МОСКВА

Сестра Авроры, 18-летняя Эмилия Шернваль, 4 мая 1828 г. пошла под венец с графом Владимиром Алексеевичем Мусиным-Пушкиным. Сначала молодые супруги проживали в Финляндии, и только в ноябре 1831 г. граф был уволен со службы с обязательством жить в Москве (без права выезда за границу, поскольку за «прикосновенность» к делу декабристов состоял под полицейским надзором).

Вместе с четой Мусиных-Пушкиных в Москву приехала и Аврора.

Князь П.А. Вяземский в одном из писем извещал своего давнего друга А.И. Тургенева, жившего за границей: «В Москве все по-старому, кроме двух новых финляндских звезд: Пушкиной и сестры ее Авроры, воспетой Боратынским и мною. Сказывают, что все светила побледнели перед ними… В самом деле, они замечательно милы внутренне и внешне».

В начале 30-х гг. XIX века Аврора бывала в Москве наездами, в основном приезжала погостить к сестре. В сентябре 1832 г. А.С. Пушкин встречался со «скандинавскими красавицами» на балу у княгини Веры Федоровны Вяземской, о чем он писал жене из Москвы между 28-м и 30-м сентября: «На днях был я на бале у кн<ягини> Вяз<емской>. Тут была графиня Салагуб, гр<афиня> Пушкина (Владимир), Aurore, ее сестра и Natalie Урусова».

Два года спустя, в 1834 г., Аврора в очередной раз приехала в Москву, где после долгой разлуки встретилась с Александром Мухановым. К тому времени он проживал в доме своего отца на Остоженке и состоял на службе в Московском Главном архиве Министерства иностранных дел. Позади была военная служба и участие в русско-турецкой войне 1828–1829 гг. Вернувшись к мирной жизни, 33-летний Александр Алексеевич решился сделать предложение Авроре. Она, давно его любившая, ответила согласием. Счастливый жених обратился с прошением на Высочайшее имя о разрешении вступить в брак с фрейлиной двора Авророй Карловной Шернваль. Свадьба была назначена на 20 августа 1834 г. Однако она так и не состоялась. Как свидетельствовал позже один из современников: «А<врора> К<арловна>, женщина редких добродетелей, была <…> невестой Александра Алексеевича Муханова, скончавшегося за несколько дней до бракосочетания». 

Петербург и Москва: новая столица против старой

По материалам статьи проекта “Арзамас” (https://arzamas.academy)

«Упадок Москвы есть неминуемое следствие возвышения Петербурга. Две столицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом». Эти слова Пушкина во многом определяют современные представления о двух российских столицах как конкурирующих городах.

В начале 1703 г. на берегах Невы началось строительство нового города, который получил свое имя 29 июня во время освящения митрополитом Новгородским Иовом деревянной церкви Петра и Павла на Заячьем острове. А менее чем через 10 лет столица государства незаметно, без кровопролития и усилий, переместилась из Москвы в Петербург. Точную дату, когда новый город стал столицей, наверное, мы никогда не узнаем, поскольку не было ни указа, ни особого распоряжения. Принято считать, что Петербург стал столицей в 1712 г., когда пребывание Петра на берегах Невы в официальных документах перестало называться походом, но эта дата является условной.

Петербург стал столицей неофициально, исподволь. У этого было несколько последствий. Во-первых, это оставляло простор для разговоров о возможности переноса столицы обратно, в Москву. Многое зависело от отношения к этим городам наследников Петра. Так, при Петре II, вероятность переноса столицы в Москву была очень высокой, но юный государь умер в 14 лет, а приглашенная на престол племянница Петра I, Анна Иоанновна, снова переехала в Петербург, когда Невский проспект уже успел порасти травой. Дочь Петра, императрица Елизавета, развивала все начинания своего отца, в том числе и Петербург. Но современники писали, что «однажды по случаю пребывания двора в 1749 г. в Москве Петербург долго оставался пустым даже и по возвращении в него государыни». А вот Екатерина II Москву не привечала: «Я вовсе не люблю Москвы, но не имею никакого предубеждения против Петербурга».

Во-вторых, неофициальный характер переноса столицы породил специфическую ситуацию, когда слово «столица» употреблялось во множественном числе не только в быту, но и в законодательстве. Преступникам запрещали «жить в столицах», а провинциальные дворяне рассчитывали стоимость жизни для двух городов. Москва, где русские императоры продолжали короноваться на царство, не до конца утратила свой столичный статус, хотя Петербург его в полной мере приобрел.

Прежде всего Петербург был городом чиновников высокого ранга, городом, где решались самые важные государственные дела, а Москва — почитаемой первопрестольной столицей. В Петербурге происходили дворцовые перевороты, приводившие на престол новых монархов, а в Москве устраивались коронационные торжества, на которых монархи, взошедшие на трон, принимали символы державной власти и провозглашали милости подданным. Мысль о необходимости составления нового свода законов родилась в Петербурге, а комиссия, которая должна была начать этот процесс, приступила к работе в Москве — 31 июля 1767 г. Распоряжение о поимке государственного преступника Емельяна Пугачева было отдано в Петербурге, а казнили его на Болотной площади в Москве. Петербург принимал решения о начале войны или заключении мира, а празднование Кючук-Кайнарджийского мира, поло­жившего конец Русско-турецкой войне, проходило в 1775 г. на Ходынском поле в Москве.

Различие в облике обеих столиц объясняется и историей их возникновения, и географическим положением. Но главным было то, что строительство Петербурга началось и шло в соответствии с глобальным проектом Петра по реформированию России. Юный государь задумал Петербург как европейскую столицу, противопоставляя его Москве. Петербург строился на новом, «пустом» месте — не физически, а стратегически; он застраивался по плану, большими архитектурными ансамблями. Город получал огромные по меркам тогдашней России материальные и человеческие ресурсы, именно поэтому он строился так быстро. Людей, приезжавших и живших в Петербурге, не покидало чувство, что город возник в одночасье по мановению волшебной палочки и уже в парадной форме. «Пустыни немых площадей», как написал уже в начале XX века Иннокентий Анненский, подчеркивали огромные пространства города, где важную часть жизни составляли воинские учения и парады.

Планировка Москвы, напротив, складывалась главным образом стихийно, а попытки определить развитие города сверху, предпринимавшиеся, в частности, Екатериной Великой, не достигали результата. Средневековый период развития города даже сейчас чувствуется в центре Москвы, где узкие улочки кружат и пересекаются самым прихотливым образом. Москва-река так и не обрела парадного облика, а осталась рекой-трудягой, на которую часто выходили задние дворы усадеб. За много веков Москва смогла создать свой отличительный архитектурный облик, в котором доминировали маковки и купола церквей, располагавшихся на самых высоких местах. Москва складывалась как амальгама постепенно соединяющихся между собой приходов, поэтому даже в центре города оставались огромные заброшенные пустыри.

Противоположность городов закреплялась и особенностями их географического положения. Удаленность Петербурга от Центральной России, его промозглый климат долго не привлекали новых жителей. Только репрессивные меры привели к тому, что Северная столица стала активно заселяться. Так, в 1710 г. по приказанию Петра в Петербург перевели до 15 тысяч разных мастеровых с семействами. Среди московских купцов правительство стало выбирать тех, кого надлежало перевезти в новую столицу на казенный счет для заведения торговли. В Петербурге люди как будто прижимались друг к другу, здесь проживало в среднем 35 человек на двор, в то время как в Москве только 22. Скученность и отсутствие солнца (в XVIII веке в году здесь было в среднем только 80 солнечных дней) сделали Петербург столицей чахотки — туберкулеза легких, которая в XIX веке приобрела репутацию романтической болезни. Напротив, Москва находилась в самом центре России, в этом городе хотелось жить, климат с резко выраженными сезонами и умеренной влажностью был привычен.

Петербуржцы долго оставались чужаками в собственном городе, в Москве же были коренные жители, любившие свой город. Да и жизнь в Москве была в какой-то степени проще, многие жили семьями в собственных домах и усадьбах с садами и огородами. Москва вообще внешне напоминала деревню, она была городом больших расстояний, где трудно было передвигаться без транспорта. Климатические особенности двух городов привели даже к различным типам сезонной миграции. Как писал Гоголь: «В Москву тащится Русь в зимних кибитках по зимним ухабам сбывать и закупать; в Петербург идет русский народ пешком летнею порою строить и работать». Так, Петербург был городом, где работают, зарабатывают и служат, а Москва — это город, где наслаждаются жизнью, тратят деньги, где оставалось место для приватности.

Особенности столиц объяснялись и разным составом жителей двух городов. Выйдя на их улицы в XVIII веке, вы бы не обманулись, решив, что в Петербурге под барабан просыпались в первую очередь военные и иностранцы, в то время как в Москве колокольный звон будил священников и купцов. Статистика подтвердила бы это умозаключение. Численность офицеров и солдат в Петербурге была в семь раз, а иностранцев — в двадцать раз больше, чем в Москве. Священников в Москве было в шесть раз больше, чем в Петербурге. Стало быть, Петербург был военной столицей, а Москва — религиозной.

Но не все социальные различия можно уловить на взгляд и даже выявить по статистическим справочникам. Например, какой из двух городов был дворянской столицей? И Петербург, и Москва славились своим особым дворянским духом. Петербург — блестящим светским обществом, Москва — барским фрондерством: как писал Пушкин, «невинные странности москвичей были признаком их независимости». Цифры показывают, что в конце XVIII — начале XIX века больше дворян проживало в Петербурге, но хорошо знавший русскую жизнь Карамзин называл «столицей российского дворянства» Москву.

Однако ни купцы, ни дворяне, ни священники, ни иностранцы не были основным населением древней столицы. Москва была в полном смысле слова городом дворовых, крепостных крестьян особого рода, тех, кто жил в домах своих владельцев и находился на содержании своих господ. Как правило, дворовые не имели земли, но часто владели ремеслами конюха, повара, садовника, музыканта или, не имея способности к мастерству, прислуживали, были на побегушках. Их численность составляла около 170 тысяч человек обоего пола. В Петербурге, в свою очередь, тоже было много крепостных, но не столько дворовых людей, сколько тех, кто, являясь крепостным крестьянином, приходил в Петербург наниматься на поденную работу, чтобы выплатить оброк помещику или государству. По словам Гоголя, «в Москву тащится Русь с деньгами в кармане и возвращаются налегке; в Петербург едут люди безденежные и разъезжаются во все стороны света с изрядным капиталом».

Это свидетельство классика идет вразрез с традиционными представлениями о том, что в Петербурге жить было значительно дороже, чем в Москве, но это утверждение во многом основывается на историях дворян, в которых они подчеркивали разорительность проживания в новой столице. И действительно, для дворянской семьи с двумя детьми в конце XVIII века достойное проживание в Петербурге обошлось бы минимум в 3500 рублей в год, для этого нужно было владеть минимум 700 крепостными душами, то есть быть очень богатым помещиком.

Впрочем, если одним современникам бросалась в глаза противоположность двух столиц, другие обращали внимание на их не менее разительное сходство. Как писал в 1811 г. Петр Андреевич Вяземский:

У вас Нева,

У нас Москва.

<…>

Мужей в рогах,

Девиц в родах,

Мужчин в чепцах,

А баб в портках

Найдешь у вас,

Как и у нас,

Не пяля глаз.

Москва и Петербург — это две российские столицы или две стороны одной русской столицы, вот уже более 300 лет подчеркивающие свою непохожесть друг на друга с подозрительной болезненностью. Москва не хотела терять статус столицы, в результате приобрела даже больше, став сердцем Российской империи. Женственная, душевная, открытая, уютная, слегка взбалмошная — такой Москва стала. Петербург хотел доказать, что имеет полное право на то, чтобы быть столицей, держать в руках все бразды правления. Надежный, каменный, чопорный, сдержанный, живущий по часам, только такой город мог осуществлять контроль в европейской стране — в России.

Петербургско-московское шоссе

Начало первых строительных работ относится еще к 1706 г. Тогда Петр I поручил разработать максимально удобный путь от Петербурга до Москвы. Стоимость строительства могла быть огромной, поэтому государь принял решение ввести натуральную повинность для жителей, которые проживали в 5-верстной полосе с обеих сторон будущей дороги. Строительство мостов планировалось осуществить за счет государевых денег. Построить дорогу полностью удалось только в 1746 г.

В 1786 г. после проведенного исследования появился доклад Комиссии о дорогах в государстве. В нем предлагался проект реконструкции тракта. Стоимость реализации намеченных мероприятий оказалась огромной, поэтому из-за дефицита бюджета после завершения войны с Турцией выполнить его в полном объеме не удалось. В результате проведенных работ появились 8 мостов, а 130 верст покрыли камнем.

В 1811 г. в результате работы Ведомства путей сообщения был составлен проект, предусматривающий развитие дорог в России и деление их на классы. Первый класс дорог включал и шоссе между Петербургом и Москвой. Строительство данного шоссе рассматривалось как первоочередная задача правительства. Однако Отечественная война 1812 г. нарушила планы, отодвинув реализацию проекта.

В 1817 г. началась перестройка Петербургско-московского шоссе. В 1823 г. работы проводились между Москвой и Клином. Начатые в 1817 г. работы по сооружению Московского шоссе велись в соответствии с системой Мак-Адама. Полотно дороги покрывалось слоями, включавшими щебеночную кору, щебень из булыжника и другие камни, для которых использовалась ручная разбивка. Завершение работ по сооружению Московского шоссе произошло в 1833-1834 гг., когда установили временные переправы через Волгу, Тверцу и Мету.

В 1835-м иностранный путешественник свидетельствовал: «Дорога из Москвы в Санкт-Петербург ныне является одной из лучших в Европе. Почти на всей протяженности она вымощена щебнем и окружена деревьями. Почтовые станции на ней большие и красивые. Они находятся под управлением государства, и здесь всегда можно подкрепиться супом или котлетами. Цены определяются государственным тарифом и четко написаны на табличке, которая висит прямо в зале. Впрочем, написаны они были по-русски, так что не имели для нас никакого проку».

Во время заграничных походов 1813-1814 гг. русские познакомились с европейскими видами транспорта, в том числе с дилижансами, которые Ф.М. Глинка в своих записках описывал в следующих словах: «Дилижанс – преогромная и превыгодная карета, в которой всяк за сходную цену может нанять себе место. Тут сидишь, как в комнате, в обществе пятнадцати или шестнадцати разного звания, разных свойств и часто разных наций людей. Монах, лекарь, офицер, дряхлый старик и молодая девушка нередко случаются тут вместе. Всякий делает, что хочет. Один читает, другой говорит, третий дремлет, четвертый смеется, пятый зевает».

В 1820 году было установлено дилижансное сообщение между двумя столицами. Дилижансы представляли собой длинные обтянутые кожей возки, с двумя оконцами, спереди и сзади, потому что пассажиры сидели посередине двумя рядами, спинами друг к другу; их разделяла перегородка.

Поездка в дилижансе обходилась дорого, одно место внутри экипажа стоило 100 рублей (в два раза больше месячного жалованья мелкого чиновника), на открытом воздухе – 75 рублей, вследствие чего этим видом транспорта пользовалась только «чистая публика». Отправлялись дилижансы по расписанию, два раза в неделю, по пути делали остановки на ночь в придорожных городах и станциях. Из письма П.А. Вяземского (июль 1830) узнаем, что дорога занимала обыкновенно около четырех суток, во время которых путешественники успевали сделать еще массу других дел: «10-го выехали мы из Петербурга с Пушкиным в дилижансе. Обедали в Царском Селе у Жуковского. В Твери виделись с Глинкой. 14-го числа утром приехали мы в Москву». По тем временам это было очень неплохо, хотя А. С. Пушкин в одном письме к жене и ворчал: «Дилижанс поспешал как черепаха, а иногда даже как рак».

Междугороднее путешествие в дилижансе предполагало длительное нахождение в одном тесном купе совершенно незнакомых друг другу людей, порой говорящих на разных языках и принадлежавших к разным социальным группам. Пользовались новым видом общественного транспорта и дамы. Вот что писал Н. А. Рамазанов о своей первой поездке в Москву с товарищами (1839): «Однако досадно было, что неотвязчивая скука взяла также место в дилижансе и выходила из него только проезжая Новгород, Тверь, Валдай и еще некоторые станции, на которых жевательные мускулы наших ртов приходили в сильное энергическое движение. Мы, ехавши, играли в Chalb-cvölf, пели финал второго акта из Капулетти (имеется в виду опера В. Беллини “Капулетти и Монтекки”), курили трубку, полагая, что наша несносная пассажирка не любит ни карт, ни фистулы, ни табачного дыма, — не тут-то было — она села нам чуть-чуть не на головы и выскочила из дилижанса только тогда, когда мы завидели Москву, раскинувшуюся шатром чудес на горизонте».

