими финансовыми возможностями, они выписывали из-за границы передовую научную литературу, новейшие образцы камер и лучшие фотографические принадлежности; много путешествовали, знакомясь с последними научно-техническими разработками. К их числу можно отнести и выдающегося отечественного фотохудожника С.Л. Левицкого, в те годы еще начинающего фотографа-любителя, который в 1846 г. прибыл в Париж с намерением расширить свои познания в дагеротипии.

Вращаясь в кругу пионеров французской светописи, он добился значительных успехов и, первый среди русских мастеров, представил свои работы на Национальной промышленной выставке 1849 г. в Париже. Выставка стала крупнейшим в Европе смотром научно-технических достижений последних лет, как по числу участников (местные и иностранные профессионалы и любители), так и по разнообразию представленной фотографической продукции. Левицкий за художественные достоинства и техническое мастерство своих произведений удостоился самых лестных отзывов жюри.

Спустя два года, в январе 1851 г., во Франции по инициативе калотипистов – поклонников фотографии на бумаге – было создано Гелиографическое общество (la Société héliographique), объединившее 68 любителей светописи, среди которых были известные фотохудожники: И.Байярд (H.Bayard), Г.Ле Грей (G. Le Gray), Э.Бальдю (É.Baldus), А.Ле Сек (H.Le Secq), Э.Дюрье (E.Durieu) и другие. Задачи, которые ставили перед собой члены первого фотографического сообщества, были достаточно широки: это, прежде всего, создание условий для обмена накопленными знаниями и знакомство с последними техническими разработками. Для этой цели был учрежден еженедельник «La Lumière». Левицкий, который к этому времени вернулся на родину и открыл одно из самых успешных дагеротипных ателье в столице, продолжал поддерживать отношения со своими европейскими коллегами, прежде всего, с новым владельцем «La Lumière» А.Годеном (M.-A.Gaudin), получившем права на издание журнала в конце 1851 г. Начиная с 1852 г. Левицкий становится единственным в России официальным корреспондентом еженедельника; все желающие могли приобрести у него подписку на издание.

Стремительное развитие фотографических технологий в первой половине 1850-х гг., в частности появление мокроколлодионной техники, привело к росту числа не только портретных студий, но и «аматеров», возросшая активность которых привела к тому, что 15 ноября 1854 г. было образовано новое объединение – Французское общество фотографии (la Société française de photographie). В число основателей вошли признанные мастера светописи: художники Ш.Негр (C.Nègre) и Г.Ле Грей (G.Le Gray), политик и общественный деятель барон Ж.-Б.Гро (J.-B.Gros) и британский фотограф Р.Фентон (R.Fenton), а также целая плеяда ученых и изобретателей: химики А.-А.Беккерель (A.-H.Becquerel), А.Даванн (A.Davanne), А.Реньо (H.Regnault), избранный первым президентом Французского общества фотографии, физик и астроном Л.Фуко (L.Foucault), ботаник Л.-А.де Бребиссон (L.-A.de Brébisson), оптик и инженер Ш.Шевалье (C.Chevalier), писатели и художественные критики Т.Готье (T.Gautier), Г.Планш (G.Planche) и др. Одновременно с этим был учрежден официальный печатный орган общества – Бюллетень Французского общества фотографии (Bulletin de la Société française de photographie), с первых дней призванный способствовать всестороннему развитию фотографии. Огромной заслугой общества стала и организация специализированных выставок, которые планировалось проводить в залах общества на ул. Друо (rue Druot, 11); первая такая экспозиция была открыта в 1855 г.

К сожалению, из-за затянувшейся Крымской кампании (1853–1856), обернувшейся для России экономической и культурной блокадой, русские фотографы не имели возможности принять участие ни в этом столь значимом профессиональном событии, ни во Всемирной выставке, проходившей в том же году в Париже. В то же время, несмотря на временное прекращение отношений, во Франции с интересом следили за развитием фотографического дела в России. В 1855 г. в журнале «Cosmos» вышла обширная статья, посвященная состоянию науки и искусства в российской столице. Автор публикации признается: «После Парижа и Лондона, конечно, нет такой столицы, которая была более наводнена фотографами, чем Санкт-Петербург. На главных улицах насчитывается множество вывесок портретистов, которых, несмотря на время войны и жестокого разрыва отношений, становится все больше». Однако из множества мастеров французский корреспондент выделяет лишь несколько имен, которых по праву причисляет к подлинным художникам: профессиональных фотографов И.Ф. Александровского, Д.Бианки, Г.Деньера, С.Л. Левицкого и его коллегу А.И. Шпаковского, а среди любителей отмечает успешную деятельность графов П.П. Шувалова и И.Г. Ностица, а также Н.Г. Писаревского.

Вторая выставка, организованная в стенах Общества, хотя получила название ежегодной, состоялась в 1857 г., спустя два года, и прошла с огромным успехом, и вновь без участия российских мастеров светописи. В обзоре, посвященном этому знаменательному событию, корреспондент «Санкт-Петербургских ведомостей» с грустью отмечал: «Мы кладем перо с сожалением, что ни один из русских фотографов не пожелал состязаться на этом всемирном турнире Имея с давних пор близкие отношения ко всем главным фотографам Европы, горячо любя дивное искусство нашего века и считая себя друзьями первых светил этого искусства и в России, мы с прискорбием прибавим здесь: может быть Левицкий, Шпаковский, Деньер дали бы нам случай выказать здесь мощный характер русского фотографического искусства, далеко оставляющего позади себя представителей многих стран». Однако, если участие в выставках оказалось для отечественных фотохудожников затруднительным (во многом в силу серьезных финансовых затрат), то членство во Французском обществе фотографии было, по всей видимости, не столь обременительно, кроме того, давало возможность быть не только в курсе последних научно-технических достижений, но и представлять на суд коллег свои разработки.

Первым русским фотографом, вступившим во Французское общество в декабре 1856 г., стал граф П.П. Шувалов. В 1857 г. списки членов общества пополнились сразу несколькими русскими именами: горный инженер-полковник А.Б. Иваницкий из Тифлиса, выпускник Императорской Академии художеств А.Хлопонин из Одессы, владелец «Фотографического и дагеротипного депо» К.Чернягин и граф П.И. Севастьянов из Санкт-Петербурга.

Полковник А.Б. Иваницкий, командированный в том же году в Париж с особой миссией, не ограничился только вступлением в общество, а на одном из заседаний выступил с докладом «О процессах, используемых в России по фотографии», где кратко обрисовал все достижения отечественных мастеров в этой области, подробно остановившись на деятельности ателье Левицкого. В своем выступлении он не только детально описал метод, используемый фотографом, но и продемонстрировал оттиски, исполненные в его мастерской. Почти одновременно с ним в Париж отправились Левицкий и Шпаковский с целью ознакомиться с новинками фотографического рынка, а заодно, представить французским коллегам свои последние технические разработки. Поездка оказалась для них успешной; в Париже Шпаковский получил патент на одно из своих изобретений.

В скором времени члены общества получили первую корреспонденцию, пришедшую из России. На заседании генеральной ассамблеи 18 декабря 1857 г. было зачитано письмо И.К. Мигурского об идее объединить единомышленников в подобное сообщество у него на родине в Одессе и о тех технических усовершенствованиях, которые были сделаны им в последнее время. Послание русского фотолюбителя вызвало живое участие у собравшихся, а спустя месяц, на очередном заседании, он был принят в члены общества. Следующий важный шаг был сделан в 1859 г., когда произведения четырех фотографов-любителей из России были представлены на Третьей выставке Общества, проходившей с 15 апреля по 15 июня во дворце Индустрии или Промышленности (Palais de l’Industrie) на Елисейских полях. Граф И.Г. Ностиц, в ту пору командующий Нижегородским драгунским полком на Северном Кавказе, представил свои пейзажи, портреты и жанровые сцены, снятые им в окрестностях Тифлиса. Самую большую группу работ – 25 оттисков с видами архитектурных памятников Палермо и Неаполя – показал на выставке граф Г.В. Рюмин. Снимки были выполнены им во время путешествия по Средиземноморью в свите великого князя Константина Николаевича. Проживающий в это время в Париже еще один выходец из России, Сборомирский продемонстрировал свои опыты в портретном жанре. Граф П.И. Севастьянов выставил имевшие широкий научный резонанс образцы репродукционной съемки, исполненные им с греческих рукописей во время экспедиции на Афон.

1859 и 1860 г. были отмечены значительным ростом числа российских представителей и их активным участием в деятельности общества. Профессиональная деятельность Левицкого между 1859 и 1865 г. стала одной из самых ярких страниц русско-французских контактов; в эти годы он жил в Париже, где владел портретной студией. Расположенная на пересечении Итальянского бульвара и ул. Шуазель, среди самых преуспевающих фотоателье французской столицы, благодаря таланту русского фотохудожника она пользовалась большой популярностью как у местной публики, так у и многочисленных соотечественников фотографа, путешествующих по Европе и живущих в Париже постоянно. Однако Левицкий не ограничился лишь практической стороной дела, он активно экспериментировал и в 1862 г. дважды выступил на заседаниях Общества фотографов с сообщениями о своих усовершенствованиях последнего времени, а также представил разработки, сделанные им в сотрудничестве со Шпаковским. Вершиной его профессионального успеха в Париже стало приглашение в Фонтенбло в 1863 г., где фотограф исполнил 34 портрета императора Наполеона III, императрицы Евгении и наследного принца.

За превосходное качество своих работ он был удостоен звания придворного фотографа императора Франции. Несмотря на успех, сопутствующий ему все годы его зарубежной практики, Левицкий так и не решился принять участие в выставках, организованных обществом.

В 1861 г. на Четвертой выставке Общества Россию впервые представлял профессиональный фотохудожник Г.Деньер, владевший одним из самых популярных ателье в Санкт-Петербурге. И хотя на выставке была только одна его работа, она в полной мере была способна продемонстрировать и его артистическое дарование, и метод, который он разработал и широко применял в своей практике в эти годы, позволявший смягчить резкость мокроколлодионного негатива, не прибегая к ретуши.

В первой половине 1860-х гг. участие российских фотографов в работе Французского общества проявлялось главным образом в представлении своих разработок по совершенствованию фотографических технологий, выражавшемся как в демонстрации опытов, так и созданных посредством этих методов произведений. Среди наиболее интересных следует выделить отчет о работе Шугаревича над созданием отечественной модели стереоскопической панорамной камеры; выступление Н.Е. Реченского с описанием методов, используемых им при создании отпечатков; сообщение графа П.П. Шувалова о его способах создания карбоновых отпечатков.

Как свидетельствует список членов Французского общества фотографии, опубликованный в 1863 г., за восемь лет его существования ряды сообщества пополнились 20 русскими членами, а к 1865 г. – десятилетнему юбилею – в его составе было уже 22 фотографа из России. Примечательно, но среди них было только восемь профессиональных мастеров – столичные фотохудожники Г.Деньер, К.Бергамаско и С.Левицкий, работавший до 1865 г. в Париже, а также провинциальные мастера – Э.Глески из Кишинева, А.Хлопонин из Одессы, И.Кордыш из Каменец-Подольска, К.Бейер и Я.Мечковский из Варшавы. Преобладание любителей в рядах Общества свидетельствует о том, что основные направления его деятельности в большей степени оказались близки людям не только серьезно увлеченным технической стороной дела, но и обладавшим широким кругом возможностей, среди которых немаловажную роль играло материальное положение и образование.

Много позже, в одном из своих выступлений об уровне развития фотографического дела в стране, С.Л. Левицкий отмечал: «Наши фотографы, одиночно разбросанные по России, оторванные от всякого прогресса, находятся в совершенном неведении о современных успехах в фотографическом деле». Приобретение современной фотографической техники и материалов, передовой научной литературы, участие в выставках, путешествия с целью знакомства с новинками фотографического рынка, интерес к деятельности профессиональных сообществ за рубежом, все это, безусловно, было доступно лишь незначительному числу поклонников светописи в России. Так, среди русских членов Французского общества было большое число представителей аристократии: графы П.П. Дурново, Н.В. Левашов, И.Г. Ностиц, П.П. Шувалов, некоторые их них (граф А.В. Браницкий и Г.В. Рюмин) большую часть времени проводили в Европе.

В дальнейшем доля участия российских представителей в деятельности Французского общества фотографии значительно снизилась. Связано это было во многом с образованием подобного рода объединений в разных странах, в том числе и в России, а также со стремительным развитием фотографической отрасли и сильной конкуренцией в лице Великобритании и Германии. Немаловажную роль в этом процессе сыграло и увеличение числа специализированных выставок, как национальных, так и международных, проходивших в эти годы по всей Европе; а также появление профильных периодических изданий и организация съездов деятелей фотографического дела. Все это, в конечном счете, привело к тому, что в России сформировалось собственное многочисленное сообщество, ставившее своей целью всестороннее развитие отечественной светописи.

ИЗДАТЕЛЬСТВА И КНИЖНАЯ ТОРГОВЛЯ В РОССИИ

Период просвещенного абсолютизма (вторая половина XVIII века) стал временем распространения книгопечатания в России. Долгое время книгопечатание являлось государственной монополией, но после указа 1783 г., разрешившего открытие частных типографий, издательское дело быстро набирает силу. Уже в 1784 г. насчитывалось значительное количество частных типографий не только в Петербурге и Москве, но и ряде губернских городов — Астрахани, Владимире, Воронеже, Ярославле, Тобольске, Калуге, Смоленске, Перми, Нижнем Новгороде, Костроме, Тамбове и др.

Однако этот подъем был непродолжительным. В 1796 г. Екатерина II, напуганная Великой французской революцией, издала указ о закрытии «вольных» типографий и введении столичной цензуры. В 1800 г. императором Павлом I был запрещен ввоз в Россию иностранных книг, бессмысленная же строгость светской и духовной цензуры привели к значительному сокращению и отечественных изданий.