Отдал должное русскому дилижансу и американец Джон Стефенс (Стефанс), совершивший вояж из Москвы в Петербург в 1835 г.: «Дилижанс оказался лучшим из всех, в которых мне доводилось ездить. Нам предстояло проделать около 500 миль, и вряд ли можно было проехать этот путь в более комфортных условиях. Дилижанс отправился точно вовремя, словно мы были в Париже. Мы в последний раз проехали по улицам Москвы и через несколько минут оказались уже за Санкт-Петербургскими воротами. Среди наших спутников был мужчина лет 35, погонщик скота, в порванных штанах. Из прорех в разных местах торчало нижнее белье. Ехал с нами и пожилой человек 65 лет с подстриженной бородой, в черном суконном сюртуке. Судя по всему, он впервые отправился в дорогу; все было для него внове. <…> На второй день к нам присоединился молодой помещик Чиков, говоривший по-французски».

Москва 1835 года глазами американца

Джон Ллойд Стефенс

«На седьмой день после отъезда из Киева мы приблизились к сожженной и восстановленной столице царей, златоглавой Москве, святой Москве, русскому Иерусалиму, священному, любимому Богом и дорогому сердцу всякого русского городу» — эти строки написал без малого два века назад не отечественный экзальтированный патриот, а заезжий иностранец с далекого континента, гражданин Соединенных Штатов Америки.

Д. Л. Стефенс (Stephens) происходил из респектабельной семьи, получил солидное юридическое образование в Колумбийском университете, пробовал себя на дипломатическом поприще, но истинное призвание обрел в путешествиях, неутомимых поисках новых знаний и впечатлений. Увиденным, услышанным и пережитым он щедро делился с публикой на страницах своих сочинений. Крылатое выражение «Via est vita» — «Дорога — это жизнь» — стало его девизом.

Маршруты Стефенса пролегали по Америке и Европе, он побывал в Греции, Турции, на Ближнем Востоке. В центральноамериканских джунглях полуострова Юкатан открыл следы древней цивилизации майя. Среди самых ярких эпизодов жизни Стефенса и сюжетов его сочинений — путешествие летом 1835 г. в Россию — страну тогда еще мало известную широкой американской публике, экзотическую, овеянную слухами и легендами, порой нелепыми и фантастическими, но вызывавшую интерес как держава — победительница Наполеона. Исколесив в дилижансах, тарантасах, возках тысячи верст по необъятной империи от Одессы до Петербурга и далее до Варшавы и австрийских владений, американец увидел много городов, селений и достопамятных мест, общался со множеством людей. И хотя он ни слова не знал по-русски, почти всегда находились собеседники, говорившие на известных ему языках. Помогали и природная коммуникабельность, и взятые в дорогу карты и путеводители.

Записки Стефенса увидели свет в Нью-Йорке в 1838 г. под заглавием «Случаи из путешествий по Греции, Турции, России и Польше». Книга приобрела популярность, стала классикой жанра. Но только в 2018 г. ее главы, касающиеся России и Польши, вышли на русском языке. Теперь не только специалисты, но и рядовые читатели, неравнодушные к отечественной истории, могут взглянуть на русскую жизнь николаевской эпохи глазами иностранного наблюдателя.

Взгляд со стороны, впрочем, не гарантирует объективности и беспристрастности повествования. Стоит вспомнить другого вояжера, куда более знаменитого, посетившего Россию всего четырьмя годами позднее Стефенса, — маркиза Астольфа де Кюстина, чей закамуфлированный под путевые записки памфлет не только поспособствовал идеологическому обоснованию антироссийского альянса европейских держав, но и стал своеобразным манифестом русофобии на все времена. Французский аристократ вынес приговор увиденной им стране: «Правительство, ни перед чем не останавливающееся и не знающее стыда, скорее страшное на вид, чем прочное на самом деле. В народе — гнетущее чувство беспокойства, в армии — невероятное зверство, в администрации — террор, распространяющийся даже на тех, кто терроризирует других, в церкви — низкопоклонство и шовинизм, среди знати — лицемерие и ханжество, среди низших классов — невежество и крайняя нужда. И для всех и каждого — Сибирь. Такова эта страна, какою ее сделала история, природа или Провиденье». Подобные пассажи призваны были создать в общественном мнении Европы, прежде всего Англии и Франции, образ экзистенциального врага, низвергнуть «деспотическую полуазиатскую» Россию с пьедестала ведущей мировой державы, на который ее вознесла победа над Наполеоном.

Старинных и новейших предубеждений относительно Российской империи и населявших ее народов не был чужд и Стефенс. Воспитанный на идеалах Просвещения и американской революции, воспринявший западные культурно-идеологические штампы, он предпочитал республиканскую форму правления монархии, осуждал крепостное право (как и рабство в собственной стране), раздел Польши, где недавно царские войска подавили грозное восстание. Но опытный путешественник привык больше верить своим глазам и ушам, чем прочитанному и пересказанному. К тому же над Стефенсом не довлел политический заказ — отношения России и США после заключения в Петербурге первого торгового договора между ними (1832) находились на подъеме, в американском обществе возрастал интерес к державе, чьи владения тогда распространялись и на Северную Америку.

Так или иначе, записки Стефенса в оценках и описаниях разительно отличаются и сегодня даже представляются своеобразной антитезой сочинению А. де Кюстина. «Россия, — пишет американец, — страна молодая, и она во многих отношениях похожа на нашу. Да, наша жизнь началась по-разному. Россия прокладывала путь к цивилизации из состояния абсолютного варварства, мы же пользовались всеми преимуществами Старого Света. И все же между нами есть много общего, много оснований для сравнения и даже для подражания». Залог «гигантского величия» Российской империи, по Стефенсу, — полновластное правительство, «обладающее почти творческими силами», которое пробуждает природную энергию народа и направляет его по пути просвещения и цивилизации. Разочароваться в России путешественника не могли заставить даже такие открывшиеся ему явления русской действительности, как дорожная неустроенность, взяточничество чиновников, эксцессы крепостного права, имущественное и сословное неравенство. Не умалчивая об этом, Стефенс при всяком удобном случае пытается опровергнуть или хотя бы скорректировать расхожие представления западной публики об империи Севера.

В Россию Стефенса занесло… чумой. Он осматривал Константинополь (Стамбул) и намеревался отправиться в Египет, когда там разразилась «ужасная эпидемия». Путешественник решил было возвратиться в Европу через Балканы, но узнал, что русский пароход готовится выйти в рейс до Одессы. Недолго думая, он изменил планы и «вознамерился покинуть лежащие в руинах страны Старого Света ради страны, которая лишь недавно поднялась из варварского состояния и достигла гигантского величия». Его попутчиками на борту «пироскафа» оказались русский дипломат И. Э. Персиани, трое англичан-туристов, греческий и французский торговцы, а также «господин Луов, русский офицер, адъютант императора, возвращавшийся из путешествия по Египту и Сирии», в котором нетрудно узнать Алексея Федоровича Львова (1798–1870) — композитора, автора музыки гимна «Боже, царя храни!».

На третий день плавания по спокойному, как озеро, Понту Эвксинскому вдали показалась Одесса. Первые недели на российской земле Стефенс провел в одесском портовом карантине, о котором за границей ходили «ужасные истории». Но все оказалось по-другому. «Мы были поражены русской вежливостью. Эти северные варвары, как называют их жители Южной Европы, отнеслись ко мне гораздо более вежливо и внимательно, чем их “цивилизованные соседи”».

Из гостеприимной цветущей Одессы Стефенс со случайным попутчиком-англичанином и плутоватым слугой-французом направился в экипаже на север, в Киев. Однако и патриархальный Киев — не иная планета. Здесь было «модное место» — прекрасный городской сад, где играла военная музыка, гуляла праздная публика, а дамы и кавалеры «болтали и флиртовали точно так же, как и в цивилизованных странах». Переполненный впечатлениями, Стефенс покинул Киев — «город на холме, увенчанный золотыми куполами и башенками, ослепительно сверкавшими на солнце». Путь вновь лежал на север — теперь в Москву.

Летом 1835 г. в газете «Московские ведомости» можно было прочитать следующее объявление: «Первоначальное заведение дилижансов с половины мая месяца отправляет оные из Москвы в Киев и обратно по четвергам. <…> Путешественники, до сих пор пользовавшиеся оным заведением, остались весьма довольны устройством по этому тракту дилижансов». Заключительная фраза имеет непосредственное отношение к нашему американцу. Именно он — уже без слуги, а также его попутчик-англичанин стали первыми пассажирами рейса Киев — Москва. Других желающих прокатиться на новом, еще неведомом в тех местах виде транспорта за солидную плату не нашлось, несмотря на усиленную рекламу. В шестиместном просторном дилижансе путники чувствовали себя комфортно. По сухой летней дороге, не встречая задержек и препон на почтовых станциях, они, тем не менее, тащились до Москвы семь дней и ночей (как здесь не вспомнить строку из «Евгения Онегина»: «семь суток ехали оне»). И хотя дилижанс повсюду вызывал живейшее любопытство, никто в него так и не подсел по дороге.

Отечественная дорожная архаика и неустроенность были очевидны и для русских людей. Еще недавно им оставалось лишь мечтать вместе с Пушкиным, что когда-нибудь, «лет через пятьсот», «Шоссе Россию здесь и тут, / Соединив, пересекут». В огромной стране насчитывалось лишь чуть более тысячи километров шоссейных дорог. Правда, шоссе Петербург — Москва, многолетняя реконструкция которого завершилась в 1833 г., признавалось одним из лучших в Европе. В этом Стефенс вскоре смог убедиться, проехав по нему в дилижансе, который курсировал между столицами еще с 1820 г.

Экономическая и военно-стратегическая необходимость модернизации сухопутного транспорта все глубже осознавалась обществом и государством. На Урале уже действовала небольшая горнозаводская паровая железная дорога, созданная демидовскими крепостными Е. А. и М. Е. Черепановыми. В феврале 1835 г. император Николай I учредил особый комитет для обсуждения прокладки железнодорожной линии Санкт-Петербург — Царское Село — Павловск.

А пока американец неспешно приближался к Первопрестольной в дилижансе. Он ехал по дороге, веками нахоженной богомольцами. Вереницы мужчин, женщин, детей, идущих поклониться киевским святыням, то и дело встречались по пути. «Я видел паломников в Иерусалиме, видел тех, кто выходил из ворот города, чтобы омыться в реке Иордан. Я видел огромный караван из 40 000 правоверных, направляющихся через Аравийскую пустыню к гробнице Пророка в Мекке. Но я как сейчас вижу группы русских паломников, сошедших с дороги и спящих в бледном лунном свете. Голая земля была им постелью, а небеса — единственным одеялом».

Дорожные впечатления Стефенса во многом перекликаются с тем, что испытал задолго до него А. Н. Радищев. Подобно другим иностранным наблюдателям, Стефенс пытался понять, почему в крепостнической России такая стойкая армия, почему наполеоновское нашествие встретило всенародный отпор. «Можно спросить, а за что сражаются эти люди? У них нет страны, они низведены до низшего уровня».

…Тем временем дилижанс отмерял версту за верстой по бесконечной равнине, оставляя за собой города, деревни, сельские храмы, барские усадьбы, изредка останавливаясь на почтовых станциях, бревенчатые здания которых украшали коринфские портики. Из городов Стефенсу запомнились Орел — «множеством ярких церквей и монастырей с позолоченными куполами» — и Тула («русский Шеффилд») — своими заводами.

«Чем ближе мы были к Москве, тем сильнее разгоралось наше любопытство». На последней почтовой станции в Подольске переменили лошадей. «Примерно за пять верст от Москвы мы поднялись на вершину небольшого холма, и весь город открылся перед нами как на ладони».

С давних пор древнюю столицу России сравнивали с Иерусалимом. Так называет ее и Стефенс. Во внешнем облике, топографии и топонимике духовного центра Русской земли явственно проявлялись черты Святого града. Из библейского Иерусалима пришла на Русь и традиция поклонных гор. В Москве их было несколько. Сегодня мы знаем лишь одну, на Можайской дороге — ту самую, где «Напрасно ждал Наполеон, / Последним счастьем упоенный, / Москвы коленопреклоненной / С ключами старого Кремля…» Н. М. Карамзин в «Записке о московских достопамятностях» (1817) отмечает: «Поклонная гора, на Тульской дороге. Вся Москва перед глазами. Тут извозчики снимают шапки и кланяются ее золотым куполам»9. Здесь, у селения Котел, в 1390 г. великий князь Василий Дмитриевич с семейством и боярами встречал митрополита Киприана, ехавшего из Киева, а в 1775-м через триумфальные ворота, наскоро воздвигнутые из дерева на этом взгорье в честь заключения Кючук-Кайнарджийского мира с Турцией, торжественно проследовал в Первопрестольную победитель османов фельдмаршал П. А. Румянцев-Задунайский.

Именно отсюда летом 1835 г. впервые увидел Москву американский путешественник Джон Ллойд Стефенс. «Даже нам, прибывшим из столицы Восточной империи (Константинополя), зрелище это показалось поразительным и прекрасным». Повсюду сверкали на солнце купола, кресты, шпили… «Это город церквей — в Москве их насчитывается более шести сотен». В действительности же, по данным 1824 г., мало изменившимся за последующее десятилетие, в Москве было 239 приходских храмов и еще порядка полутораста монастырских, кладбищенских, домовых. Но путнику, завороженному зрелищем Москвы златоглавой, казалось, что церквей и колоколен много больше — им и счету нет. Московская панорама очаровывала всех, кто видел ее. Даже маркиз де Кюстин признавал, что зрелище древней столицы нельзя передать ни красками, ни словами — это «настоящая фантасмагория среди белого дня, которая делает Москву единственным городом, не имеющим себе подобного в Европе».

Спустившись с горы, дилижанс вскоре въехал в Москву через Серпуховскую заставу Камер-Коллежского вала — административной границы города. Ее протяженность Стефенс определил в 30 верст (в действительности — около 34). Он сразу заметил «два больших православных монастыря, обнесенных высокими стенами, над которыми высились кроны могучих деревьев», — Данилов и Донской. Сегодня ни тот ни другой не просматриваются с площади Серпуховской заставы, заслоненные высокими зданиями. А в те времена городская застройка в Замоскворечье еще не дотянулась до Камер-Коллежского вала. Слева от заставы простиралось обширное Донское поле. Здесь с конца ХVIII века располагалась «Конская скачка» — московский ипподром, устроенный по замыслу известного государственного и военного деятеля, екатерининского вельможи графа А. Г. Орлова-Чесменского. Испытания верховых лошадей, рысистые бега, светские театрализованные состязания — «карусели» — привлекали сюда массу публики.

Когда Москва восстанавливалась после наполеоновского разорения, было признано целесообразным сохранить Донское поле незастроенным «по обширному и ровному местоположению для военных зкзерциций при квартировании войск в частях, на сей половине города расположенных, и для могущей по времени возобновиться конской скачки, на которую был великий съезд московской публики». Но военным полигоном этот пустырь так и не стал, а ипподром в 1834 г. переместился на Ходынку, где остается и в наши дни. Во времена Стефенса Донской и Данилов монастыри окружали огороды (по всей Москве они занимали шестую часть территории).

Москва, неизменно восхищавшая путешественников своей панорамой, часто разочаровывала их, когда они попадали на ее улицы. Расхожим было выражение, пущенное еще в середине XVII века немецким географом Адамом Олеарием: «Издали город кажется Иерусалимом, а внутри он точно Вифлеем». Подобное разочарование постигло, к примеру, де Кюстина.

Со Стефенсом такого не случилось. «Mы ехали по широким красивым улицам. Перед светлыми открытыми портиками или верандами росли деревья, кустарники и цветы, создавая атмосферу нереальной красоты». Солнечным благоуханным летом Москва предстала перед американцем в своем лучшем виде. Главные улицы Замоскворечья между Камер-Коллежским валом и Садовым кольцом, распланированные на рубеже XVIII–XIX веков по принципам регулярного градостроительства, действительно были достаточно широки и прямы. Стефенс ехал, вероятно, по Большой или Малой Серпуховской (ныне Люсиновской) и отметил их привлекательную застройку усадьбами с палисадниками и садами, домами в классическом стиле — подобными до сих пор сохранившемуся на Люсиновке под номером 8.

На пути в центр города путешественник неизбежно должен был миновать овальную Серпуховскую площадь и далее следовать по одной из улиц — Полянке, Ордынке или Пятницкой. Совсем недавно здесь дымилось пепелище, оставшееся после московского пожара 1812 г. Очевидец, купец М.И. Маракуев, тогда писал: «Замоскворечье все <…> выжжено и, кроме церквей, представляло гладкое поле, покрытое пеплом и развалинами». Но в 1835 г. Стефенс не заметил в Москве следов бедствия. Зато ему бросились в глаза и запомнились «светлые портики» — восстанавливаясь, город застраивался зданиями по типовым «образцовым» проектам в благородном стиле ампир.

Наконец дилижанс прибыл на конечную станцию. Стефенс вселился в гостиницу «Германия» — «старинное место, где любили останавливаться русские помещики, приезжающие из своих поместий». Дом этот о трех этажах с коринфскими колоннами и сегодня стоит в глубине двора в Столешниковом (на тот момент — Космодамианском) переулке (дом 6). Он строился в усадьбе Кожиных в 1760‑х гг. и перестраивался в начале XIX века. В 1812 г. французы здесь расстреливали москвичей, обвиненных в поджогах.