Первые годы царствования Александра I, отмеченные целым рядом прогрессивных начинаний, были благоприятными и для развития отечественного книгопечатания. В марте 1801 г. был снят запрет на ввоз книг из-за границы. В 1802 г. последовала отмена предварительной цензуры, особенно тяжелой для периодической печати, и разрешение открывать частные типографии. Возрождение «вольных» типографий способствовало увеличению печатной продукции. Причем лидирующее положение в начале XIX века занимали петербургские и московские издательства. Из 1304 книг, вышедших на русском языке в 1801–1805 гг., 1224 были напечатаны в Петербурге и Москве.

После правительственного указа, разрешающего открытие частных типографий, их начали заводить не только книгопродавцы-коммерсанты, но и просвещенные дворяне, любители и покровители «изящной словесности». Однако дворянское книгоиздательство даже в лучших своих вариантах, определяясь вкусами и желаниями хозяев, было предназначено очень узкому кругу читателей.

В значительно большей степени возраставшую с каждым годом жажду знаний удовлетворяли коммерческие издательства, о росте которых свидетельствуют следующие показатели. В 1813 г., по данным известного библиографа Сопикова, в России насчитывалось 66 типографий, 18 из которых находилось в Петербурге. В 1825 г. число петербургских типографий увеличилось до 22.

Одним из наиболее ранних и значительных петербургских издательств в начале XIX века была книжная торговля В. Плавильщикова, магазин которого, первоначально помещавшийся на Садовой улице (напротив Гостиного двора), позднее переведен был на набережную р. Мойки (у Исаакиевской площади).

Василий Плавильщиков, образованный, не чуждый литературе человек, брат актера и писателя Павла Плавильщикова, преследовал в своей деятельности не только коммерческие, но и просветительские цели. Вскоре при лавке им была открыта библиотека, где за плату желающие могли получить произведения классиков русской литературы XVIII и начала XIX века. В то время как большинство книжных лавок Петербурга, помещавшихся в основном в Гостином дворе, были тесны, темны и холодны, так как освещались и согревались только за счет открытой двери, магазин Плавильщикова отличался просторностью и удобствами. Поэтому он вскоре стал местом постоянных встреч и бесед ученых и литераторов Петербурга.

В 20-х гг. XIX века на Невском проспекте открылась Книжная лавка И.В. Оленина, человека прогрессивных воззрений, активного члена «Вольного общества учреждения училищ по методе взаимного обучения», сопричастного «Союзу Благоденствия». Декабристские связи Оленина отразились и на его издательской и торговой деятельности. В его магазине продавались «Думы» К.Ф. Рылеева, книги Ф.Н. Глинки, политэкономический трактат Н.И. Тургенева «Опыт теории налогов». Примечательным было объявление, помещенное на обороте титульного листа этой книги: «Сочинитель… предоставляет деньги, которые будут выручаться за продажу оной в пользу содержащихся в тюрьме крестьян за недоимки в платеже налогов». Магазин Оленина посещали А.С. Пушкин, В.К. Кюхельбекер, К.Ф. Рылеев, А.А. Дельвиг. Сленин был издателем декабристского альманаха «Полярная звезда».

Видное место в столичной книжной торговле занимала династия Глазуновых, просуществовавшая более 100 лет (1783–1917). 100-летний юбилей фирмы совпал с первым публичным выступлением будущего знаменитого композитора, директора петербургской консерватории Александра Константиновича Глазунова, правнука основателя фирмы.

Представители старинной купеческой семьи Глазуновы начали книжную торговлю в Москве, но в конце XVIII века перебрались в Петербург и к 1811 г. братья Глазуновы владели уже 10 лавками в столице. Магазины их располагались в центре Петербурга — на Невском проспекте, в Гостином дворе, на Садовой улице — и пользовались популярностью.

Наряду с магазинами ими было приобретена и типография. Глазуновы печатали главным образом научную литературу — труды членов Академии Наук и преподавателей московского университета, книги по истории, географии, сельскому хозяйству, медицине, различные учебники. С середины 20-х гг. они начали издавать и произведения русских писателей — Державина, Батюшкова, Марлинского, Пушкина, Лермонтова. В начале 40-х гг. Глазуновыми было осуществлено издание трех посмертных томов (IX, X, XI) сочинений А.С. Пушкина, редакторами которых были В.А. Жуковский, П.А. Вяземский и П.А. Плетнев. В 1840 г. ими же был впервые издан «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова.

Пожалуй, самой значительной и популярной в Петербурге в первой половине XIX века была книжная торговля А.Ф. Смирдина. Александр Филиппович Смирдин вошел в историю русского книгоиздательства как основатель нового периода в издательском деле, периода, позднее названного его именем.

«Имя издателя, книгопродавца Смирдина давно уже приобрело на Руси общую известность, — писал В.Г. Белинский. — В глазах публики г. Смирдин давно уже не принадлежал к числу обыкновенных торгашей книгами. Нет, русская публика видела в г. Смирдине книгопродавца на европейскую ногу, книгопродавца с благородным самолюбием, для которого не столько важно было нажиться через книги, сколько слить свое имя с русской литературой, ввести его в ее летописи». И действительно, несмотря на коммерческий характер деятельности Смирдина, ее с полным основанием надо назвать просветительской. Начав «мальчиком» в московской книжной лавке, он во время захвата Москвы французской армией в 1812 г., пешком, пробавляясь милостыней, добрался до Петербурга, где спустя некоторое время устроился в книжную лавку Плавильщикова. Там полуграмотный юноша проявил недюжинные способности, необыкновенное трудолюбие и большую любовь к книге. Это побудило Плавильщикова не только назначить его главным приказчиком, но и завещать Смирдину типографию, книжный магазин и библиотеку. Смирдин свято чтил память своего учителя и всемерно сохранял многие его начинания, но в то же время значительно расширил издательское дело, установив его на коммерческих началах, намного увеличив тиражи и удешевив стоимость книги. Например, если раньше цена одного экземпляра хорошего издания стоила от 10 до 25 руб., то у Смирдина том басен Крылова стоил 4 руб., а цена одного тома выпущенного им в 40-х гг. «Полного собрания русских авторов» упала до 1 руб. Значение этого удешевления книги для распространения отечественной литературы становится особенно явственным, если учесть, что жалование среднего чиновника в этот период составляло 35–40 руб. в месяц. Поэтому совершенно прав был В.Г. Белинский, заметив, что Смирдин сделал произведения русских писателей доступными «и для небогатых людей».

Кроме того, Смирдин первым ввел плату (гонорар) писателям за издание их сочинений, тем самым способствуя тому, чтобы труд писателей стал профессиональным. И более того, высокими гонорарами Смирдин стремился поощрить русских писателей и способствовать развитию литературы. Как писал его современник поэт и баснописец А.Е. Измайлов, Смирдин «одни хорошие лишь книги издавал, и литераторам не делал притеснения. На обхожденье ты и на платеж хорош». А более поздние литературные критики так оценили издательскую деятельность Смирдина: «Смирдин первый оживил у нас литературу благородной оценкой труда, первый не захотел пользоваться обыкновенной беспечностью таланта, и первый стал вознаграждать его прибылью… Все это необыкновенное движение в нашей литературе было следствием его деятельности, его благородного образа мыслей, его усердия к умственной славе России и того неограниченного доверия, которое умел он своею честностью внушить всему пишущему и читающему классу».