Первой московской достопримечательностью, с которой поспешил ознакомиться Стефенс, оказалась… баня. Посетить ее было не просто естественным желанием путника после долгой дороги. Московские бани издавна славились в Европе. Их красочными описаниями пестрят рассказы иностранцев о России. Свою лепту внес сюда и Стефенс, посвятив посещению бани обширный пассаж.

В Москве тогда насчитывалось более трех десятков общедоступных «торговых» бань. До самых роскошных — Неглинных (Сандуновских) — от «Германии» было рукой подать. Но извозчик, подобно таксисту наших дней, повез иностранца куда-то на окраину, к большому деревянному строению, из всех щелей которого валил густой пар. Ощущения, испытанные здесь Стефенсом, превзошли все знакомое ему по знаменитым баням Востока: «Тело мое горело, корчилось и погибало». Из последних сил выдержав положенные процедуры, американец покинул заведение «совершенно новым человеком».

Через полчаса Стефенс уже стоял посреди Кремля, который был и остается главной достопримечательностью Москвы — более того, самым ярким образом России. Кремль неизменно потрясал иностранцев, но потрясал по-разному. «Если бы великан, именуемый Российской империей, имел сердце, я сказал бы, что Кремль — сердце этого чудовища. Его лабиринт дворцов, музеев, замков, церквей и тюрем наводит ужас. <…> Раздающиеся там подземные звуки исходят, грезится вам, из могил. Бродя по Кремлю, вы начинаете верить в сверхъестественное. <…> Это не твердыня, не благоговейно чтимый приют, где почивают святые, защитники родины. Кремль — меньше и больше этого. Он попросту жилище призраков. <…> Кремль, бесспорно, есть создание существа сверхчеловеческого, но в то же время и человеконенавистнического. Слава, возникшая из рабства, — такова аллегория, выраженная этим сатанинским памятником зодчества» — так писал романтик-русофоб маркиз де Кюстин.

У Стефенса взгляд иной. «Я думал, что увижу грубый и варварский дворец царей. Но обнаружил самый необыкновенный, прекрасный и величественный объект из всех виденных мной. <…> Кремль великолепно расположен на берегу Москвы-реки. Меня восхитили его высокие благородные стены, многочисленные зубцы, башни и шпили, величественные и роскошные дворцы, соборы, церкви, монастыри и колокольни с позолоченными луковичными куполами. Меня поразило смешение варварства и разрушения, великолепия и руин. Удивителен был архитектурный контраст: я заметил татарские, индийские и готические элементы. Надо всем высилась могучая колокольня Ивана Великого, и золотой ее купол сверкал в лучах солнца. Я ощутил атмосферу красоты, величия и великолепия, странного и неописуемого».

Пройдя через «святые» (Спасские) ворота с обнаженной по русскому обычаю головой, американец оказался среди конгломерата зданий и сооружений самого разного облика, возраста и назначения, воздвигнутых «без какой бы то ни было регулярности замысла, в <…> диком смешении».

Стефенс застал Кремль накануне очередной масштабной реконструкции. Уже вскоре часть дворцового комплекса будет снесена и на этом месте в 1839 г. начнется строительство Большого Кремлевского дворца по проекту К.А. Тона. Рядом, у Боровицких ворот, где некогда стоял государев Конюшенный двор, в 1844–1851 гг. тот же архитектор возведет новое здание Оружейной палаты. Таким образом, Кремль получит регулярный речной фасад в «русском стиле». Снос кремлевской старины дал тогда повод де Кюстину для справедливого, хотя и лицемерного в его устах упрека николаевскому правительству по поводу «разрушения национальной святыни».

Стефенс успел узреть тот древний, пусть изрядно обветшавший, но еще не заполненный новоделами Кремль, о котором он так много слышал, читал и который вызывал у него «больше интереса, чем афинский Акрополь». Вооружившись путеводителем, американец часами бродит по кремлевским площадям и закоулкам, заглядывая в храмы и палаты. С восхищением созерцает он золоченый иконостас и огромное паникадило «Урожай» в Успенском соборе, где венчали на царство русских монархов. Всматривается в старинные фрески, в лик Владимирской иконы Божией Матери, темнеющий среди золота и драгоценных камей оклада. Склоняет голову перед ракой митрополита Филиппа, не побоявшегося гнева Ивана Грозного. В Архангельском соборе видит надгробия московских государей, покрытые бархатными покрывалами с серебряными табличками…

В Кремле Стефенс обращает внимание на церковь «странного вида, куда не иссякает поток верующих». Считается, отмечает автор записок, что она древнейшая в Москве и строилась еще до основания города. Вероятно, речь идет о церкви Рождества Иоанна Предтечи на Бору — именно о ней бытовало подобное предание. На нее же указывает и свидетельство Стефенса о «потоке верующих» — как раз на время пребывания американца в Москве пришелся праздник Рождества Иоанна Предтечи (24 июня по старому стилю). Каменное церковное здание, однако, было возведено на месте деревянного лишь в 1461 г. и перестроено итальянским зодчим Алевизом Новым в 1509-м. К XIX веку церковь сильно обветшала. В 1847-м ее снесли — император Николай I посчитал, что она заслоняет вид из покоев нового Большого Кремлевского дворца…

Московское дворянство XIX века

Было время, когда весь образ жизни Москвы как будто казался подстроенным под одно сословие – дворянство. Этот период так и называют – «Москва дворянская»: последние десятилетия XVIII века и вплоть до 40-х годов века следующего. То время наполнено для страны славными событиями: победами в четырех Русско-турецких войнах (1768–1774; 1787–1791; 1806–1812; 1828–1829), победой в Отечественной войне 1812 года, взлетом на мировой уровень российской литературы.

Дворянство играло очень заметную роль в повседневности Москвы. Его вкусы, привычки и образ жизни во многом влияли на быт и других сословий. Можно сказать, что дворянство задавало тогда тон в городе.

В XIX веке единый класса дворян представлял собой чрезвычайно пестрый, многослойный социальный пирог. Были дворяне знатные и незнатные, бедные и богатые, столичные и провинциальные, ласкаемые светом и ведущие уединенный образ жизни, модные и консервативные, рвущиеся к почестям и спокойно живущие в отставке. В одной дворянской семье одновременно могли сочетаться несколько характеристик: например, знатный дворянин мог быть беден, а обласканный двором – происходить из захудалого рода.

Двумя крупными социальными группами со своими внутренними особенностями мировоззрения и образа жизни являлись дворяне петербургские и московские. Они представляли собой два мира, разделенных настоящей пропастью.

Несомненно, что и для представителя петербургского света, и для захудалого дворянчика, пытающегося построить карьеру в блистательной столице, Москва являлась не чем иным, как скучнейшей провинцией. Но все-таки московское дворянство четко отделялось от провинциального. Это заметно по отношению к пушкинской Татьяне, приехавшей в Москву: кузины находили ее что-то странной, провинциальной и жеманной. Московское дворянство авторитетно возвышалось над провинцией.

Но молодые люди, жаждущие впечатлений настоящего света, стремились вырваться из Москвы в Петербург. Московские балы, хотя и шумные, поражающие внимание провинциалов, молодежи казались недостаточно пышными, беседы многочисленных дядюшек и тетушек – недостаточно светскими и откровенно скучными. Московские женихи уступали по франтоватости петербургским. Конечно, и в Москве, на ярмарке невест, можно было подобрать для девушки отличную партию – человека богатого, иной раз даже весьма знатного. Но, увы, немодного, не принадлежащего к высшему свету и обычно далекого от двора. Например, какого-нибудь состоятельного отставника, живущего спокойной московской жизнью. Недаром «столицей отставников» называл Москву Белинский.

Люди старшего поколения, не обремененные амбициями, чувствовали себя в Москве как рыбы в воде. У них был широкий круг знакомых и родни: для дворянской Москвы было характерно поддержание подобных связей. Все друг друга знали, из года в год наносили одни и те же визиты и поддерживали одни и те же разговоры.

В «дворянских» кварталах вплоть до 1840-х гг. почти не было торговых заведений, за исключением булочных (еще именуемых по старинке «калашнями»), съестных и мелочных лавок.

Дома большей частью были деревянные, с ярко-зелеными железными крышами, часто с мезонинами; в 7–9 окон по фасаду, оштукатуренные и выкрашенные в приглушенные цвета — белый, голубой, светло-розовый, фисташковый, кофейный; иногда с маленькими щитами для гербов на фронтоне. Желтый, который ассоциируется с «ампирной» Москвой, считался «казенным» и для «барских» домов использовался редко. За домом непременно был сад с липами — для тени и аромата, бузиной, сиренью и акациями, иногда очень большой, причем чем дальше от центра отстояла усадьба, тем больших размеров был сад. Так, усадьба Олсуфьевых на Девичьем поле могла и в середине века похвастаться целым парком, занимавшим несколько десятин земли, с вековыми деревьями и даже пастбищем для скота. Впрочем, большинство усадеб с большими парками уже к 1830–1840-м гг. были проданы в казну: потомки магнатов оказывались не в состоянии содержать дедовские хоромы, которые, к тому же, часто оказывались сильно пострадавшими от пожара и разграбления 1812 г. Дом князя Куракина был в это время занят Коммерческим училищем, дворцы Демидова и Разумовского — Елизаветинским женским институтом и приютом для сирот; в блестящих дворцах Пашкова на Моховой и Мусина-Пушкина на Разгуляе и даже в доме «Трубецких-комод» шумели мужские гимназии.

Прислуги в дворянских домах Москвы было очень много, их число могло доходить до нескольких сотен. Как писала Елизавета Петровна Янькова в своих воспоминаниях «Рассказы бабушки»: «людей в домах держали тогда премножество, потому что кроме выездных лакеев и официантов были еще: дворецкий и буфетчик, а то и два; камердинер и его помощник, парикмахер, кондитер, два или три повара, и столько же поварят; ключник, два дворника, скороходы, кучера, форейторы и конюхи, а ежели где при доме сад, то и садовники. У людей достаточных бывали свои музыканты и песенники… человек по десяти». 

Дворянская молодежь в Москве скучала. Особенно заметной становилась разница между Петербургом и Москвой зимой: заметенная снегом старая столица по сравнению с новой, где бушевала бурная светская жизнь с бесконечными балами и маскарадами, казалась уснувший. И даже балы в Дворянском Собрании не могли удовлетворить амбиции младшего поколения.

Не нравилась молодым людям и консервативность, характерная для московского дворянства. Наиболее ярко описал традиционную для Москвы консервативность, даже косность взглядов Грибоедов в Горе от ума. В московском обществе явно доминировали взгляды старшего поколения. Здесь часто апеллировали к государям минувших эпох – например, к матушке Екатерине. Идейные новшества дворянская Москва не любила, вольнодумство сильно не одобряла.

Для кого-то образ жизни московского дворянства был запредельно унылым. Для кого-то – олицетворял домашний уют, спокойное и размеренное бытие, лучшие традиции старой Москвы. Возможно, лучше всего это противоречие выразил Александр Сергеевич Пушкин. С юмором и легкой иронией обрисовав нравы московского дворянства, он, тем не менее, посвятил старой русской столице знаменитые строчки: «Как часто в горестной разлуке, В моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе!

Развитие искусства в Москве

Развивалось в Москве и художественное образование. В 1832 г. стараниями коллекционера и общественного деятеля Егора Ивановича Маковского основывается Натурный класс, вскоре переименованный в Московский художественный класс, а впоследствии в Училище живописи и ваяния Московского художественного общества. «Быстрое увеличение числа желавших учиться искусствам лучше всего доказывало, что подобное учреждение было своевременно» и отвечало «народной потребности». О пестроте состава обучающихся свидетельствует статистика: с момента основания по 1856 г. в Училище живописи и ваяния поступило 614 человек, в том числе 52 — дворянского происхождения, 23 — из семей военных, 8 — из духовного звания, 43 — из купечества и 488 — из податных сословий. Силами учащихся устраивались бесплатные выставки, что позволяло «знакомиться с произведениями изящных искусств». Был также подготовлен проект публичной мастерской исключительно для дам, но это начинание успеха не возымело.

Москвичи, ратовавшие за популяризацию искусств, стремились организовать художественную галерею. Княгиня Зинаида Александровна Волконская «хлопотала в начале 1830-х гг. о том, чтобы недостаток в Москве собраний художественных произведений, подобных Эрмитажу, был восполнен основанием при Московском университете Эстетического музея».

В 1846 г. в Первопрестольной продавалась превосходная коллекция «оригинальных рисунков и эскизов»; ее намеревалась приобрести московская общественность, однако покупка так и не состоялась. В 1851-м архитектор и коллекционер Евграф Дмитриевич Тюрин открыл «свою квартиру для публичного осмотра».

В 1820-х гг. был сформулирован тезис о необходимости серьезного ремесленного образования. Граф Сергей Григорьевич Строганов опубликовал в «Вестнике Европы» (1826. № 8) статью на эту тему. Результатом его усилий стало открытие Школы рисования в отношении к искусствам и ремеслам, доступной «детям несвободного состояния» (впоследствии преобразована в Строгановское училище). В 1827 г. при школе организовали литографию, чтобы практиковать «рисование на камне».

Балы и маскарады

Слово «бал» пришло в русский язык из немецкого; в переводе означает мяч. В старину в Германии существовал такой обычай: на Пасху сельские девушки с песнями обходили дома своих подруг, которые за минувший год вышли замуж. Каждой из них дарили по мячику, набитому шерстью или пухом. В ответ молодая женщина обязывалась устроить для всей молодежи деревни угощение и танцы, наняв за свой счет музыкантов. Сколько было в селе молодоженов, столько давалось и мячей, или балов, то есть вечеринок с танцами. В России до конца XVII в. ничего похожего на балы не существовало. В 1718 г. указом Петра I были учреждены ассамблеи , ставшие первыми русскими балами.

Начиная с петровской эпохи во всех государственных высших и средних учебных заведениях, высших школах, иностранных пансионах танец стал обязательным предметом. Его изучали в царском лицее и в скромных ремесленных и коммерческих училищах. В России не только прекрасно знали все новейшие и старинные бальные танцы, но умели исполнять их в благородной манере.

Балы проходили в огромных и великолепных залах, окруженных с трех сторон колоннами Зал освещался множеством восковых свечей в хрустальных люстрах и медных стенных подсвечниках В середине зала непрерывно танцевали, а на возвышенных площадках по двум сторонам залы у стены стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежали колоды нераспечатанных карт Здесь играли, сплетничали и философствовали. Бал для дворян был местом отдыха и общения. Музыканты размещались у передней стены на длинных, установленных амфитеатром скамейках. Протанцевав минут пять, старики принимались за карты.

Балы проводились по определенной четко утвержденной в дворянском обществе традиционной программе. Поскольку тон балу задавали танцы, то они и были стержнем программы вечера. Во второй половине XVIII—XIX веке дворяне на балы ездили с удовольствием.

Танцы осваивали с раннего детства — с 5-6 лет. Обучение танцам напоминало тренировку спортсмена, которая в нужный момент придавала танцорам ловкость, уверенность, привычность в движениях, непринужденность. Танцы придавали манерам дворянина величавость, грацию, изящество. Это было, как говорят, “в крови” и воспитывалось с детства.

Полонез, которым открывался бал, вошел в моду при Екатерине И. Длился он 30 минут. Все присутствующие должны были принять в нем участие. Его можно было назвать торжественным шествием, во время которого дамы встречали кавалеров. Иностранцы называли этот танец “ходячий разговор”. Промах в танцах на балу мог стоить карьеры. Было очень постыдным на балу потерять такт. Вторым танцем был вальс, о котором А. С. Пушкин писал: «Однообразный и безумный, Как вихорь жизни молодой, Кружится вальса вихор шумный, Чета мелькает за четой».

Мазурка — это середина бала. Она “приехала” в Россию из Парижа в 1810 г. Дама в мазурке идет плавно, грациозно, изящно, скользит и бегает по паркету. Партнер в этом танце проявляет активность, делает прыжки “антраша”, во время которых в воздухе он должен ударить нога об ногу три раза. Умелое пристукивание каблуками придает мазурке неповторимость и шик. Мазурку танцевали в четыре пары. При ее исполнении допускались разговоры. Каждый новый танец на балу содержал меньше форм торжественного балета и больше танцевальной игры, свободы движений. В конце бала исполняли французский танец котильон. Он представлял собой танец-игру, шаловливый и непринужденный. Кавалеры в этом танце становятся на колени перед дамой, сажают ее, обманывают, отскакивают от нее, перепрыгивают через платок или карту. На балах, кроме основных, были и другие старинные танцы — гавоты, кадрили, польки. Все зависело от моды и вкусов устроителей балов.

Около девяти часов вечера на балу в частном доме накрывали ужин. Хозяин не садился за стол и заботился о гостях. Когда хозяин давал знать, то музыка прекращалась, и все разъезжались по домам. Хозяин целовал ручки дам и обнимал знакомых, трепал их по плечу. Улица заполнялась экипажами.

Балы были настолько важной частью дворянской жизни, что весь остальной досуг был подчинен подготовке к ним. В дворянских домах ни на минуту не умолкало звучание клавикордов, пение и танцевальные уроки. Музыка и танцы были частью дворянского образования.