Смирдин много помогал писателям, в том числе А.С. Пушкину, к которому он относился с благоговением и любовью, высоко оценивал все, что выходило из-под пера великого поэта. Так, в начале 1830-х гг., когда расходы Пушкина резко возросли в связи с женитьбой, Смирдин взял на себя распродажу всех ранее вышедших, но не раскупленных его произведений, за что ежемесячно выплачивал поэту по 600 руб. Помимо сочинений Пушкина Смирдин издавал И.А. Крылова, Н.В. Гоголя, В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова, П.А. Вяземского, осуществлял переиздание произведений М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина.

Успешное ведение дел позволило Смирдину в 1832 г. перевести свой магазин, помещавшийся на Мойке у Синего моста, в роскошное помещение на Невском проспекте (д. 22). Н.М. Карамзин так описал этот магазин: «На Невском проспекте в прекрасном новом здании, принадлежавшем лютеранской церкви св. Петра, в нижнем жилье находится книжная торговля г. Смирдина. Русские книги в богатых переплетах стоят горделиво за стеклом в шкафах красного дерева, и вежливые приказчики, руководствуя покупающих, удовлетворяют потребность каждого с необыкновенной скоростью. В верхнем жилье над магазином устраивается библиотека для чтения, первая в России по богатству и полноте… Сердце утешается при мысли, что наконец и русская наша литература вошла в честь и из подвалов переселилась в чертоги». К сожалению, такая плодотворная любовь Смирдина к русской литературе и писателям его лично привела к разорению. Литератор А.В. Никитенко заметил в своем дневнике про Смирдина: «Наши литераторы овладеют его карманом как арендою. Он может разориться по их милости. Это было бы настоящим несчастьем для нашей литературы».

Действительно, некоторые писатели злоупотребляли благожелательным отношением издателя, среди них — особенно Булгарин, Сенковский и Греч. В результате к концу 30-х гг. Смирдин испытывает большие трудности. В 1839 г. он делает попытку объединить русских писателей в фундаментальном издании «Сто русских литераторов» с их портретами и обзорами творчества. Но издание, несмотря на роскошное оформление, было неудачным и убыточным. Неудачей закончилась и попытка публикации «Энциклопедического лексикона». С 1840 г. и до своей смерти в 1857 г. Смирдин боролся с разорением и долгами. Несмотря на все попытки опытного «книжника», дела его шли все хуже, и скончался А.Ф. Смирдин в полной нищете, позабытый многими из тех, кому он так помогал при жизни.

Книжная торговля в крупных городах не сосредотачивалась только в крупных магазинах — с конца 30-х гг. XIX века растет число лавок букинистов, где можно было произвести обмен старой книги на новую с приплатой. Увеличивается и число разносчиков, торгующих книгой и на «толкучем рынке» — «там находятся книги на всех языках, причем очень дешево» — свидетельствовал современник. Такие книжные «развалы» существовали на Апраксином, Щукином и других рынках. «Ходебщики» (то есть торгующие книгой вразнос) и букинисты с течением времени становятся серьезными конкурентами солидных книжных магазинов.

ГЕОРГИЙ МАСЛОВ. ПОЭМА "АВРОРА"

Георгий Владимирович Маслов родился в 1895 г. в Симбирске, в дворянской семье. После окончания гимназии он поступил на историко-филологическое отделение Петербургского университета, а в 1913 г. стал слушателем знаменитого Пушкинского семинария, и это обстоятельство определило круг его интересов на многие годы. Георгий Маслов занимал одно из ведущих мест в группе молодых пушкинистов, публиковал статьи о Пушкине, читал доклады. Поэт Всеволод Рождественский в своих мемуарах вспоминал: “Мы слушаем поэта Георгия Маслова… Он стоит у стены, несколько сутулый, с насмешливым заостренным лицом, прямые, закинутые назад волосы придают ему подлинно поэтический вид”. Но Маслов был подлинным поэтом не только по облику. О его стихах, опубликованных в сборнике “Арион”, одобрительно отзывался Николай Гумилев.

Октябрьскую революцию Георгий Маслов не принял. Весной 1918 г. он примкнул к Белому движению и вскоре оказался в Омске, где служил рядовым в охране адмирала Колчака. К концу 1918 г. Омск стал культурной столицей Белой России. Это время было периодом наивысшего расцвета таланта Георгия Маслова. Его стихи появляются в газетах и журналах, он издает пьесу “Дон Жуан”, работает над поэмой “Аврора”.

В декабре 1919 г. войска Колчака оставили Омск. Во время долгого отступления на восток, в вагоне поезда, Георгий Маслов написал цикл трагических стихов “Путь во мраке”. Тогда же он заболел сыпным тифом и был снят с поезда в Красноярске.

14 марта 1920 г. поэт Георгий Маслов умер в возрасте двадцати шести лет. Смерть избавила его от неизбежных репрессий. В посмертной рецензии на его стихи в журнале “Сибирские огни” было сказано: “Георгий Маслов стоял спиной к будущему, к революции. Его взгляд был прикован к Пушкинской эпохе, в которой он жил наперекор действительности”.

В 1919 г. в обреченной Белой столице он воспевал знаменитую красавицу пушкинской поры Аврору Шернваль. «Отчетливая (до линий историко-литературного реферата) композиция; традиционные, богатые архаическим весом эпитеты; сжатость поэтических формул и переходов; тонкая эротика, воскрешающая полухолодную эротику Баратынского, — черты эти довольно точно возобновляют красивую традицию», — рекомендовал Тынянов в предисловии к этой изысканно-утонченной поэме. Ее опубликовали уже после смерти Маслова — в Петрограде, в 1922 г.

Царское Село. Знакомое и незнакомое

Современный облик города Пушкина множеством корней связан с давно прошедшими временами, отсчет которых ведется с 1710 г. Территория города раскинулась большей частью на Ижорской возвышенности. Природный рельеф характеризует общий уклон с запада на юго-восток относительно Большого Екатерининского дворца, занимающего вершину самого высокого холма. Местные реки по перепадам рельефа следуют в сторону Приневской низменности к Неве. Наиболее крупные и известные из них – это река Кузьминка (финское название Киока), пересекающая Баболовский и Александровский парки и впадающая в реку Славянку; ручей Вангазя, давший начало прудам Екатерининского парка; река Пулковка, Гуммаласарские ручьи. Реки Славянка, Поповка, Тызва, истоки которых находятся в г. Пушкине, прорезают территорию Павловска. Высоты, перемежаемые низменными местами, с востока ограничивают Ижорский глинт (уступ) и Шушарские болота, осушенные еще в середине XIX века, а с юга – долина реки Ижоры.