Балы позволяли дворянским детям усваивать азы хороших манер и светских приличий. Именно тогда появляются книги хороших манер.

Традиционно бальный сезон длился с Рождества и до последнего дня масленицы. В остальное время года балы устраивались редко, по особым случаям.

Представители знатнейших и богатейших семей Москвы давали великосветские балы. Именно они наиболее полно выражали особенности той или иной бальной эпохи. Особенно великолепны были великосветские балы второй половины XVIII и первой половины XIX века. От участия в подобных балах можно было отказаться, извинившись перед хозяевами, и поехать куда-нибудь в другое место, но делали это нечасто: подобные балы считались очень престижными, а хозяева наперебой старались превзойти друг друга и удивить гостей разными затеями, изысканным ужином и роскошью бального убранства. Каждый старался как мог. В залах горели тысячи свечей, что тогда являлось главным признаком большого праздника: свечи были дороги, и в повседневной жизни комнаты освещались очень скупо. Лестницы были устланы дорогими коврами, всюду теснились тропические растения в кадках; душистая вода струилась из специально устроенных фонтанов; распространяли ароматный дымок курильницы. К ужину подавали редкие тогда в России ананасы, экзотические в зимнее время персики, виноград, свежую клубнику, огромных рыб, необыкновенные блюда, дорогие вина со всего света и т.п. На подобных балах чаще всего происходили светские дебюты молодых людей и девушек, которых начинали вывозить в свет.

Наиболее веселыми и непринужденными бывали обычно балы семейные. Их приурочивали к семейным праздникам, приглашали родню и близких знакомых – как правило несколько десятков человек.

Выделяли в бальной семье также маскарады и благотворительные балы, на которые продавали билеты, а в залах устраивали благотворительную торговлю. Для этого строили небольшие, нарядно украшенные павильончики и палатки, в которых дамы-добровольцы продавали фрукты, цветы, сласти и разные безделушки. Фиксированных цен не было; каждый платил столько, сколько мог или хотел. Все вырученные от бала средства шли в пользу какого-нибудь детского приюта, учебного заведения, пострадавших от стихийных бедствий и т.п.

Были, наконец, еще сельские праздники, дававшиеся летом на дачах и в загородных имениях. Они включали кроме бала концерты роговой музыки, фейерверки и т.п. Танцевали здесь зачастую прямо под открытым небом на лужайках или в огромных палатках, поставленных среди деревьев парка.

Бал – это совершенно особенное событие в жизни человека прошлого века. Как отмечал большой знаток русской истории Юрий Михайлович Лотман: “Здесь реализовывалась частная жизнь дворянина: он не был ни частное лицо в частном быту, ни служивый человек на государственной службе – он был дворянин в дворянском обществе, человек своего сословия среди своих”. Балами славилась столица – Санкт – Петербург, но любили их и в Москве, и в провинциальных городах.

ПРАЗДНИКИ XIX ВЕКА

Не только в Москве, но и вообще в России XIX века, в числе праздников различали собственно праздники и «царские дни». Под «праздником» понималось воскресенье и в основном церковные праздники — как приходские, так и Великие, двунадесятые. «Царскими» (или «Табельными») днями назывались государственные торжества — коронации, а потом годовщины коронации очередного монарха, его, императрицы и наследника тезоименитство (именины), годовщины особенных событий и знаменитых побед. В табельные дни еще стреляли из пушек с Тайнинской башни Кремля, вывешивались (после 1860-х гг.) государственные флаги, а в доме генерал-губернатора вечером происходили торжественные приемы.

Большинство московского населения считало своим долгом в любой праздник рано утром сходить в церковь. После обедни выходящие из церкви здоровались друг с другом, поздравляли друг друга с праздником. Затем шли домой и садились пить чай часов до девяти утра. После обеда следовал традиционный дневной отдых, часов до четырех. Потом пили чай и, если было лето, отправлялись гулять в Петровский парк или Сокольники. Зимой послеобеденное праздничное время посвящали чаще всего карточной игре, особенно преферансу, который был в Москве в большой моде начиная с середины века. Театры долгое время в праздничную программу большинства населения не входили — вообще страсть к зрелищам возникла в Москве ближе к концу столетия. Время от времени ходили в гости к кому-нибудь из родни.

С наступлением темноты в «табельные дни» (также как на Рождество, Пасху и Новый год) на улицах устраивалась иллюминация, а иногда фейерверк. До появления электричества иллюминация составлялась из плошек (небольших керамических блюдечек) и шкаликов (разноцветных стеклянных бутылочек). В них горели конопляное масло, бараний или тюлений жир, а также скипидар, и они больше воняли и чадили, чем светили. Помимо иллюминации город украшали транспарантами. На деревянный каркас, сколоченный из планок, натягивали холст с каким-нибудь изображением: вензелем, датой, лозунгом, портретом и т. п., а с изнанки в проволочных петлях закрепляли шкалики. Когда они горели, изображение светилось изнутри.

Иллюминацию общественных зданий в Москве обеспечивали учреждения и городская дума, а обывательские дома должны были украшать сами домовладельцы, за чем следили власти. На основной территории города праздничные огни выглядели довольно примитивно: на подоконниках и тротуарных тумбах расставляли плошки с салом, а в окнах и кое-где на фасадах висели несложные транспаранты. Только в конце XIX века, когда в Москву пришло электричество, иллюминация стала яркой. Особенно нарядно выглядел в такие дни Кремль.

Из годовых Великих (Двунадесятых) праздников к числу наиболее отмечаемых относились, безусловно, Рождество и следующие за ним Святки. В целом праздничные дни длились зимой с 25 декабря (ст. ст.; собственно Рождества) и до Крещения 6 января и включали в себя Новый год. Во всяком уважающем себя доме на все Святки «ставились столы» и держались целыми днями накрытыми для визитеров. Работать по большим праздникам было грех, и даже дамские рукоделия в эти дни были под запретом. (Также в праздники нельзя было ходить в баню). Визиты полагались обязательными на Рождество и Новый год, а на Рождество и Крещение (так же как и на другие большие и приходские церковные праздники) визиты непременно наносили и священнослужители. На Рождество и Пасху кроме приходского духовенства приезжали и священники из других мест, знакомые или так или иначе связанные с хозяевами, а еще монахи из тех обителей, где были похоронены их родственники или куда семья ездила на богомолье. Оригинальной чертой собственно Святок были устраиваемые в эти дни гулянья с горками и санными катаниями на парах и тройках. Кроме того, на Святки приходилась самая оживленная часть светского сезона, и молодежь без конца танцевала на балах, маскарадах и танцевальных вечерах.

В отличие от Рождества Новый год долго считался тихим домашним праздником. На него приглашали родственников, молодежь гадала, иногда плясала и играла, пожилые играли в карты. Ровно в 12 часов ночи заканчивался праздничный ужин, все дружно чокались и желали друг другу Нового года, нового счастья. Лишь в самом конце века, в 1890-х гг., появилось обыкновение заказывать новогодние столы в ресторанах и первоклассных трактирах.

На Крещение, когда, по Евангелию, Иоанн Креститель крестил Христа в водах реки Иордан, на льду Москвы-реки неподалеку от Москворецкого моста строили «иордань»: крестообразно прорубали лед, рядом с прорубью возводили помост с белой полотняной сенью, со всех сторон для красоты расставляли зеленые елочки. Утром в день Крещения из кремлевских соборов к «иордани» совершался пышный и многолюдный крестный ход. Вокруг места торжества собирались войска московского гарнизона и великое множество зрителей. На морозном солнце сияли облачения духовенства, золотые хоругви, кресты, оклады икон. В день праздника обычно бывал сильный («крещенский») мороз, так что «парило» и от черной воды в проруби, и от собравшейся толпы, а на воротниках — собольих, бобровых, из простой овчины — оседало серебро инея.

После молебствия и освящения воды (в прорубь под пение, звон колоколов и пушечную пальбу погружали крест) публика принималась черпать освященную воду, пила ее и омывала лица, а некоторые, кто посмелее, отваживались окунуться. Здесь же, у «иордани», в продолжение праздника происходило окропление крещенской водой полковых знамен. После постройки храма Христа Спасителя возле него была устроена постоянная каменная «иордань», и с той поры обряды крещенского водосвятия происходили в Москве на новом месте.

После Святок следующим по времени был праздник Масленицы. Состоятельная публика обязательно посещала Троицкий трактир и трактир Егорова, где блины были особенно замечательны. Московское блинное обжорство приобретало на Масленицу какие-то фантастические масштабы: съесть за один присест по двадцать штук блинов считалось ни во что, так, «легкой закуской», а знатоки заглатывали блины целиком, не жуя. Собственно, в Москве полагали, что только так, не разжевывая, и надо их есть (кстати, резать блин ножом считалось грехом). В центре города до середины 1840-х гг. устраивалось аристократическое катание от Кремля через Маросейку и Покровку, по Старой Басманной и до Разгуляя, а иногда и до Покровского (нынешнего Электрозаводского) моста.

В масленичное воскресенье ровно в полночь заканчивались все увеселения, затихали шум, гиканье лихачей, пьяное пение, и утром в понедельник город было не узнать: на улицах было малолюдно, с колоколен доносился мерный колокольный звон, все дружно принимались говеть и покаянная молитва «Господи и Владыко живота моего…» была на всех устах.

Все увеселительные заведения в период Великого поста закрывались; театры не работали. Начиная со второй недели дозволены были камерные концерты и — выступления иностранных гастролеров. На них, как на иноверцев, русские традиции не распространялись, поэтому в Великий пост Москву наводняли разного рода большие и малые знаменитости — певцы, трагики, гипнотизеры, чревовещатели и иллюзионисты, отбиравшие хлеб у отечественных актеров.

На Страстной с понедельника по среду в домах производилась основательнейшая генеральная уборка: мыли окна, двери, стены, выколачивали от пыли мебель, драпировки и ковры, обметали потолки, натирали полы, отмывали до блеска посуду и т. д. Киоты с иконами бережно приводили в порядок все образа обтирали, а оклады ярко начищали; лампады мыли и заправляли свежим маслом. К вечеру среды в доме устанавливалось предпраздничное настроение: пахло свежестью, воском, лампадным маслом, мастикой для пола и цветами — на подоконники составляли горшочки с нежно благоухающими гиацинтами или розами, к которым в последующие два дня добавлялись букеты махровой сирени, тюльпанов и ландышей, и даже в домах попроще старались вырастить к Пасхе хоть молодую травку в цветочном горшке.

Уже в четверг обычная для поста благоговейная тишина нарушалась шумом и оживлением — начинались основные предпраздничные закупки. На улицах возобновлялась суета. Тверскую и Кузнецкий мост, не говоря уже об Охотном ряде, Гостином Дворе и Рядах, заполняла предпраздничная толпа. В лавках Охотного ряда выставлялись куличи, пасхи, красные яйца, туда стекались хозяйки, повара, дворецкие и кухарки. Нужно было пережить Великий пост, чтобы так от души радоваться предстоящему пасхальному изобилию. «Нигде этот праздник праздников столь не заметен, как в благочестивой Москве, — вспоминал современник. — Недаром же не только мы, русские, но и некоторые иностранцы издалека стекаются сюда к этому дню, чтобы только встретить его и насладиться духовно… По мере приближения к празднику уличная жизнь становится шумливее и разнообразнее, усваивая какой-то особый, приличествующий этому дню характер: магазины широко распахивают свои двери, не успевая принимать и выпускать посетителей; в окнах булочных и кондитерских появляются пасхальные атрибуты; Охотный ряд кишит разною живностью, предназначенною для объемистых утроб изнуривших свою плоть москвичей… Все это движется, волнуется, шумит…».

На Пасху полагалось надевать все новое или, по меньшей мере, самое нарядное. Собираясь в церковь, брали с собой в узелочке или ридикюле крашеные яйца, чтобы христосоваться со знакомыми, и после одиннадцати отправлялись всей семьей в храм.

В напряженном ожидании и благоговейной тишине ровно в полночь из глубины темно-синего предвесеннего неба раздавался важный бархатный гул Успенского колокола с Ивана Великого, а следом за ним взрывались праздничным звоном все сорок сороков московских церквей… Одновременно вспыхивала уличная иллюминация и начинался фейерверк, так что прыгающие шутихи и рассыпающиеся ракеты видны были сквозь церковные окна молящимся. На пасхальной заутрене в самом Кремле хотя бы раз в жизни старался побывать всякий москвич.

Уже к 11 часам Кремль заполняли толпы народа. Бывало много иностранцев и иноверцев, специально приезжавших взглянуть на русскую Пасху и именно в Кремль.

Обязательным ритуалом было поздравление прислуги. В этот день вся домашняя челядь собиралась где-нибудь в буфетной. «Все были одеты по-праздничному, женщины расфуфырены и завиты барашками, — вспоминал Ю.А. Бахрушин, — мужчины в новых рубашках, в белоснежных фартуках, с расчесанными маслом волосами. Отец, мать и я шествовали в буфетную, где стояло большое блюдо с покрашенными яйцами, а рядом горой лежали праздничные подарки. Начинался обряд христосования. Отец, мать и я троекратно целовали каждого, одаривая его яйцом и подарком». Дарились отрезы на платье или рубаху, платки и шали, незамужним — галантерея и недорогие украшения — перстни, серьги. Подарки прислуге полагалось делать еще перед Рождеством и хозяйскими именинами, а также в день именин самой прислуги.

После Пасхи Москва постепенно начинала пустеть: обыватели перебирались на дачи и в загородные имения, и может быть, поэтому большинство праздников летнего цикла проходило в городе уже менее заметно. А там наступала осень, и, отгуляв Покров, москвичи начинали исподволь готовиться к новому Рождеству.

Кремль в XIX веке

Московский Кремль считается древнейшим центром столицы. Изначально он был заложен как укрепление небольшого поселения, которое располагалось на Боровицком холме. Именно тогда и началась история создания Московского Кремля. Первые упоминания о Москве датируются 1156 г. В летописях есть сведения, что деревянные стены Кремля были сооружены по приказу Юрия Долгорукого.

Красная площадь в ее сегодняшнем состоянии настолько нам привычна, что кажется – такой она всегда и была.  Мы редко вспоминаем, что совсем недавно (по масштабам истории) Красная площадь выглядела совсем по-другому. Что Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Тургенев, Аврора и Эмилия Шернваль видели совсем другую Красную площадь.

В 1801 г., в связи с коронацией императора Александра I, в Кремле стали наводить “чистоту и порядок”. Было решено засыпать алевизов ров, срыть петровские бастионы, сломать Гербовую баишю на бывшем великокняжеском дворе и разобрать древние обветшавшие здания. Так были уничтожены многие древние сооружения Кремля.

В 1802 г. приступили к ремонту стен и башен. Работы начались со стороны Красной площади. Была починена Спасская башня. На Никольской башне надстроили в готическом стиле верхний восьмигранный ярус с высоким шатром. Древняя Водовзводная башня из-за ветхости была разобрана до основания и построена вновь. На всех остальных башнях и стенах заменялась обвалившаяся местами кладка и фасадная облицовка, укреплялись обветшавшие части. Зубцы и парапеты покрывались новыми белокаменными плитами, а шатры – новой глазурованной черепицей. Работы по ремонту древних кремлевских укреплений обошлись в 110 тысяч рублей.

Вскоре началась Отечественная война 1812 г. После ожесточенного Бородинского сражения французские войска 7 сентября ворвались в Москву. Наполеон приказал привести Кремль в оборонительное состояние: забаррикадировать бревнами ворота в башнях, кроме Никольских и Тайницких, и поставить по стенам пушки. В течение месяца бесчинствовали захватчики в Кремле: грабили соборы и дворцы, жгли и уничтожали исторические ценности. Отступая из Москвы, Наполеон отдал варварский приказ взорвать заминированные башни и участки стен, древние соборы и дворцовые здания. Взрывами были разрушены до основания Водовзводная, 1-я Безымянная и Петровская башни, с Боровицкой башни слетела половина шатра. При взрыве северного крыла здания Арсенала почти разрушилась Никольская башня и пострадала Угловая Арсенальная, стена между ними. На Соборной площади от взрыва рухнула звонница с Филаретовской пристройкой, но столп Ивана Великого уцелел.

Москвичи-патриоты сумели пробраться в Кремль и погасить тлевшие фитили пороховых мин, заложенных под Спасской башней, стенами, соборами и другими сооружениями. Благодаря этому были спасены многие древние памятники Кремля, которыми мы любуемся и восхищаемся теперь.

После окончания Отечественной войны, в 1813 г., началось восстановление разрушенных стен и башен. Из-за недостатка средств в казне и нехватки строительных материалов было решено сломать стены Китай-города, чтобы употребить кирпич на ремонт кремлевских стен и башен. Однако, к счастью, до этого не дошло, разобрали только часть стены, примыкавшую к Беклемишевской башне. К восстановительным работам, которые продолжались до 1833 г., были привлечены лучшие зодчие Москвы – О.И. Бове, Д. Жилярди, И. Еготов, Л. Руска и другие.

По чертежам О.И. Бове восстановили Водовзводную, 1-ю Безымянную, Петровскую башни, северную часть Арсенала, по проекту Л. Руска – Никольскую башню, по проекту Д. Жилярди – звонницу колокольни Ивана Великого. В проездных башнях были сделаны новые дубовые полотна ворот. Древние портомойные ворота в стене рядом с Благовещенской башней были заложены. Вокруг Кремля срыли все оборонительные сооружения петровского времени, которые к этому времени пришли в запущенное состояние. На Красной площади засыпали алевизов ров и разобрали до уровня площади верхнюю часть обрамлявших его кирпичных стен и арочные мосты. На месте древнего рва разбили бульвар. Реку Неглинную у стен Кремля заключили в кирпичный тоннель, а пойму ее засыпали землей. На этом месте в 1821 г. распланировали сад, получивший название Александровского. Сад обнесли декоративной решеткой, а с северной стороны – высокой позолоченной металлической оградой, выполненной по проекту Е. Паскаля, Сад был открыт для публики в 1823 г. Был реконструирован Троицкий мост, с него устроили в сад пышные пологие сходы-пандусы и полукруглые лестницы. У подножия Средней Арсенальной башни по проекту О.И. Бове соорудили декоративный увеселительный грот. Кремлевские стены и башни побелили известью, а крытые железом шатры на главных башнях окрасили зеленой краской и увенчали деревянными позолоченными двуглавыми орлами. У кремлевских стен вдоль берега Москвы-реки устроили набережную и разбили бульвар.

В 1818 г. на поперечной оси Красной площади был установлен монумент – «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия» (скульптор И.П. Мартос). И хотя памятник был посвящен событиям XVII века – освобождению Руси от польско-литовской интервенции, установление его на главной площади города после кровопролитной  Отечественной войны 1812 г., безусловно,  вносило в ансамбль тему военного триумфа народа. Таким образом, Красная площадь стала первым завершенным классическим ансамблем послепожарной Москвы.

Через двадцать лет после окончания капитальных работ вновь появилась необходимость в реставрации: кирпичная кладка стен во многих местах разрушилась, отпала облицовка, башни покрылись трещинами, с шатров слетела черепица. В довершение всего упал орел со шпиля Троицкой башни, а в проезжей части ворот образовался провал от ливневых дождей. При обследовании этого провала под башней были обнаружены древние двухэтажные подвалы, до того неизвестные.

Реставрационные работы начались с 1861 г. Работами руководили дворцовые архитекторы Ф. Рихтер, Шохин, П.А. Герасимов, В.А. Бакарев и другие. Они стремились бережно сохранить древние формы стен и башен, но из-за отсутствия старых чертежей допустили некоторые искажения. Таким образом, с каждым ремонтом постепенно утрачивались древние элементы и части стен и башен. Из-за утилитарных потребностей в 1867 г. была перепланирована внутри и приспособлена под архив министерства императорского двора Троинкая башня, а в Боровицкую перенесена церковь Иоанна Предтечи, мешавшая проезду ко вновь построенному Большому Кремлевскому дворцу.

На Спасской и Троицкой башнях были облицованы заново значительные участки стен, килевидные арки звонов и аркатурных поясов. На отводной стрельнице Спасской башни заново облицевали стены и выложили новые зубцы. В проезде Спасских ворот в 1862 г. художник Жан Батист Артари по сохранившимся остаткам восстановил древние росписи стен. На всем протяжении кремлевские стены были облицованы новым кирпичом, сделаны белокаменные цоколи и выложены заново почти все зубцы на стенах, переложена парапетная стенка с ширинками с внутренней стороны Кремля. Зубцы, ходовые площадки стен и парапеты были покрыты новой белокаменной лещадью.

На глухих башнях были перелицованы машикульные пояса с парапетной стенкой, обходные площадки покрыты новой лещадью, а на шатрах уложена новая черепица.

В это же время, впервые за всю историю Кремля, были выполнены обмерные чертежи стен и башен, которые в дальнейшем служили исходными документами в различных реставрационных работах и описаниях Кремля.

В 1862 г. по проекту художника А.С. Кампиони у Тайницкой башни пристроили отводную стрельницу с зубцами и платформой наверху. На этой платформе были установлены пушки. В праздничные дни отсюда над Москвой-рекой гремели залпы салютов и рассыпались огни фейерверков. Несколько позже внутри Угловой Арсенальной башни, на всю 27-метрозую высоту помещения, были устроены междуэтажные перекрытия с винтовой металлической лестницей и подъемником в центре. По стенам устроили полки для архивных дел, а вход в башню сделали с улицы, со стороны Исторического музея. Древний тайник-колодец в подвале башни, к тому времени оплывший и заилившийся, был зацементирован и утратил свой древний вид.

В конце XIX века с северной стороны Троицкой башни и Троицкого моста в Александровском саду была сооружена первая кремлевская электростанция.

Мы привыкли видеть Московский Кремль красным – с красными стенами и башнями, однако в прошлом стены и башни Кремля было принято белить. В 1482-1495 гг., когда итальянские зодчие возводили московскую крепость, мыслей сделать её белой ни у кого не возникло: тогда кремлёвские стены и башни рассматривались как в первую очередь фортификационное сооружение, и белить их было бы стратегически неправильно. Перекрасить Кремль в белый цвет решили много позже – на рубеже XVIIXVIII веков, когда его стены и башни утратили фортификационное значение. Из соображений красоты и следуя веяниям моды того времени, крепость побелили – как и многие прочие российские кремли. Впрочем, это вовсе не означает, что Кремль постоянно был белоснежным: стены крепости белили по случаю праздников, торжеств и различных важных событий (коронации царей, например), в остальное время они могли быть облезлыми и, опять же, выглядеть скорее красными, чем белыми. Кроме того, отдельные башни – например, Спасскую и Никольскую – не всегда красили в белый и оставляли в красном цвете с декоративной целью, то есть в некоторые периоды своей истории Кремль мог быть частично белым и красным одновременно. На раскрашенном дагеротипе Ноэля Леребура, который сделан в 1842 г. и считается старейшей из известных фотографией Москвы, стены и башни – Боровицкая, Водовзводная и Благовещенская – Кремля запечатлены в чистом белом цвете. На снимке 1856 г. Водовзводная башня Кремля предстаёт ярко белой – возможно, побелена незадолго до этого по случаю коронации Александра II.

Дагеротип Леребура, 1842, pastvu.com

Нескучный сад

Это хрестоматийное место XIX века, традиционно упоминаемое в книгах, статьях, путеводителях. Можно с уверенностью предположить, что во время визитов в Москву Аврора Карловна гуляла в этом известном московском месте.

В середине XVIII века промышленник и меценат Прокофий Демидов выкупил участок земли рядом с имением Трубецких. Участок был разделен на шесть прямоугольных террас, которые вели к Москве-реке. На верхней террасе в 1756 г. был построен дворец (сейчас на этом месте находится здание президиума Академии наук), далее были устроены каменные оранжереи и боскеты, а внизу был разбит большой пруд и птичник с выписанными из Голландии и Англии редкими птицами и животными. Во время благоустройства ботанического сада и возведения дворца одновременно трудилось более 700 человек. Высокий берег Москва-реки выравнивался в течение двух лет. Демидовский сад имел форму амфитеатра. В саду было представлено более 2000 видов растений, включая редкие тропические экземпляры. Парк был открыт для посетителей. Многие современники называли его одним из лучших в Европе. В 1786 г. Демидов умер, а его имение выкупила жена генерал-прокурора князя Александра Вяземского. В 1793-м оно перешло во владение к графу Федору Орлову. В начале XIX века северной усадьбой владели граф Алексей Орлов-Чесменский и его дочь Анна. Но на рубеже столетий Нескучное стало клониться к упадку. Сменялись владельцы: после Трубецких — Зубовы и Шаховские, великолепные здания ветшали и разрушались, их приспосабливали под хозяйственные нужды и даже под казармы. Садовые аллеи и боскеты зарастали. К счастью, хозяева усадьбы понимали, что живописный парк может приносить доходы, и открыли его для публики. В 1770‑х гг. антрепренер М. Гротти устроил здесь «воксал», где проходили музыкальные представления с гуляньями и иллюминацией. В начале XIX века москвичи валом валили в Нескучное поглазеть на запуск воздушных шаров — монгольфьеров. Толпы зевак привлекали и здешние фейерверки. Была даже попытка открыть в Нескучном у Андреевского пруда курорт минеральных вод. Она потерпела неудачу. Потускнела и репутация парка, ставшего прибежищем столь сомнительной публики, что, по свидетельству писателя и драматурга М.Н. Загоскина, «порядочные люди боялись в нем прогуливаться».

В 1826 г. император Николай I, во время коронационных торжеств остановившийся по соседству — в имении графини А.А. Орловой-Чесменской, оценил красоту и удобное расположение этих мест. Он покупает у князя Л.А. Шаховского Нескучное за 200 тысяч рублей с намерением в будущем обустроить здесь царскую резиденцию. А пока по предложению министра двора князя П.М. Волконского к летнему сезону 1830 г. в Нескучном сооружается театр под открытым небом для выступлений Императорской труппы, в которой тогда блистали Мочалов, Щепкин, Живокини. Это была внушительная постройка из дерева размером в плане 70 × 40 метров, вмещавшая до 1500 зрителей — «деревянный Колизей под скромным названием воздушного театра» (М.Н. Загоскин). Задником сцены и кулисами, а также естественными декорациями служили деревья, кустарники и цветники. Хотя все это было открыто ветрам и стихиям и, случалось, публика и артисты промокали до нитки, а балет танцевал по колено в воде, место сразу стало модным. «В Нескучном какие‑то театры воздушные, весь город там бывает», — сообщал брату внимательный наблюдатель московской жизни А.Я. Булгаков. О посещении Пушкиным Нескучного известно из воспоминаний театрального деятеля Н.И. Куликова, опубликованных им на склоне лет на страницах журнала «Русская старина» в 1881 г. Сам автор не был свидетелем события и писал о нем со слышанных когда-то слов ближайшего друга Пушкина — Павла Воиновича Нащокина, давно умершего. Все это заставляет критически отнестись к источнику.

«В начале 1830-х гг., — пишет Куликов, — летом, Нащокин и А.С. Пушкин с невестой и ее семейством приехали в Нескучный сад погулять и посмотреть только что отстроившийся воздушный театр, где происходила репетиция. Артисты, увидев Пушкина, прекратили репетицию <…>, и пока он осматривал сцену и места для зрителей, они толпою ходили за ним, не сводя глаз ни с него, ни с невесты!». Нащокин представил Пушкину актера и водевилиста Д.Т. Ленского (Воробьева), автора переложений французских сценических произведений на русский лад. «Я очень желал познакомиться с вами, Дмитрий Трофимович! — приветствовал поэт. — Я с удовольствием смотрел вашу пьесу “Хороша и дурна”, в ней нет и тени французского оригинала: от господ до слуг по характерам, по разговорам — все чисто русское. Прекрасно, прекрасно! Вот я и хотел вам посоветовать, просить вас не переводить, не переделывать, а сочинять… У вас все данные есть на это — и талант, и знание сцены, послушайтесь, начните». На возражение Ленского, что он не может сам придумывать сюжеты, Пушкин предложил: «Возьмите любую из моих повестей — “Барышня-крестьянка”, “Станционный смотритель”, особенно “Выстрел”, мне кажется, годятся для сцены?». Это предложение, по словам Куликова, «разнеслось по театральному миру обеих столиц» и послужило началом ряда инсценировок пушкинских произведений.

Воздушный театр в Нескучном просуществовал до мая 1835 г., когда был снесен. Сегодня даже нет точных данных о его местоположении. По одним сведениям, он находился слева, по другим — справа от глубокого оврага с Андреевским прудом. Вторая версия напрашивается и из описания в книге М.Н. Загоскина «Москва и москвичи». Но в здешнем пейзаже еще не стерлись черты былого: живы двухсотлетние деревья, по-прежнему зияет отрожистый овраг, блестит на дне его пруд, стоит над кручей последний остаток «московского Версаля» середины XVIII века — каменный Охотничий домик, ныне — постоянная декорация популярной телеигры «Что? Где? Когда?».

Нескучный сад видел и самого Пушкина, и тех, кто его окружал, и тех, кого поэт отобразил в своих творениях. В те времена с императорским владением, где располагался Воздушный театр, соседствовала с севера обширная и уже изрядно запущенная усадьба Голицыных. Она простиралась почти на 300 метров вдоль Москвы-реки, здесь стоял глаголем каменный одноэтажный дом, произрастал густой сад — 2500 лип, 215 берез и 6 кленов. Хозяйкой усадьбы была  княгиня Наталья Петровна Голицына, урожденная Чернышева. Одна из роковых женщин эпохи, приходившаяся, по слухам, внучкой Петру I, имевшему внебрачную связь с ее бабкой, она унаследовала его крутой и независимый нрав. За свою 97-летнюю жизнь княгиня видела и пережила многое, оставалась придворной дамой в течение шести (!) царствований, блистала при европейских дворах, была героиней многих светских историй. Одну из них Нащокин как-то пересказал Пушкину, и эта история легла в основу сюжета «Пиковой дамы». Александр Сергеевич записал в дневнике 7 апреля 1834 года: «При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной и, кажется, не сердятся».

Усадьба Валуево

Жизнь русского дворянства в усадьбе – это особый и в то же время поразительный культурный феномен, который ограничен в пространстве и времени. Массовое строительство усадеб начинается в 60–80-е гг. XVIII века, спустя около 50 лет после указа о единонаследии 1714 г., в котором четко указывается на юридическое слияние вотчины и поместья, что непосредственно повлияло на зарождение такого феномена как усадьба.

Дворянская усадьба является уникальной культурной средой. В быте дворянской усадьбы переплетались различные традиции, обычаи и явления. Огромное воздействие оказывали на образ жизни в усадьбе такие факторы, как русская природа и связанные с ней удовольствия и развлечения, различные хозяйственные заботы, постоянное общение с крестьянами, тесный круг соседей и родственников, вне которого немыслима была жизни в деревне.

Кроме парадных комнат в доме были и обычные, жилые помещения – для самих дворян и их прислуги. Из дворянских жилых помещений «мужской» части следует выделить кабинет. В нем занимались особо важными делами: вели хозяйственные записи, слушали доклады старосты и управляющего. Также в кабинет ставили складную кровать или диван, тогда кабинет одновременно становился и спальней, превращаясь в «жилую комнату» помещика.

«Женская» часть дома была намного функциональнее, чем «мужская». Будуар («женская» комната, обычно это спальня или гостиная) носил светский характер. Здесь хозяйка принимала своих гостей, чаще всего соседок, которые приезжали без мужа с детьми или одна. Здесь же пребывали дамы, когда мужчины уходили в кабинет и обсуждали насущные проблемы того времени. На втором этаже дома располагалась детская комната, комнаты для няни, учителей, гувернеров. На втором этаже располагали гостей, если в доме не было флигеля – вспомогательной пристройки к жилому дому. Второй этаж дома отличался от первого тем, что там были более низкие потолки, окна меньших размеров и сами комнаты соответственно были достаточно маленькими.

В конце лета 1832 г., после окончания сезона развлечений в Санкт-Петербурге, Аврора последовала за семьей сестры в Москву. В первой половине XIX века более благоустроенное, с твердым, вместо бревен и фашин, покрытием шоссе Москва — Санкт-Петербург отличалось от дороги, действовавшей при Радищеве и Екатерине Великой. Путешествие заняло три дня. Владимир Мусин-Пушкин поселил семью в своем имении Валуево.

Имение очень понравилось Авроре, она могла много гулять пешком и совершать конные прогулки, а это были ее любимые занятия в то время. Территория усадьбы располагается по берегам небольших тихих речек — Сосенки и Ликовы, в 28 км от центра Москвы.

Парадный въезд, господский дом и некоторые другие дошедшие до наших дней постройки были сооружены в начале XIX века. Однако территория, на которой расположена усадьба, имеет более давнюю историю.

Еще в XIV веке селения Валуево, Мешково и Акатово входили в состав больших владений дворянского рода Валуевых. Родоначальником был воевода Дмитрия Донского, великого князя московского, Тимофей Васильевич Окатьевич, погибший на Куликовом поле в 1380 г. Деда, Тимофея Васильевича звали Окатием Валуем (гриб или лентяй, бездельник). От этого прозвища образовались фамилия и название владения. В XVII веке усадьбой владели родственники Валуевых — князья Мещерские. В книге Чудова монастыря 1676 г. имелся документ, в котором вотчина Мещерских впервые названа селом Валуевом.

В 1719 г. Мещерские продали Валуево одному из самых влиятельных царедворцев того времени Петру Андреевичу Толстому (1645—1729), который служил с 1682 г. при дворе Петра I стольником. После смерти владельца Валуево и другие многочисленные вотчины наследовала вдова его старшего сына Прасковья Михайловна Толстая, урожденная Троекурова, которая, не желая обременять себя хозяйственными проблемами, тут же разделила доставшиеся ей имения между детьми. Валуево перешло к старшему сыну Василию Ивановичу Толстому, впоследствии ставшему действительным статским советником. В 1742 г. Василий Иванович продал Валуево за 45000 рублей супругам Шепелевым — Дмитрию Андреевичу, генерал-аншефу и обер-гофмаршалу, строителю Санкт-Петербургского Зимнего дворца, и его жене Дарье Ивановне, урожденной Глюк. В 1768 г. Валуево по завещанию Дарьи Ивановны Шепелевой унаследовала ее племянница Мария Родионовна Кошелева. Детей у Кошелевой не было, их заменила любимая племянница Екатерина Алексеевна Мусина-Пушкина, урожденная княжна Волконская (1754-1829), принадлежавшая к одной из самых знатных и богатых московских семей. Ей Кошелева завещала свое подмосковное Валуево и большой московский дом на Разгуляе.