Особенности географии и основные этапы истории отразила топонимика: Сарица, Сарицгоф (Сааримойс), Сарская мыза, Село Сарское, город София, город Царское Село. Названия многих близлежащих селений также содержали слово «саари» и были разъяснены еще первым историком Царского Села И.Ф. Яковкиным с помощью пастора Царскосельской Евангелическо-лютеранской церкви Авенариуса, знатока местных наречий. Слово саари – имя нарицательное, в переводе с финского языка означающее возвышенность земли или холм, что соответствует шведскому словоокончанию гольм. Поэтому мыза Сарская, или Сааримойс (Сарицгоф) была названа так по весьма приметному своему возвышению в сравнении с окрестностями и означает усадьба, мыза на возвышенности.

Сарская мыза впервые в истории Петербурга упоминается Ф.М. Апраксиным, генерал-адмиралом, сподвижником Петра I, в донесении 24 августа 1702 г. с театра действий Северной войны: «Крониорт разбит на Ижоре, бежал в Сарскую Мызу, где, простояв дня три, удалился к Канцам». Первой значимой датой в истории Царского Села является 24 июня 1710 г., когда А.Д. Меншиков письменно уведомил Копорского коменданта Лариона Думашева о Высочайшем повелении «отдать Катерине Алексеевне в копорском уезде Сарскую и Славянскую мызы с принадлежащими к ним деревнями, со крестьяны и со всеми угодьи». Под усадьбой в Сарской мызе находилось две десятины, пашни занимали 62 десятины и сенокос – 103. В 1711 г. Екатерине Алексеевне были приписаны ландрихтером (землемером) Петербургской губернии Мунуковым при межевании Ингерманландии, кроме двух вышеупомянутых мыз, еще четыре смежных – Пурколовская, или Пулковская, Антельская, Кононовская, Мозинская со всеми входящими в них селениями. Вместе с двумя первыми они составили вотчинное имение государыни из шести мыз. В усадьбу вошли деревянные хоромы, сад, конюшенный, скотный и птичий дворы, служительские дома и всякие «заводы», а площадь ее составила уже 52 десятины. С этого времени вотчина была включена в разряд царских дворцовых земель, управлявшихся Канцелярией конюшенных дел. Культурный ландшафт здесь формировался царственными владельцами постепенно, на протяжении 150 лет, на основе преемственности традиций.

С первых хозяйственных распоряжений при Екатерине Алексеевне начинается период младенчества будущей блистательной резиденции. В 1710 г., когда царь Петр и Екатерина принимали в Сарской мызе герцога Курляндского Вильгельма Фридриха, жениха царевны Анны Иоанновны, был подновлен и обставлен мебелью старый усадебный дом с шестью светлицами. После этого Петр I дважды посещал Царское Село – в мае 1719 г. и августе 1724 г.

В 1717 г. начали строить каменные хоромы. На оси здания заложили регулярный Старый сад с Дикой рощей и Зверинец, что определило композицию будущей блистательной императорской резиденции. Строительные работы проводили архитекторы И.-Ф. Браунштейн, И.-К. Ферстер, каменных дел мастер Фроммет, садовые мастера Я. Розен, И. Фохт. К строительству с этого времени прикомандировали 150 солдат во главе с капитаном и поручиком, которые также выполняли сложные земляные работы, гидротехнические и дорожные сооружения.

На этом этапе наметилась парадная трехлучевая структура перспективных дорог, расходившихся от главного фасада дворца. Сначала наибольшее развитие получила Царскосельская перспективная дорога (ныне это Московский проспект, Пулковское и Петербургское шоссе, Дворцовая улица). В 1717 г. она связала вотчину государыни с Петербургом. Главная осевая дорога пронизывала Зверинец, затем приводила к Пулковскому дворцу, соединяясь с Царскосельской. Третий луч, симметричный Царскосельской дороге, был ориентирован в сторону небольшой деревни Баболовой и еще долгое время существовал в виде Баболовского просека. Много Ему лет спустя при Екатерине II ему суждено превратиться в Подкапризовую дорогу – парадный подъезд к Екатерининскому дворцу, и Баболовскую шоссейную дорогу.

В 1728 г., по завещанию матери, Царское Село унаследовала цесаревна Елизавета Петровна. Долгие годы до ее восшествия на императорский престол поместье продолжало оставаться скромной усадьбой. Дворцовых служащих в 1732 г. было 48 человек. Знаком ее внимания было отмечено строительство в дворцовой слободе каменной Знаменской церкви.

Следующий период связан с расцветом пышного стиля барокко. Став императрицей, Елизавета в 1742–1761 гг. для украшения парка, перестройки и превращения прежних «хором» в роскошный дворец привлекла лучших архитекторов – М.Г. Земцова, А.В. Квасова, С.И. Чевакинского, обер-архитектора Ф.-Б. Растрелли, садовых мастеров Н. Жирара, К. Шредера, М. Кондакова. Для производства работ ежегодно наряжалась гарнизонная команда в тысячу человек и, сверх того, 3000 человек из полевых полков со штабом и несколькими обер-офицерами.

При Елизавете Петровне провели расширение и реконструкцию Старого сада, распланировали Новый сад и возвели новые парковые павильоны. Композиционную ось ансамбля акцентировали павильоны Эрмитаж и Монбижу. Большое значение императрица придавала проведению Виттоловского водовода, от которого зависело сооружение прудов в парке. Облик дворцово-паркового ансамбля дополнили здания на Садовой улице – жилые Кавалерские дома, конюшни, оранжереи. Архитектор С.И. Чевакинский возвел каменное здание Царскосельской строительной и вотчинной контор с кладовыми и службами.

Современники восприняли восторженно Елизаветинское Царское Село, положив начало восхвалению его в стихах и прозе. Ему посвящены многие строки М.В. Ломоносова, в их числе есть такие: «Как есть ли зданиям прекрасным умножить должно звезд число, созвездием являться ясным достойно Сарское Село». Привлекали внимание огромность и сверкающее червонным золотом великолепие императорского «увеселительного замка» с покоями, богато украшенными зеркалами, мозаикой, янтарем, китайской работой, а также охотничий павильон Монбижу и Эрмитаж в «пространном» саду.

Следующий период важных преобразований, для которого «оказывается особенно пленительной изящность вкуса», принадлежит царствованию Екатерины II. Совершенствование Старого дворца, устройство нового «английского сада» продолжалось более двадцати лет, до кончины императрицы в 1796 г. За это время возвели Баболовский и Александровский (Новый) дворцы, распланировали пейзажный район Екатерининского парка, соорудили более 50 парковых сооружений: павильонов, памятников, мостов, каскадов, пристаней. Проблему с недостатком воды успешно разрешили при помощи второго водовода – Таицкого.

При Екатерине II краткие описания достопримечательностей Царского Села включают в географические словари, путеводители. «Одним из первых увеселительных замков Европы» называл Большой Царскосельский дворец И.Г. Георги. Царское Село восхищает Г.Р. Державина, других поэтов и писателей.

В четырехлетнее царствование императора Павла дворцовая резиденция временно пришла в упадок, впрочем, сильно преувеличенный его недругами. При нем сокращено финансирование, так же, как и штаты служителей и чиновников. В 1798 г. Павел изъял Село Царское из непосредственного подчинения Императорскому Величеству, передав его в ведение Гоф-интендантской конторы, во главе которой стоял граф Тизенгаузен, обер-гофмейстер.