Так имение перешло во владение рода Мусиных-Пушкиных. В усадьбе Валуево в Отечественную войну 1812 г. побывали части французской армии, отступавшие из Москвы по Старой Калужской дороге.

Алексей Иванович Мусин-Пушкин уделял большое внимание обустройству Валуева. При нем здесь был создан основной архитектурный ансамбль поместья. Усадебный комплекс, сформировавшийся к концу 1810 г., в плане строго симметричен. Парадный въезд оформлен двумя пилонами, украшенными скульптурами оленей, появившимися здесь в 60-х гг. XIX века, и легкой чугунной решеткой. Далее взору открывается панорама, в центре которой располагается главный дом, соединенный галереями с двумя флигелями: в правом размещался театр, в левом — кухня. Деревянный господский дом стоит на кирпичном сводчатом подклете. Стены здания оштукатурены под камень, что было достаточно распространено в то время. Фасад украшен шестиколонным ионическим портиком, внутри которого на уровне второго этажа устроен балкон. Углы здания обработаны пилястрами.

Внутренняя планировка дома была традиционная. Со стороны фасадного двора дверь вела в вестибюль, из которого можно было попасть в парадный зал. По сторонам от него шли анфилады комнат — гостиная, приемная и кабинет. На втором этаже располагались спальня и детские комнаты. По воспоминаниям современников, комнаты главного усадебного дома украшала портретная галерея членов семьи Мусиных-Пушкиных, их родственников, знакомых, членов царской фамилии — всего более 60 портретов. Среди знаменитой графской коллекции, собранной им во время путешествий, — бронза, фарфор, хрусталь, мебель. Здесь находилась часть огромной библиотеки.

Одно из самых прекрасных зданий Валуева — павильон «Охотничий домик». Он несколько напоминает царскосельский музыкальный павильон, выстроенный по проекту Кваренги. Освещался домик через тройные окна, обращенные на север и юг. Внутри находились зал и две небольшие комнаты. Рядом с ним располагается грот, облицованный ракушечником. Посередине реки Липовки был насыпан островок, к которому вела лестница. На островке располагалась беседка.

Во время посещения усадьбы Авророй в 30-е гг. XIX века в усадьбе сформировались каскадные пруды. С помощью системы насосов вода подавалась наверх к специальному резервуару, из которого стекала через пруды к реке. Каскад состоял из трех прудов: верхнего — Красного, среднего — Золотого и нижнего — Темного. Облик парковой части усадьбы дополняла скульптура. Известно, что цветочную клумбу перед парком украшали четыре скульптуры, изображавшие времена года.

При графе Мусине-Пушкине Валуево отличалось особой нарядностью. Екатерина Алексеевна Мусина-Пушкина была гостеприимной хозяйкой. В Валуево съезжались многие родственники и друзья. Сюда приезжали соседи из ближних имений — семьи Вяземских, Четвертинских, Гагариных. Гостями Валуева были Н.М. Карамзин и В.А. Жуковский.

После смерти А.И. Мусина-Пушкина имение наследовал его сын, муж сестры Авроры Эмилии, Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин (1798-1854), который в 1831 г. после отставки был обязан жить в Москве и не выезжать за границу. Ему разрешалось только посещать свою подмосковную усадьбу Валуево.

Имя очаровательной супруги владельца имения оказалось запечатленными и в более прозаической местной топонимике. Новые выселки – самостоятельные населенные пункты, образованные на территории Валуева у дороги Каменки, получили названия – Пушкино и Эмильевка.

Возможно при В.А. Мусине-Пушкине в усадьбе были сооружены две псевдоготические угловые круглые башни парадного двора, украшенные белокаменным декором.

По утверждению автора работы “Древний Сосенский стан Московского уезда” и одного из окрестных помещиков барона Д.О. Шеппинга в Валуеве у Мусиных-Пушкиных, там где “…великолепный парк, расположенный на высоком берегу Ликовы, и роскошный дом с флигелями, колоннадами и каменной оградой с башнями…” неоднократно бывали поэты Е.А. Баратынский и А.С. Пушкин. Хотя эта версия пока не нашла документального подтверждения, нельзя ей отказать в праве на существование.

К середине XIX века все имение уже числилось за племянниками АврорыАлексеем (1831-1889) и Владимиром (1832-1865) Владимировичами.

В 1856 г. Валуево у них купил владелец соседней усадьбы Филимонки князь Владимир Борисович Четвертинский (Святополк-Четвертинский). После смерти владельца имение наследовали его сыновья князья Борис и Сергей. В пореформенное время 1861 г. Валуево разделило судьбу многих дворянских имений, сменивших хозяев и перешедших в купеческие руки. В 1863 г. имение у Четвертинских приобрел «потомственный почетный гражданин и кавалер, купец I гильдии» Дмитрий Семенович Лепешкин — владелец Товарищества Вознесенской мануфактуры Д. Лепешкина и сыновей, находившейся в Дмитровском уезде Московской губернии, и Никольской писчебумажной фабрики. При Д.С. Лепешкине Валуево было бережно реконструировано. На парадный двор вели новые ворота. К дому пристроили дополнительные балконы и небольшие симметричные одноэтажные объемы, расширившие здание в обе стороны. В парке возвели водонапорную башню и баню, перестроили с сохранением ордерных форм оранжерею. В 1885 г. Лепешкин основал в своем имении лечебницу, функционировавшую в теплое время года, с мая до первых чисел октября. В отличие от аналогичных медицинских учреждений, валуевская лечебница была хорошо оборудована. В 1892 г. после смерти Дмитрия Семеновича Валуево перешло к его вдове Агриппине (Аграфене) Николаевне, урожденной Шапошниковой, которая также была активной благотворительницей. 

Во время Гражданской войны в 1918—1920 гг. Валуево национализировали, мебель и предметы утвари из господского дома вывезли. В советское время в усадьбе открылся санаторий. На его территории сегодня можно увидеть главный дом, флигели, здания конного и скотного дворов, дом управляющего и другие хозяйственные постройки, два грота, липовый парк с каскадом прудов и ставшие «визитной карточкой» усадьбы парадные ворота с оленями. В бывшей оранжерее действует Покровская церковь; историческое здание храма было снесено в 1930-е гг. После реставрации 1960-х гг. здесь снимались кинофильмы «Гусарская баллада», «Война и мир», «Мой ласковый и нежный зверь», а сам санаторий попал в Книгу рекордов Гиннесса за самую большую концентрацию соляных шахт.

Усадьба Никиты Демидова на Мясницкой (Мясницкая ул., д. 40)

Представитель известного уральского рода, горный промышленник, владелец Нижнетагильского завода, покровитель наук и художеств Никита Демидов в 1752 г. обзавелся участками земли, простиравшимися от Мясницкой до переулка Огородная Слобода (ранее Чудовского).

Знаток горного дела и металлургии, человек деловой и образованный (он, как говорят, состоял в переписке даже с Вольтером). Его первой женой была Наталья Яковлевна Евреинова, дочь действительного статского советника и вице-президента Коммерц-коллегии.

Одно из владений на Мясницкой, если точнее, восточная часть усадьбы, принадлежало ее деду Матвею Григорьевичу Евреинову, купцу иудейского вероисповедания, позже крещеному в православие, разбогатевшему на торговле шелком и поставках сукна во время Северной войны. Петр I отправил его сына Якова учить языки и коммерческое дело в Испанию, Францию и Нидерланды. В Испании, в Кадисе, в 1742 г. Яков Евреинов был назначен генеральным консулом.

На Мясницкой в начале XVIII столетия Евреиновы выстроили палаты на высоком подклете, которые частично дошли до нас в виде фрагментов наружного декора, свода и планировки нижнего этажа. Перекрытия парадных залов верхнего этажа поддерживались парой колонн.

До Евреиновых двором владел знаменитый врач Лаврентий Альферьевич Блюментрост (1619–1705). Уроженец Саксонии обучался медицине в университетах Лейпцига и Йены. Защитив диссертацию о цинге «De scorbuto», получил степень доктора медицины и устроился на должность ланд-физикуса в родном Мюльгаузене. Слава о Блюментросте как о блестящем лекаре, впрочем, разнеслась далеко за пределы Саксонии. Слабый здоровьем правитель Московии царь Алексей Михайлович пожелал получить из-за границы искусного врача. И немец, соблазнившийся длинным рублем, 24 мая 1668 г. оказался в Москве. В списке заслуг Лаврентия Блюментроста значительное расширение функций Государева Аптекарского приказа.

Было у Лаврентия четыре сына, которые пошли по стопам отца. Младший, Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост, стал лейб-медиком Петра I, первым президентом Академии наук. Именно по его совету для Кунсткамеры была приобретена коллекция анатомических диковин Фредерика Рюйша. Благодаря Блюментросту в Карелии на обнаруженных им на болоте Равдосуо железистых источниках открылся курорт «Марциальные воды».

Его конкурент Михайло Ломоносов называл знаменитого медика Блуменпростом. После кончины Екатерины I вместе со двором Петра II Лаврентий Лаврентьевич переехал из Санкт-Петербурга в Москву.

В середине XVIII века бывшая усадьба Блюментроста на Мясницкой была объединена Евреиновыми с усадьбой Ивана Михайловича Полуярославцева, владельца суконной фабрики в Путивле и овчарного завода в Рыльске. Полуярославцевы на участке также поставили каменные палаты. Но все перечисленные владения в одну усадьбу (Мясницкая, 40) объединили именно Демидовы.

В 1789 г. усадьбу получил в наследство Николай Никитич Демидов. До отъезда во Флоренцию в 1815 г. Николай Никитич успел пристроить к владению на Мясницкой двухэтажный дом с мезонином по проекту архитектора Дмитрия Тюрина.

А в XIX веке Демидов двор выкупил Императорский почтамт, которому потребовались капитальные переделки имеющихся зданий: в одних флигелях нужно было поселить служащих, в других — разместить многочисленные конюшни, требовались помещения под кладовые и прочие хозяйственные цели. Для перестройки пригласили архитектора Альберта Кавоса, автора нового Московского почтамта там же, на Мясницкой (дом 26).

А на месте палат купца Полуярославцева в 1948 г. советский архитектор Анна Терентьевна Капустина построила шестиэтажный жилой дом. В нем поселились сотрудники Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ).

Самым древним строением на территории демидовской усадьбы остается флигель середины XVIII века. Это древнейший на сегодня дом Москвы из числа находящихся под угрозой сноса.

Палаты Николая Дурново в Климентовском переулке (Климентовский переулок, 1/18, стр. 1)

В XVIII столетии дом в Замоскворечье проектировался по заказу генерал-аншефа, обер-гофмейстера Николая Дмитриевича Дурново неизвестным зодчим как двухэтажные палаты. Храм священномученика Климента, Папы Римского, давший название переулку, ныне пересекающему Пятницкую и Новокузнецкую улицы, тогда только что построили. Прежде это была Татарская слобода, преимущественно населяемая переводчиками и толмачами. Толмачи переводили устно в отличие от переводчиков, занимавшихся письменными переводами. Впрочем, в середине XVIII века слободское разделение в Москве уже отменили. Участок, на котором появились упомянутые палаты, числилось как «пустое татарское место».

Первым делом в 1753 г. пустырем обзавелись генерал-майор Иван Иванович Бибиков с сыном Семеном, сержантом лейб-гвардии Семеновского полка, созданного Петром I. И даже приступили к стройке «конюшни и при ней избы, сарая, кухни…  светлицы, двух погребов». Однако в 1781 г., уже будучи новым хозяином земли, влиятельный сенатор Николай Дурново повелевает «на оном дворе» построить каменные палаты в два этажа.

Проектировщик, сообразуясь с вкусами генерала и, возможно, в стремлении соответствовать тогдашней моде, расположил здание главным фасадом во двор, а его торец вывел на красную линию переулка.

На участке, точно в усадьбе, разбили сад, простиравшийся до границ с Большой Татарской улицей, и в нем устроили две деревянные беседки. Вскоре дом подрос еще на один этаж. Окна его украшали наличники, замковые камни, лепнина в виде растительной гирлянды. Фасад завершал полукруглый аттик со слуховым окном.

Николай Дмитриевич Дурново, представитель старинного дворянского рода, при Екатерине II управлял комиссариатским департаментом. Его сын, Дмитрий Николаевич Дурново, гофмаршал и тайный советник, женился на кавалерственной даме Марии Никитичне Демидовой, младшей дочери от третьего брака статского советника Никиты Акинфиевича Демидова, владельца уральских заводов.

Супруга ненадолго пережила Дмитрия Николаевича, скончавшись от «продолжительного нервического кашля».

Любопытно, что в 1789 г. после смерти Никиты Акинфиевича Демидова опекунство над его тремя детьми (в т.ч. над Николаем Никитичем Демидовым) разделили между собой именно Николай Дмитриевич Дурново и сенатор Александр Васильевич Храповицкий.

Не сильно пострадавший в наполеоновских пожарах каменный дом в Замоскворечье с 1816 по 1867 гг. сдавался внаем. Среди арендаторов — семья купца Борисова, купцы Оконишников и Александров.

Но вот наконец у недвижимости появляется и очередной хозяин, человек деловой хватки и организаторской жилки, Петр Ионович Губонин. Выходец из семейства крепостных крестьян помещика Бибикова (однофамильца вышеупомянутого генерал-майора) деревни Борисово Коломенского уезда Московской губернии, успевший поработать каменщиком, разбогатеть, купить каменоломню под Москвой, заняться отделкой набережных и мостов, Губонин поставлял гранит для облицовки цоколя Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге.

Купец первой гильдии, промышленник, меценат, он увлекся развитием транспорта, как подрядчик и концессионер участвовал в строительстве Орловско-Витебской, Грязе-Царицынской, Лозово-Севастопольской, Уральской, Горнозаводской, Балтийской и других железных дорог.

«… Представлял собою толстопуза, русского простого мужика с большим здравым смыслом. Губонин, как я уже говорил, начал свою карьеру с мелкого откупщика, затем сделался подрядчиком, а потом строителем железных дорог и стал железнодорожной звездой. Он производил на меня впечатление человека с большим здравым смыслом, но почти без всякого образования», — писал о нем министр путей сообщения Сергей Юльевич Витте.

Радением Губонина в России появился городской рельсовый транспорт: в 1862 г. — конка, в 1892 г. — первый трамвай. Основанное купцом «Общество Коломенского машиностроительного и Кулебабского горного и сталелитейного завода» получило в Вене почетный диплом за представленный паровоз русской конструкции.

Приобретя в 1881 г. захудалую татарскую деревушку Гурзуф, Губонин постепенно превратил ее в отличный курорт с грязелечебницами и отелями.

После Губонина в 1903 г. дом в Замоскворечье достается Салиху Юсуповичу Ерзину, купившему его у наследника железнодорожного магната. Уроженец татарского села Азеево бывшей Тамбовской губернии, крестьянский сын, работавший подпаском, затем мальчиком в лавке, стал купцом первой гильдии и крупным предпринимателем. На Климентовском он устроил контору фирмы «Восточный торговый дом Салих Ерзин и сыновья», торговавшей шелком, кожей, мехами и хлопком, привозимым из Бухары. Рядом, в бывшей Татарской слободе, Ерзин держал магазины, торговые лавки, владел доходными домами. Финансирование строительства Московской соборной мечети в Выползовом переулке целиком взял на себя все тот же Ерзин.

Внутренние пространства дома в Климентовском переулке были обставлены с роскошью. Мраморная лестница с железными перилами вела на второй этаж. Комнаты украшали лепнина, дубовый паркет, зеркальные окна, ореховые двери, голландские изразцовые печи.

Салих Юсупович Ерзин ушел в 1911 г., оставив большое состояние, которое после революции было конфисковано у наследников, отказавшихся от эмиграции. Например, старший сын Садык Ерзин до кончины в 1936 г. работал сторожем в театре им. Вахтангова.

Дом в Замоскворечье после 1917 г. занимали то жилтоварищества, то школа, то детская библиотека, то контора Московского аэрофотогеодезического треста.

Дом Мусиных-Пушкиных на Разгуляе (Спартаковская улица, д. 2)

Вид Елоховской улицы, 1840-1849 гг. Дом А. И. Мусина-Пушкина
Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин
Графиня Екатерина Алексеевна Мусина-Пушкина

На Спартаковской улице (бывшей Елоховской) «лицом на Разгуляй» (когда-то на площади Разгуляй стоял деревянный одноэтажный трактир) находится здание, известное как Дом А.И. Мусина-Пушкина. Эта великолепная усадьба из красного кирпича, состоящая из дома, трех флигелей и ограды, была построена в 1790-1800-е гг.

Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин (1744-1818), живший в Петербурге на Мойке, в царствование Павла I вышел в отставку и перебрался в Москву, где и купил эту усадьбу в 1776 г.

Красавец дом с внушительной колоннадой и прилегающими хоть и меньшими, но тоже красивыми постройками и пристройками возвел Матвей Федорович Казаков –прославленный архитектор Москвы, который строил здания Сената в Московском Кремле, университета на Моховой и Благородного собрания (в советское время переименованного в Дом Союзов) в Охотном Ряду.

С домом А.И. Мусина-Пушкина связано много исторических событий и много имен замечательных людей. Сам граф был известным историком, археологом, собирателем книжных сокровищ Древней Руси, коллекционером, издателем памятников, действительным членом Российской Академии, президентом Академии художеств. Историк В.О. Ключевский назвал графа Мусина-Пушкина «антикварием-публицистом». Граф Алексей Иванович не делал тайны из своего уникального собрания. В его библиотеке работали многие ученые, в том числе и историк Карамзин. Основу коллекции графа составили старинные книги и рукописи, подаренные Екатериной II. Наиболее ценными в ней были: документы времен царствования Петра I, древнерусские летописи, черновики произведений разных писателей, подлинники картин Рафаэля, Рубенса, Леонардо да Винчи, Корреджо, собрание монет и медалей. В 1780-х гг., когда была упразднена Спасо-Преображенская обитель в Ярославле, А.И. Мусин-Пушкин приобрел у престарелого настоятеля монастыря Иоиля (Быковского) рукописный сборник «Хронограф», где оказался список неизвестного до той поры «Слова о полку Игореве». В 1800 г. оно было переведено и издано графом в Москве тиражом 1200 экземпляров.

В огне пожара 1812 г. усадьба сильно пострадала. Сгорела богатейшая библиотека, где хранился единственный рукописный экземпляр «Слова». Сохранилось лишь около двадцати рукописей, которые граф хранил в другом имении или успел раздарить. Так несколько памятников оказались у Карамзина и у будущего императора Александра I. В настоящее время уцелевшие экземпляры первого издания являются библиографической редкостью. К концу 70-х гг. XX века было известно 68 экземпляров книги.

После московского пожара 1812 г. при восстановлении дома Мусина-Пушкина его архитектура была дополнена элементами стиля ампир.

Сын Алексея Ивановича Владимир в 1828 г. женился на сестре Авроры Эмилии Шернваль, которая после свадьбы переехала в этот дом к свекрови Екатерине Алексеевне (1754-1829), урожденной Волконской. В доме останавливалась Аврора во время своих визитов в Москву до 1834 г., когда усадьба была продана городу. Купчая на дом с принадлежащей к нему землей (более 5 тысяч квадратных сажень) была заключена от имени графов Ивана и Владимира Мусиных-Пушкиных.

В 1835 г. в усадьбе расположилась 2-я московская гимназия. Дом претерпел внутреннюю переделку для нужд гимназии. После революции гимназия была закрыта. А в 1930 г. историческое здание надстроили четвертым этажом и отдали под Дом Красной Армии. Затем здесь поселился Индустриально-педагогический институт имени К. Либкнехта. И, наконец, в 1943 г. в Дом Мусина-Пушкина въехал Московский инженерно-строительный институт имени В. В. Куйбышева (ныне – Московский государственный строительный университет).

Особняк П.А. Вяземского (Вознесенский пер., д. 9)

Дом князя Вяземского – один из интереснейших памятников литературной Москвы.

В начале 1820-х гг. здесь жили братья П. и М. Критские, организовавшие в 1827 г. кружок, который вслед за декабристами выдвигал задачи «о преобразовании России».

Позже здесь находилась усадьба князя П.А. Вяземского, известного поэта и писателя, друга А. С. Пушкина. В 1821 г. его управитель купил здесь участок и выстроил для князя небольшой дом. В 1826 г. Вяземский прикупил соседний, значительно больший участок, где между 1827 и 1829 гг. выстроил двухэтажное здание.

Дома на своем участке поэт часто сдавал – так, в 1829 г. здесь жила семья Д.Н. Свербеева, в 1830-1833 гг. великобританский подданный Вильям Кей, в 1834 г. «корифейка Императорского Московского театра» Прасковья Летавкина.

Особняк П.А. Вяземского в течение многих лет был центром московской литературной жизни. В его доме бывали практически все крупные представители искусства и литературы: И.И. Дмитриев, А.А. Бестужев-Марлинский, Д.В. Давыдов, Н.В. Гоголь. Грибоедов читал здесь «Горе от ума», а Пушкин – трагедию «Борис Годунов».

В 1845 г. Вяземский продал этот участок и переехал в Петербург.

В большом доме этого владения во дворе в 1896-1900-х гг. жил Ф. И. Шаляпин. Здесь у него бывали С.В. Рахманинов, В.А. Серов, К.А. Коровин, В.О. Ключевский, А.М. Горький.

А.С. Пушкин жене об Авроре Шернваль:

Около (не позднее) 30 сентября 1832 г. Из Москвы в Петербург

«На днях был я на бале (у княгини Вяземской; следственно, я прав). Тут была графиня Сологуб, графиня Пушкина (Владимир), Aurore, ее сестра, и Natalie Урусова. Я вел себя прекрасно; любезничал с графиней Сологуб (с теткой, entendons-nous 1)) и уехал ужинать к Яру, как скоро бал разыгрался». 

В 1832 г. Петр Андреевич Вяземский – вице-директор департамента внешней торговли, затем – товарищ министра народного просвещения, камергер, член Государственного совета, обер-шенк высочайшего двора. Пушкин познакомился с Верой Федоровной Вяземской в Одессе летом 1824 г., куда она приехала с детьми. Мужу в Москву она писала: «Мое единственное общество продолжают составлять Волконские; из мужчин, которых стоит назвать, Пушкин, которого я начинаю находить не таким дурным, каким он кажется…». Уже 1 августа она провожала Пушкина, отъезжающего из Одессы в Михайловское.

Этого небольшого времени оказалось достаточно для того, чтобы на всю жизнь Вера Федоровна сохранила чувство глубокой любви и привязанности к поэту. Она постоянно с ним общалась и переписывалась. Сохранилось всего 11 писем Пушкина, в которых он обращался к ней по самому широкому кругу вопросов. Поэт доверял ей все сердечные тайны. Вера Федоровна даже ездила к Гончаровым, чтобы по просьбе Пушкина ускорить свадьбу. Она много раз встречалась с поэтом в Москве, в Петербурге и в Остафьеве, своем имении под Москвой. Пушкин посвятил Вяземской стихотворение «Ненастный день потух…» (1824), а может быть, также и другие, пока не установленные документально. Вера Федоровна была непосредственным свидетелем последних событий жизни Пушкина. 25 января 1837 г., именно ей первой, он сообщил, что послал письмо-вызов Геккерну. Ее попытки воздействия на Пушкина впрямую и через мужа не имели никакого результата. После дуэли она неотлучно находилась рядом с умирающим поэтом и горько переживала смерть очень дорогого ей человека.

Дом Н.И. Трубецкого (Большой Знаменский пер., д. 8)

Первые упоминания об участке возле Знаменской церкви Пресвятой Богородицы относятся к 1752 г., когда на месте ветхих строений возвели усадьбу ротмистра Николая Шаховского. К 1776 г. владение перешло его сестре Н.А. Пасек. Она сдавала особняк Военной и Провиантской конторам. К концу XVIII века усадьбу выкупил дворянин Алексей Емельянович Столыпин (прадед М.Ю. Лермонтова). При нем строение дополнили флигелем, позднее объединенным с основным зданием. Столыпин устроил в доме крепостной театр, спектакли которого посещали поэт Петр Вяземский и офицер Александр Тургенев. По воспоминаниям современников, через три года «дворянин попроелся, казна его поистряслась», и людей из крепостной труппы выкупили для Петровского театра.

В 1805 г. имение переуступили князю Василию Хованскому, для которого дом перестроили в классицистическом стиле. Главный фасад на уровне второго этажа украсили балконом, срезали белокаменные наличники, установили треугольный фронтон. Но уже через три года Хованский продал особняк. Краевед Сергей Романюк указывает, что это решение он принял из-за суеверий. После смерти владельца соседнего особняка Андрея Вяземского священник, пришедший его отпевать, по ошибке зашел в дом Хованского.

Новым хозяином усадьбы стал князь Иван Николаевич Трубецкой, сын которого Николай был дружен с Александром Пушкиным. Ряд исследователей полагает, что в юности поэт мог посещать усадьбу. Кроме того, обширная библиотека Трубецких упоминается в примечаниях к историческому сочинению «История Пугачевского бунта». Княжеская резиденция пострадала во время пожара 1812 г., но вскоре была реконструирована.

В 1835 г. в Москве на крещении Александры Владимировны Мусиной-Пушкиной присутствовала Аврора Карловна Шернваль и Николай Иванович Трубецкой. Родственные отношения Мусиных-Пушкиных и Трубецкого позволяют предположить, что Аврора Карловна бывала в доме Трубецкого.

К середине XIX века участок выкупил профессор медицины А.И. Овер. В 1882 г. он по низкой цене переуступил обветшавшее строение и более десятины земли купцу Ивану Щукину. Вместе с усадьбой ему достались также предметы интерьера, коллекция оружия князей Трубецких, ряд картин передвижников и эскизы Василия Сурикова к полотну «Боярыня Морозова». Позднее новые владельцы их перепродали. Через четыре года (по другим данным — в 1889 г.) по случаю рождения внука Иван Щукин подарил имение своему сыну Сергею Ивановичу. Будучи известным коллекционером, он использовал дом для размещения личного собрания картин импрессионистов. К 1908 г. коллекция Щукина насчитывала около восьмидесяти картин, через четыре года их количество превышало две сотни. Среди них числилось 51 полотно Пабло Пикассо, 18 произведений Андре Дерена и 37 работ Анри Матисса. Также Щукин увлекался творчеством Пьера Пюви де Шаванна, Поля Синьяка, Фрица Таулова, Мак-Нейла Уистлера, Поля Сезанна, Пьера Ренуара, Клода Моне, Поля Гогена, Анри Руссо.

Старое здание усадьбы было мало для размещения фонда Щукина, работы живописцев висели в два и в три ряда. В 1909 г. (по некоторым данным — в 1913 г.) дом перестроили по проекту архитектора Льва Кекушева. Он дополнил здание пристройкой для склада продукции семейной мануфактуры.

Дом Е.А. Нарышкиной (Пречистинка ул., д. 16/2, стр. 1)

Эта территория в XVI веке и позднее входила в Большую Конюшенную слободу, которая в 1653 г. насчитывала 190 дворов. Здесь жили «стремянные, стадные стряпчие и задворные конюхи, конюшенные сторожа, конюшенные подковщики, государевы колымажники и т.п. Здесь же были и конюшни. И считается что именно на этом месте стояли палаты Конюшенной слободы, которые там в основании и есть до сих пор. При Грозном эти земли отошли к опричнине.

И все же Пречистенка в XVIII веке становится своеобразным “Сен-Жерменским” предместьем Москвы, где в лабиринте чистых, спокойных улиц и извилистых переулков жило старое московское дворянство, громкие имена которого часто упоминаются в русской истории до Петра I. Тут были усадьбы Всеволожских, Вяземских, Архаровых, Долгоруких, Лопухиных, Бибиковых, Давыдовых, графов Орловых, а также Гагариных, Гончаровых, Тургеневых, чьи фамилии мы встречаем в книгах по истории России и многочисленных воспоминаниях современников.

На месте этого дома до пожара 1812 г. находился дом И.П. Архарова; пепелище в 1818 г. купил Иван Александрович Нарышкин, супругой которого была родная тетя Павла Николаевича Демидова, который и построил новое здание.

Как известно, Нарышкины были скромными дворянами, происходившими от крымских татар. Они возвысились благодаря женитьбе царя Алексея Михайловича на Наталье Нарышкиной, ставшей матерью Петра Первого. Это сделало их, родственников царя, крупными помещиками и вельможами. Е.П. Янькова так характеризовала своего нового соседа: «Ивану Александровичу было лет за пятьдесят; он был небольшого роста, худенький и миловидный человечек, очень учтивый в обращении и большой шаркун. Волосы у него были очень редки, он стриг их коротко и как-то особенным манером, что очень к нему шло; был большой охотник до перстней и носил прекрупные бриллианты. Он был камергером и обер-церемониймейстером». Женат он был на Екатерине Александровне Строгановой. По рождению принадлежала к высшей столичной знати.

Быт в доме Нарышкиных был близок к тому, что было здесь при Архаровых. Но Нарышкины по своему рангу стояли выше Архаровых: кроме того, что они были родственниками царя, жена Нарышкина кичилась, что она была родственницей Голицыных и дочь их была фрейлиной. Поэтому и стиль в доме Нарышкиных несколько отличался от архаровского – здесь все было богаче, изысканнее.

Иван Александрович приходился дядей Наталии Николаевне Гончаровой (по жене) и был посаженым отцом невесты на венчании с Пушкиным, которое состоялось 18 февраля 1831 г. в приделе еще недостроенного храма Большое Вознесение у Никитских ворот. Естественно, что поэт не раз наносил визиты Нарышкиным в их доме на Пречистенке. Также гостем в доме бывал и Павел Николаевич Демидов, тепло относившийся к своей тетушке.

Племянник Нарышкина Михаил Михайлович Нарышкин, полковник Тарутинского полка, был участником восстания декабристов и был приговорен к 8 годам каторги. Отбыв каторгу и частично ссылку, Михаил Михайлович поселился в деревне Тульской губернии и нелегально бывал на Пречистенке, у своего родственника – Мусина-Пушкина, к которому дом перешел от Нарышкиных в 1844 г.

Здесь в доме Мусина-Пушкина Михаила Михайловича Нарышкина посетил Николай Васильевич Гоголь, который тогда работал над вторым томом «Мертвых душ» и интересовался деятельностью декабристов в связи с темой о ссылке в Сибирь Тентетникова и переезда к нему Улиньки.

Позднее дом перешел к княгине Гагариной, потом к князьям Трубецким, наконец, в 1865 г. у Трубецких усадьбу приобрел на имя жены Александры Ивановны Коншиной, миллионер-фабрикант Иван Николаевич Коншин. У супругов Коншиных не было детей, чем воспользовался Путилов, сумевший через суд заполучить это здание, завещанное Коншиной в пользу детей брата своего мужа. Однако въехать в особняк Путилов не успел, случилась Октябрьская революция. После Октябрьской революции (1917) здание было конфисковано у его последнего владельца Алексея Путилова.

САЛОН ЕЛАГИНОЙ (Хоромный тупик, д.4)

Авдотья Петровна Елагина

Литературный салон Авдотьи Петровны Елагиной на протяжении 20-40-х гг. XIX в. был одним из значимых домов москвичей, составлявших центр умственной жизни города. Ум, обширная начитанность, очарование и приветливость хозяйки привлекли сюда избранное общество. Вот что писал П.В. Анненков: «По тону сдержанности, гуманности и благосклонного внимания, в нем царствовавшему, представлял нечто вроде замеренной почвы, где противоположные мнения могли свободно высказываться, не опасаясь засад, выходок и оскорблений для личностей препирающихся». С юности Авдотья Петровна предпочитала литературные занятия рукоделию. Она много читала, переводила с иностранных языков, помогала Жуковскому перепиской, в издании «Вестника Европы».

В салоне часто бывали супруги Мусины-Пушкины, которые и пригласили в салон Аврору летом 1832 г., вскоре после ее приезда в Москву. Многие посетители Елагиной были уже хорошо знакомы Авроре

У Елагиной бывали лучшие поэты, передовые мыслители своего времени. Дом в Хоромном тупике был одним из тех мест, в котором зарождалась отечественная культура.

К кругу Елагиной принадлежали Пушкин, князь Вяземский, Кюхельбекер и князь Одоевский (издававшие вместе «Мнемозину»), В. П. Титов, Шевырев, Погодин, Максимович, Кошелев, Росберг, Лихонин. В этом же кружке впервые выступила в свет Каролина Карловна Яниш, впоследствии известная писательница Павлова. 

О семье Каролины Яниш опубликовал свое исследование друг нашего проекта Денис Гильманов.

Усадьба Демидовых (Вознесенская улица Немецкой слободы, ныне ул. Радио, д. 10).

На холме между Яузой и Вознесенской улицей в начале XVIII века появилась богатая усадьба. Первым ее владельцем был князь И.Ф. Ромодановский, который унаследовал от своего отца титул князя-кесаря. С 1727 г. по 1729 г. князь Иван Федорович был генерал-губернатором Москвы. Известно, что Петр I называл его «дяденькой». Ромодановский часто привлекался к забавам Петра I. Став начальником Преображенского Приказа, Ромодановский участвовал в разбирательстве и суде над царевичем Алексеем: на смертном приговоре среди других есть и подпись «ближний стольник князь Иван Ромодановский». Он сумел сохранить свое высокое положение и при Екатерине І (Ромодановский считал себя вправе не подчиняться правительственным учреждениям и исполнял только волю императрицы), именно ему поручил привести к присяге жителей Москвы Петр ІІ, а от Анны Иоанновны он получил личное назначение в Сенат, но никуда уже не отправился по причине болезни, а вскоре и умер.  В браке с Анастасией Федоровной Салтыковой у него родилась дочь Екатерина, которая вышла замуж за графа Михаила Гавриловича Головкина. Он и стал следующим владельцем этого имения.  «Любимец своего отца, очень красивый и прекрасно воспитанный, Михаил имел быстрый и блестящий успех», – так вспоминали о нем современники.