Александровский период Царского Села отличает имперский размах градостроительных преобразований. Особое внимание император Александр уделял паркам (в несколько раз расширив их площадь – примерно до 700 гектаров), строительству обывательских домов в городе и благоустройству крестьянских усадеб императорской вотчины. Царскосельскую дорогу при нем украсил парадный архитектурный ансамбль из пяти декоративных фонтанов-водопоек. Был создан пейзажный Новый парк, получивший впоследствии имя своего августейшего создателя. Садовый мастер Ф.Ф. Лямин в 1820 г. начал работы по планировке пейзажного Баболовского парка, композиционно и территориально связанного с Екатерининским и Александровским.

Кварталы обывательской застройки, распланированные архитектором В.И. Гесте, придали облику города Царского Села композиционную завершенность и целостность. Здесь в 1811 г. учреждается Царскосельский императорский лицей. В 1819 г. по приглашению Я.В. Захаржевского начал составлять летопись Царского Села профессор истории Казанского университета Илья Федорович Яковкин.

При самом непосредственном участии Александра I город приобрел регулярную планировку, сохранившуюся до настоящего времени. Преобразования в городе, прерванные Отечественной войной 1812 г., продолжились после окончания военных действий в Европе и возвращения Александра I из Парижа.

Город Царское Село, распланированный В.И. Гесте, явился образцом градостроительного искусства периода классицизма. Ему присущи композиционная завершенность, высокий уровень благоустройства, преемственность и новаторство в умении решать художественные и хозяйственные задачи, в чем отразилось профессиональное мастерство зодчего. В его решении ярко воплощен дворцовый характер города, все улицы которого ведут к ансамблю Большого Екатерининского дворца. Городское пространство пересекли широкие прямые улицы с открытой перспективой, уходящей в зеленые массивы парков. Систему регулярных кварталов образовали пять продольных улиц – Малая, Средняя, Московская, Колпинская (ныне – Пушкинская), Магазейная, и четыре поперечных – Церковная, Леонтьевская, Оранжерейная, Конюшенная. Периметр составили улицы Садовая, Набережная, Госпитальная, Бульварная (ныне – Октябрьский бульвар) и Дворцовая. Императорские парки окружили застройку, составляя вместе с бульваром и каскадом из трех Нижних прудов трапециевидное в плане обрамление города, придающее его облику своеобразие и неповторимость. Один из красивейших бульваров в Царском Селе, созданный по проекту В.И. Гесте садовым мастером Ф.Ф. Ляминым, связал парки императорской усадьбы с планировкой города в целостную архитектурно-ландшафтную композицию.

Старые обывательские места с небольшими деревянными домами подлежали урегулированию на новой основе. Со сносом старых зданий участки постепенно укрупнялись и застраивались соответственно проекту Гесте, причем процесс этот растянулся до середины XIX века. Лишь те постройки, что мешали прокладке новых улиц – Церковной, Леонтьевской, Оранжерейной и Конюшенной, – ликвидировались в самом начале. При этом сносили и дворцовые строения. Разобрали, например, возведенные И.В. Нееловым красивые ворота, соединявшие Нижний конюшенный двор и Придворный манеж, боковой корпус Царскосельского дворцового правления. Новая планировка обывательских участков, распределение построек и их размеры строго регламентировались, каждое домовладение обязательно включало сад, что предусматривалось проектом Гесте. Лицевые дома размещались вдоль улиц по прямой линии с интервалами, оформленными решетками и заборами, за которыми находились сады. Дворы, подразделявшиеся на «чистые» и «черные», с отдельно стоящими флигелями и службами, устраивались непременно в глубине участков.

Для желающих строиться в Царском Селе разработали правила, Высочайше утвержденные 16 июля 1809 г. Этот своего рода «Царскосельский строительный устав» дополнял Строительный Устав Российской империи. Время строительства ограничивалось двумя годами. Для соблюдения порядка и «благочиния» на улицах строительные материалы складировались на пожалованном участке, который должен быть обнесен забором или же земляным валом. Строительство велось по Высочайше утвержденному плану и фасаду для каждого домовладельца. В случае несоблюдения установленного порядка или задержки со строительством участок передавался другому лицу. Царскосельское дворцовое правление имело право разобрать строения, возведенные в нарушение правил, выставив счет нарушителю за разборку. Только по завершении строительства домохозяин получал «Данную» – документ на право владения с указанием номера места по градостроительному плану.

Следует особо отметить, что участки не продавались, а дарились на правах Высочайшего пожалования. Этот порядок лишал домохозяев права «свободно распоряжаться своим достоянием», что, безусловно, накладывало определенный отпечаток на социальный состав населения. Продать дом, возведенный на свои средства, хозяин мог только с разрешения Царскосельского дворцового правления. Вопреки существующему мнению, представители высших слоев титулованной знати в числе домовладельцев среди горожан Царского Села скорее исключение, чем правило.

Задуманную Гесте «отделку» новых улиц и городского бульвара в основном закончили под его руководством к середине 1820-х гг. Строительство новых домов на раннем этапе велось по его же проектам. С 1820 г. применялись проекты архитектора В.П. Стасова, а впоследствии В.М. Горностаева, причем дома чаще всего возводились деревянные.

В конце XIX века возрастает число каменных построек, которыми заменяли деревянные, однако оно так и не стало преобладающим. Облик деревянных зданий Царского Села ничем особенным не отличается от каменных, за исключением основных материалов архитектурного декора, капитальных конструкций и, соответственно, строительных приемов. Чаще всего эти дома строили из бревен или бруса, уложенных венцами, изредка – поставленных вертикально, однако встречаются и каркасно-засыпные конструкции. Главной особенностью всех сохранившихся Царскосельских «деревяшек», обуславливающей их долговечность, являются бутовые ленточные фундаменты, подвалы или даже каменный первый этаж. В облике же этих зданий воспроизведены основные «родовые» черты каменной архитектуры.

Важным приемом оформления поверхности фасадов, покоящихся на известняковом цоколе, является обшивка досками – гладкими или профилированными. Применялась также и штукатурка по дранке, и в этом случае здание почти невозможно отличить от кирпичного.

Деятельность императора Николая I в Царском Селе основывалась на продолжении градостроительных начинаний брата, императора Александра I. Окончание отделки Баболовского парка и создание нового Отдельного парка садовыми мастерами Ф.Ф. Ляминым и Ф.Ф. Пипером продолжалось до середины XIX века. Общая площадь дворцово-паркового ансамбля в николаевское время достигла примерно тысячи гектаров. Последним крупным мероприятием по осуществлению замысла Александра I и архитектора В.И. Гесте стало завершение ансамбля Соборной площади и строительство городского Екатерининского собора. Это первое здание в формах древнерусской архитектуры в Царском Селе, которое в 1835–1840 гг. возвел архитектор К.А. Тон.

Среди важнейших достижений общегосударственного значения в царствование Николая I было сооружение железных дорог, и первой из них проложили Царскосельскую железную дорогу. С появлением железнодорожного сообщения связаны дальнейший рост населения и развитие Царского Села, превратившегося в модное дачное место.

Важной точкой отсчета в развитии дворцово-паркового ансамбля императорской усадьбы стала в 1861 г. крестьянская реформа, отменившая крепостное право. Произошло окончательное размежевание царскосельской императорской вотчины и крестьянских земель, которое готовилось несколько десятилетий. Для нужд города оставили территорию за бульваром, у Царскосельского железнодорожного вокзала, а также небольшой участок бывшего Софийского выгона у Казанского кладбища.

Во второй половине XIX и начале XX вв. проводились в основном работы по поддержанию дворцово-паркового ансамбля и благоустройству города. В 1899 г. в Царском Селе постоянно проживали 18 тысяч 200 человек вместе с войском, временно – 6685. На лето приехали из Петербурга на дачи и из разных губерний на заработки 8900 человек. Картину народонаселения из постоянно проживающих представителей восьми сословных категорий наглядно рисуют сухие цифры:

дворяне потомственные – 779 человек, личные – 650.
духовенство черное – 1, белое – 289;
почетные граждане потомственные – 285, личные – 413;
городские сословия представляли купцы – 611 и мещане – 2900;
сельские сословия: крестьян – 2377 и колонистов –161;
военные сословия: 5150 – войск, 3307 – отставных, бессрочно отпущенных и семейных солдат;
иностранные подданные – 540;
инородцы – 19.

В городе постоянно проживали 434 придворнослужителя разных сословий. Широкий спектр сорока семи цеховых специальностей представляли ремесленники: 107 сапожников, 103 портных, 77 хлебопеков, 80 мясников, 70 извозчиков, 41 булочник, 40 огородников, 34 прачки, 22 часовщика, 18 модисток, 18 шорников, 14 парикмахеров, 14 трубочистов, 14 кузнецов, 12 гробовщиков, 13 аптекарей, 11 переплетчиков, 11 белошвеек, 10 бондарей, 8 мастеров серебряного и золотого дела, 7 перчаточников, 4 наборщика, 3 настройщика музыкальных инструментов, 2 тапера, 2 токаря, 2 басонщика, всего же их было 1182. Строительное дело представляли: плотники – 94, столяры – 42, маляры – 37, каменщики 34, слесари – 25, кровельщики – 24, штукатуры – 22, печники – 21… В 1899 г. в городе числились 21 садовник, 30 медиков и 7 повивальных бабок.

Многие новшества, появившиеся в Царском Селе, становились первыми и для страны. Первая в России железная дорога позволяла с 1837 г. преодолевать расстояние между Петербургом и Царским Селом всего за один час. Первый телеграф, действовавший в Александровском дворце с 1843 г., впоследствии был преобразован в самую мощную в стране Царскосельскую радиотелеграфную станцию. Здесь впервые появились уличное электрическое освещение, образцовое водоснабжение, канализация, охватывавшие всю территорию города. Также впервые в России здесь в 1904 г. соорудили городские очистные сооружения, на которых применялась раздельная система биологической очистки сточных вод, и мусоросжигательная станция.

Территория города Царского Села относилась к составу дворцовых имуществ первого рода. Она всегда принадлежала царствующему Императору, не могла быть завещаема, поступать в раздел и подлежать иным видам отчуждения. Все земли из состава Царскосельского государева имения, предоставленные городу в пользование, эксплуатировались в виде арендных статей, составляющих один из важнейших источников городских доходов.

Царское Село в воспоминаниях великой княжны Ольги Николаевны

Великая княжна Ольга Николаевна, или, как ее звали в семье, Оли (30.08.1822-16.10.1892) была второй и самой красивой дочерью Николая I и Александры Федоровны, что подтверждается ее портретами. Она была обручена 25 июня 1846 г. (в день рождения отца) и повенчана 1 июля того же года (день рождения матери) с наследным принцем Вюртембергским Карлом-Фридрихом-Александром (сыном Вильгельма I и его третьей жены Паулины). Ей исполнилось уже 24 года. Замужество не принесло ей женского счастья. «После замужества, – констатировала Ольга Николаевна, – начинается совсем иная жизнь, жизнь, к которой примешиваются также и горькие воспоминания, несмотря на счастье домашнего очага. Поэтому мне кажется разумным не тревожить и не будить их!». Уже после смерти Николая I в 1864 г. она стала королевой Вюртембергской. Детей не было; умерла Ольга в резиденции вюртембергских королей – замке Фридрихсхофен.

Мемуары были написаны в Штутгартде с января 1881 по 18 января 1883 г. на французском языке. Она посвятила их «горячо любимым внучатым племянницам принцессам Эльзе и Ольге Вюртембергским». Затем рукопись перешла к сыну одной из них – принцу Альбрехту Шаумбург-Липпе. Цель написания мемуаров Ольга Николаевна объясняет так: «Мое желание – вызвать в ваших сердцах любовь и почитание к памяти наших Родителей, которых мы не перестаем любить и благословлять до нашего смертного часа». По завещанию Ольги Николаевны, записки не должны были публиковаться в течение 50 лет.

В целом мемуары Ольги Николаевны достоверно и полно отражают широкий спектр домашней и общественной жизни, восприятие внешнеполитических событий в царской семье, быт николаевского двора, подходы Николая Павловича к воспитанию детей, некоторые его привычки.

Царское Село, которое играло значительную роль в жизни императорской семьи, также нашло отражение на страницах мемуаров.

Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала: «Теперь как-то трудно представить, как часто наш Двор менял свое местопребывание между маем и октябрем месяцем. Весной мы проводили несколько дней на Елагином, чтобы избежать уличной пыли, затем Царское Село, переезд на июль в Петергофский Летний дворец и, наконец, из-за маневров, Гатчина или Ропша с ураганом светских обязанностей: приемы, балы, даже французский театр в маленьком деревянном доме».

Царская семья находилась в Царском Селе, как правило, в мае и снова в сентябре-октябре, т.е. около трех месяцев в году. Хотя Николай I предпочитал Петергоф с его маневрами флота и лагерями, он старался удовлетворить пристрастия и желания членов своей семьи, которые стремились в Царское Село с его здоровым климатом.

В 1844 г., когда больную сестру мемуаристки Александру Николаевну перевезли «на деревенский воздух» в Царское Село, она сказала Ольге Николаевне: «“Знаешь, Оли, я много думаю о Папа, который теперь из-за меня остается в Царском, где он живет так неохотно. Я подумала о занятии, которое доставит ему удовольствие. Посмотри, здесь я нарисовала что-то для него”. Она показала мне эскиз маленького павильона, который был задуман для пруда с черными лебедями. Этот эскиз она переслала Папа со следующими строками: “Милый Папа, ввиду того, что я знаю, что для Вас нет большей радости, как сделать таковую Мама, предлагаю Вам следующий сюрприз для нее”». Павильон был построен после ее кончины…

На следующий год Николай I не приехал в Царское Село и потом бывал редко, поселившись там только в годы Крымской войны. Ольга Николаевна вспоминала (1845 г.): «Чудесные майские дни пробудили в нас тоску по Царскому Селу, где мы всегда проводили весну; но Папа не хотел больше там жить, и мы переехали на Елагин остров. … Ко дню смерти Адини приехал Фриц Гессенский. Мы поехали с ним в Царское Село, где в маленькой часовне у пруда была только что поставлена статуя Адини. У павильона по ее рисунку ждали, что их покормят, черные лебеди. Но наверху во дворце не существовало больше балкона перед ее комнатой, а также сирени под ее комнатами, цветущие ветви которой доходили до самого окна. В дворцовой часовне служили панихиду, все разрывающиеся сердце воспоминания прошлого года встали передо мной: я видела ее лежащей с ребенком на руках посреди моря цветов, и мне казалось, что с любимой сестрой я похоронила свою молодость».

Описывая свои отроческие годы, Ольга Николаевна пишет о частых разъездах родителей в 1828-1830 гг.: «Мы оставались в Царском Селе под надзором княгини Волконской, незначительной и очень некрасивой женщины, и князя Александра Голицына, старого друга семьи и бывшего пажа императрицы Екатерины II. Его благодарная память сохранила все картины той эпохи, он был неистощимый рассказчик анекдотов, умел их хорошо рассказывать, и мы не уставали его слушать. Я искренне сожалею, что никто в нашем окружении не догадался записывать его рассказы. Это были бы прекрасные комментарии к эпохе Великой Императрицы Екатерины».

Первое конкретное воспоминание Ольги Николаевны о Царском Селе относится к 1831 г. (9 лет). Оно связано с посещением театра, которое было разрешено девочкам как поощрение за хорошее поведение: «Давали “Отелло”: это была первая опера, которую я слышала». Она не уточняет на какой из сценических площадок – в Александровском дворце, Большом Екатерининском дворце или в Китайском театре – это было.

Обращаясь к событиям 1838 г., Ольга Николаевна упомянула об одной из первых поездок по железной дороге из Петербурга в Царское Село (открыта 30 октября 1837 г.; регулярное движение до Павловска началось 22 мая 1838 г.) и отношении к ней великого князя Михаила Павловича: «В этом предприятии видели зарождение новой революционной ячейки, которая могла привести к нивелировке классов и другим более страшным вещам. Дядя Михаил сдался только тогда, когда ему пообещали, что он получит в своем парке такую же беседку для музыки, как в Баден-Бадене и других немецких курортах». Интересный штрих в описании самой поездки. Тогда искры попали на скатерти, которые загорелись, но все обошлось, «только некоторым дамам сделалось дурно».

Вспоминает Ольга Николаевна и о рождении в Царском Селе детей у старшей сестры Марии Николаевны и детей брата Александра Николаевича. У Марии Николаевны (Мэри, как ее звали в семье) 4 октября 1841 г. родилась вторая девочка. В связи с этим у Ольги Николаевны прорывается обида и оправдание девичества: «Мне 19 лет – не замужем! … Но, кто? Брак Мэри не удовлетворил тщеславия и гордости нации». У Марии Александровны (Мари) и Александра Николаевича в 1843 г. в Царском Селе родился мальчик, внук Николая I, которому предстояло стать наследником после цесаревича Александра. Ольга Николаевна пишет: «Осенью этого года вся семья собралась в Царском Селе. 8 сентября, в день Рождества Богородицы, у Мари родился сын Николай, будущий наследник престола. Радость была неописуемой. Папа приказал своим трем сыновьям опуститься на колени перед колыбелью ребенка, чтобы поклясться ему, будущему императору в верности. Кто бы мог подумать, что этот Наследник, этот ребенок, с которым связывали столько вполне заслуженных надежд, которого так тщательно воспитывали, что это существо сгорит в 22 года вдали от Родины, незадолго до свадьбы с датской принцессой Дагмарой». Как известно, после кончины Николая Александровича наследником стал Александр, будущий Александр III.

Последнее упоминание о Царском Селе относится к 1844 г. Оно связано с патронажем Ольгой Николаевной школы для дочерей священников: «В санях я уезжала в Царское Село – в школу к моим маленьким дочерям священников – и возвращалась оттуда только к обеду».

Источники информации:

Людмила Третьякова. Приговоренный к бессмертию: бриллиант «Санси». http://izbrannoe.com/news/eto-interesno/prigovoryennyy-k-bessmertiyu-brilliant-sansi/.
М.Рыжова. Газета «Тагильский рабочий» от 05.10.1991 г. http://historyntagil.ru/1_75.htm
Николаев Н.Н. Реликвии правителей мира. https://history.wikireading.ru/233942.
Санси (бриллиант). Статья из Википедии. https://ru.wikipedia.org/wiki/Санси.
Роковой бриллиант. Блог об украшениях. https://broshka.net/history/?ELEMENT_ID=3126.
Диакониссы. https://hrwiki.ru/wiki/Deaconess.
Кто такие диакониссы, и почему они утратили право священнодействовать в христианской церкви. https://kulturologia.ru/blogs/260620/46818/.
Кто такая диакониса? https://pravlife.org/ru/content/kto-takaya-diakonisa.
ОБЩЕСТВО ПОСЕЩЕНИЯ БЕДНЫХ. http://www.encspb.ru/object/2809081830?lc=ru.
Северюхин, Д. Я. Общество посещения бедных. http://encblago.lfond.spb.ru/start.do.
Кибовский А. Еще раз о “Портрете М. Ю. Лермонтова и А. Н. Карамзина”. https://ruskline.ru/monitoring_smi/2003/12/01/ewe_raz_o_portrete_m_yu_lermontova_i_a_n_karamzina.
Медиацентр УлГУ. Гении “старого соболя”. http://vremenaru.com/demidov.
Пираговская М. Чахотка в XIX веке. https://arzamas.academy/materials/670.
Фрик Т.Б. «Он душою высок перед другими»: Н.М. Карамзин и И.А. Каподистрия.
Бардовская Л. Вновь обретенные портреты Карамзиных – Мещерских. “Наше Наследие” №122, 2017 г.
Юта Арбатская, Константин Вихляев. Розы дворянского рода Мещерских. https://www.kajuta.net/node/3811.
Семенова Г.В. Царское Село. Знакомое и незнакомое.
Харитонов Т.В. О дате находки первого русского алмаза. Уральский геологический журнал, 2008, № 4 (64), с.78-79. УДК 549.211 (470.5).
Бердников Л.И. Евреи в царской России. Сыны или пасынки? «Миллионщик бедный». Ротшильд в зеркале русской культуры.
Большакова Л.З. Царское Село в воспоминаниях великой княжны Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской.
Антонов В.В. Петербург: вы это знали? Личности, события, архитектура. Египетские редкости в Петербурге.
Мясников В.С. Китайский чай в России (Посвящается 240-й годовщине со дня рождения Никиты Яковлевича Бичурина). 2017 г.
Иерархия слуг в больших домах. http://www.butlerschool.com/interesting_facts.htm.
Аветян Н.Ю. Русские мастера светописи и Французское общество фотографии.
Егерева Т.А. Карамзин и Пушкин-лицеист. http://www.ostafyevomuseum.ru/museum/news/detail.php?ID=9835.

Факты не существуют — есть только интерпретации.

- Фридрих Вильгельм Ницше

ВЕК АВРОРЫ