Головкин долгие годы прожил за границей, возглавлял посольство в Берлине, но вот в хитросплетениях дворцовых переворотов совершил серьезную ошибку. Во времена Анны Леопольдовны Головкин – один из самых влиятельных людей в стране, вице-канцлер по внутренним делам, который постоянно конфликтовал с генерал-фельдмаршалом Минихом и генерал-адмиралом Остерманом. Сюда же можно добавить, что фаворита Анны Иоанновны Бирона он тоже ненавидел. Именно Головкин советовал Анне Леопольдовне объявить себя императрицей, а Елизавету Петровну отправить в монастырь сразу после коронации. Но история пошла по другому пути: Головкина арестовали, судили, обвинили в измене и приговорили к смертной казни, которую Елизавета Петровна заменила вечной ссылкой в Ярмонг (сегодня – город Среднеколымск Республики Саха (Якутия)).

Усадьбу на Яузе конфисковали, и в скором времени она досталась Никите Акинфеевичу Демидову. Горнозаводчик и меценат с юных лет интересовался семейным производством, обладал отличной деловой хваткой и хорошо разбирался в горном деле и металлургии. Демидовым принадлежали многие участки в этом районе. Огромные владения на углу Старой и Новой Басманных улиц (нынешняя больница), «Дом Демидовых в Басманной слободе», построенный по проекту М.Ф. Казакова, по Гороховскому переулку, 4. А также владения на Большом и Малом Демидовском переулках.

Сохранились данные о том, какое активное строительство развернулось в усадьбе на Яузе при Никите Акинфиевиче Демидове.

В 1762 г. здесь начали строительство нового каменного корпуса, которое завершилось к середине 1770-х гг. Фасад одноэтажного строения, смотревший в сторону Вознесенской улицы, был оформлен в модном стиле барокко. Окна украшали белокаменные наличники, а между ними были размещены пилястры с изящными коринфскими капителями. Слева от особняка вырос домашний театр (по некоторым данным, в его строительстве принимал участие М.Ф. Казаков). На подмостках демидовского театра играла немецкая труппа: известный дипломат екатерининского царствования Я.А. Булгаков, живший неподалеку на Вознесенской улице (№ 12-14), писал сыну Александру, служившему в русском посольстве в Неаполе, что “немцы играют, и очень хорошо, на театре у Демидова подле меня; я всякий день бываю по соседству”.

Главным архитектором выступил Федор Семенович Аргунов – представитель известной семьи художников и архитекторов, автор кухонного флигеля, павильона «Грот» и каменной оранжереи в Кусково. Доподлинно известно, что в усадьбе на Яузе по его проекту в 1765 г. возвели парадное крыльцо.

За домом открывался парк, который из-за особенностей местности был спланирован в виде террас. В этом парке были искусственные пруды, фонтаны и модный в те времена грот. Украшали парк скульптуры из мрамора и чугуна. Последние были отлиты на собственных Демидовских заводах. Есть сведения, что всего в усадьбе насчитывалось более 1500 различных изделий из чугуна: не только статуи, но и ограды, светильники, беседки.

В парке были высажены привезенные с Урала кедры и пихты, а для выращивания винограда, арбузов, персиков, апельсинов, ананасов и цветов построили специальную оранжерею. Со временем сад при усадьбе стал популярным местом гуляний, но особенное внимание привлекал находившийся здесь зверинец. В 1777 г. «Московские ведомости» писали о том, что всем желающим предлагалось «покупать разныя заморския оранжерейныя деревья с плодами и без плодов, цветы, кусты и зверей, называемых Маралами, Американских малого росту оленей, да башенные с четвертями часы».

Что же касается усадьбы, то работы здесь продолжались десятилетиями: на территории кроме главного дома и театра находилось множество различных построек. В XVIII–XIX веках, как показывают документы, главными архитекторами были Василий Иванович Баженов и мастер елизаветинского барокко Дмитрий Васильевич Ухтомский. Демидовская усадьба тех времен даже попала в «Альбом» лучших частных зданий, который собрал М.Ф. Казаков.

Путешествуя по Европе, Демидов осматривал дворцы, картинные галереи, соборы, покупал картины, статуи, мебель и зеркала. Мраморные бюсты Демидова и его жены изваял путешествовавший с ними скульптор Ф.И. Шубин, которому заводчик собирался покровительствовать, правда в свойственной ему скуповатой манере, и после путешествия. В письме из Лондона от 10 июля 1773 г. Демидов извещает петербургского приказчика об отъезде в Россию Федота Шубина и приказывает отвести скульптору «покоец» в доме, а также «небольшой сарайчик для его работы». Именно в этом доме хранились мраморные бюсты хозяев, исполненные великим Федором Шубиным.

Сын Никиты Акинфеевича – Николай Никитич Демидов – был известным и щедрым благотворителем. В канун войны России с наполеоновской Францией Демидовым пришлось уехать из Парижа в Россию. Они поселились в Москве, в своем старинном доме в Немецкой слободе, на Гороховой.

В 1826 г. он передал усадьбу для Дома трудолюбия, который находился под покровительством жены московского военного генерал-губернатора Татьяны Васильевны Голицыной. Сюда принимали на воспитание девушек из бедных семей, чаще всего сирот, которые жили и учились в заведении до 20 лет. Со временем в числе воспитанниц стали появляться и девушки из зажиточных семей. В 1847 г. здесь открылось Елизаветинское училище для женщин, которое позднее стало институтом. Имя ему было дано в память императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра I. В институте бесплатно учились дочери обер-офицеров и чиновников не выше титулярного советника, а на платное образование могли претендовать потомки дворян, духовенства и купцов, но только в том случае, если последние торговали в России.

Ныне существующий храм Вознесения на гороховом поле – это еще один плод демидовских благодеяний. Маленький домовый храм времен канцлера Головкина уже не вмещал в себя всех богомольцев, которые мечтали построить себе новую церковь, но не имели для этого денег. Тогда-то им на помощь и пришел могущественный сосед – Н.А. Демидов. Существует устное предание, что посвящение правого придела Святителю Николаю Чудотворцу было пожеланием основного вкладчика средств в строительство храма – Николая Никитича Демидова, тем более, что церковь, посвященная покровителю его отца – Никите Мученику уже была поблизости на Старой Басманной улице.

Усадьба Алмазово

В 15 км от Москвы находится усадьба Демидовых — «Сергиевская дача» или Алмазово. Когда-то это место называлось Ошитково, и упоминалось как пустошь в документах 1620-х гг. Место было пустынным, пока Государь Михаил Федорович Романов не пожаловал эту землю Михаилу и Осипу Елизаровым. С начала XVIII столетия это место стало принадлежать Семену Алмазову, родственнику Елизаровых. При нем появилась первая деревянная церковь, освященная во имя чудотворца Преподобного Сергия Радонежского, и село стало называться двойным именем: “Сергиевское, Алмазово тож”.

В 1726 г. Ивану Семеновичу Алмазову (сыну первостроителя храма), был выдан указ выстроить во имя Преподобного Сергия каменную церковь. А поскольку с финансами у Алмазовых было все в порядке, указ был успешно выполнен уже к 1730 г.

Однако далее дела Ивана Алмазова пошли не столь успешно как до этого, и он решил продать в 1753 г. все село с «бонусом» – каменной Сергиевской церковью. Новым владельцем имения стал один из богатейших людей той эпохи: Никита Акинфиевич Демидов – знаменитый горнозаводчик. Говорят, что Никита Демидов купил Алмазово потому, что рассчитывал найти здесь богатые сокровища. По легенде, на дне Большого Медвежьего озера скрыт клад, который охраняет чешуйчатый ящер. Многие смельчаки не один раз за долгую историю хотели сокровища найти. И плоты сколачивали, и с большими баграми в брод пытались озеро пройти. Но гигантское злобное чудовище утаскивало на дно всякого, кто дерзал покуситься на клад. Нашел Никита Демидов озерные сокровища или нет, неизвестно. Зато в начале XIX века в Алмазово вырос сказочный господский дом на огромном острове, который стал настоящим украшением имения. Очень скоро усадьбу в Алмазово стали называть Демидовской жемчужиной.

После его смерти Алмазово перешло к сыну – Николаю Никитичу Демидову, прославившему свое имя многочисленными пожертвованиями. Любимым детищем Н.Н. Демидова в Москве был театр, считавшийся одним из лучших в Москве. Демидовская труппа давала спектакли не только в Москве, но и летними месяцами в Алмазове.

Демидов любил все обустраивать роскошно, и вскоре в Сергиевском Алмазове уже красовалась усадьба. Для осушения заболоченной местности была устроена система регулярных каналов и прудов, по берегам и на искусственных островах которых расположились усадебный дом, флигели, хозяйственные постройки, оранжереи, зверинцы, сады, беседки…

К 1813 г. Демидовы создали в Алмазове уникальную усадьбу, представляющую и в настоящее время живописное зрелище, хотя сохранилась она частично. Наиболее впечатляющим в усадьбе был ее парк, основу которого составляла искусственно созданная водная система. Был разбит регулярный парк с системой каналов и прудов с искусственными островами. Вся композиция демидовской усадьбы была построена относительно 700-метрового канала, раздвоенного в центре, и огибавшего полукруглый остров, с возведенным на нем господским домом. Дом соединялся с флигелями, перекинутыми через водный поток мостами-галереями. Параллельно каналу проходила главная усадебная аллея, вдоль которой выстроены церковь, оранжерея, конюшни, корпуса для дворни. В стороне от канала находился основной парковый массив, с живописным Лебяжьим прудом, с восьмью островками, соединенными между собой легкими мостиками, и украшенными беседками и павильонами (причем у каждого было свое название: “Китайская башня”, “Домик уединения” и пр.). Известно, что к ремонтным работам в усадьбе привлекался Доменико Жилярди. Сохранившийся до наших дней жилой дом в стиле ампир, рядом с церковью, как раз принадлежит этому строительному периоду. Двухэтажное здание, тяжеловесной архитектуры украшено мощным двухколонным портиком, вынесенным за линию фасада.

Сохранилось интересное упоминание об обстоятельствах устройства парка. Л.Н. Целищева в статье “Натуральный сад русской усадьбы в конце XVIII века” (1973 г.) писала: “В подмосковной усадьбе Демидовых — Сергиевском (Алмазове) переносилась оранжерея и грунтовые сараи. Садовник Андрей Ткачев сообщает Демидову, что одна вишня (которая давно не плодоносит) очень старая и пересадку может не перенести, «чего ради из старого лесу оной же ранжерей должно под оным деревом зделать накладной сруб оной на зиму над вишней накладывать, а на лето разбирать, за который плотники по приценке просят двадцать рублей». Н.Н. Демидов, который обычно «резал сметы», торговался из-за стоимости и более дешевых работ, немедленно отвечает «…для большой старой вишни естли переносить ее будет без вреда нельзя сруб или что другое хорошего виду учинить позволяю» (ЦГАДА, ф. 1267 (Демидовых), оп. 7, д.325, л. 13—14 и 20—21, 1800.). Деятельность Андрея Ткачева — архитектора из крепостных — на протяжении пятидесяти лет была связана со строительством московских и подмосковных усадеб Демидовых. Но наиболее часто его имя встречается в архивных материалах, относящихся к усадьбе Сергиевское (Алмазово)”.

В 1819 г. было окончено строительство новой каменной церкви в стиле классицизма, которая хоть и подверглась впоследствии разорению, но все же выстояла до наших дней. Главный престол храма был освящен уже в честь Казанской иконы Божией Матери. Имя Преподобного Сергия сохранилось лишь при освящении левого престола, правый же был освящен во имя Святителя Николая Чудотворца. Однако по старой традиции храм продолжали именовать Сергиевским.

Процветание усадьбы Алмазово прекратилось после смерти Николая Никитича Демидова. Усадьба перешла во владение А.Ф. Тургеневой, а затем к генерал-майору М.Ф. Чихачёву, который способствовал организации в ней богадельни при Сергиевской церкви. Он завещал усадьбу попечительскому комитету Императорского Человеколюбивого общества — крупнейшей благотворительной организации.

После октябрьского переворота 1917 г. в Сергиевскую церковь еще продолжали ходить прихожане из деревень Никифорово, Жеребцы, Кишкино, Алмазово. Кстати в этот период здесь служил священник Василий Бриллиантов. Соседство храма с детским домом “Юный строитель” (расположившимся в бывшем усадебном комплексе Демидова) приводило к постоянному ограблению церкви. Наконец в 1941 г. храм в Алмазово был закрыт. Началось его официальное разграбление, растаскивалось серебро, с иконостасов и киотов смывалась позолота… В советское время церковь в усадьбе была разорена. В 1992 г. была восстановлена церковная община и под руководством настоятеля Андрея Ковальчука начата работа по возрождению храма. В 1999 г. он был освящен в честь преподобного Сергия Радонежского, которому в храме посвящен один из приделов. Основной же престол освящен, как и в 1819 г., в честь Казанской иконы Божией Матери.

Усадьба Петровское-Алабино (Княжищево)

Ныне разрушенная усадьба Петровское, упоминаемая как Княжищево, Алабино, Князищево и расположенная в селе Петровское Наро-Фоминского района Московской области, свою историю ведет с 1706 г., когда село Князищево было пожаловано Петром I вице-канцлеру П.П. Шафирову, который чуть позже выстроил там деревянные хоромы с шестью светлицами и деревянную церковь.

В 1740-х гг. Демидовы стали владельцами села Петрово-Княжищево. С 1768 г. оно перешло во владении Никиты Акинфиевича Демидова, младшего сына Акинфия Демидова, и его третьей жены, Александры Евтихиевны, для которой и была выстроена усадьба. Следующим владельцем усадьбы был сын Никиты Акинфиевича Николай Никитич Демидов, затем Анатолий Николаевич Демидов.

Согласно архивным данным, к 1780-му г. в Петровском видимо уже было развитое усадебное хозяйство. Демидовым в Москву из Петровского присылались птица и овечья шерсть, для сада приобретались саженцы яблонь, в загоне при усадьбе содержались маралы и американские олени.

Главный дом, двухэтажный, кирпичный, оштукатуренный и украшенный белым камнем, построен в 1776-1786 гг. Дом квадратный в плане, срезанный по углам, с расположенным в центре круглыми залами (друг над другом на первом и втором этажах). Здание расположено в центре каре парадного двора, в точке пересечения парковой аллеи и сельской улицы, его главный выход ориентирован на ось, направленную на церковь. Лишь подъездная дорога, направленная под углом к церкви и обходящая колокольню, выпадает из прямоугольной планировки усадебного комплекса.

В 1850-е гг. усадьбу выкупил уездный, а потом и губернский предводитель дворянства князь Александр Васильевич Мещерский. Дочь А.В. Мещерского, Екатерина, после Октябрьской революции занимала с матерью один из усадебных флигелей, откуда они были впоследствии выселены. Жизнь в Петровском обстоятельно описана в ее мемуарах:

«Вся усадьба располагалась на возвышенности, отчего парк в двадцать семь десятин был всегда пронизан солнцем. Парк был разделен большой главной аллеей, украшенной статуями, вывезенными из Флоренции и Рима. <…> Синие майоликовые печи, увенчанные такими же синими майоликовыми вазами, украшали комнаты Петровского дворца. Одна из печей была такой величины, что в ней свободно могла поместиться танцующая пара. Вдоль всей печи тянулся длинный толстый вертел, на нем когда-то жарились подвешенные вниз головой туши диких кабанов и лосей».

По сведениям справочника «Памятники архитектуры Московской области», главный корпус начал приходить в упадок уже в конце XIX века.

В советское время усадьба, первоначально отданная под крестьянский санаторий и больницу, пришла в полный упадок – уже к 1924 г. от деревянных конструкций: потолков, полов, а также рам, дверей ничего не осталось. На этом разрушения не закончились. Были разобраны и печи. В 1930-х гг. купол дворца и деревянные перекрытия обрушились. Тогда же была разрушена ротонда. В 1941 г., в начале войны, дворец пострадал от взрыва. После войны, в 1960 г., главный дом усадьбы получил статус памятника республиканского значения, однако это не спасло его от разрушения и расхитительства на кирпичи. К 1975 г. дом уже был руинирован.

К началу XXI века от здания остались лишь наружные стены с фрагментами штукатурки и колонны. Согласно данным в СМИ, потомок последних владельцев, Евгений Мещерский, издатель брошюр на оккультно-изотерические темы, в 1990-е гг. занял пустующий флигель, пытался создать музейную экспозицию. Сейчас руины погибающей усадьбы принадлежат Росимуществу. 

Интересная усадьба запутанной историей имени архитектора – специалисты предполагают, что автором проекта был М.Ф. Казаков. Фамилию «Казаков» прочитал Игорь Грабарь (фактически «открывший» памятник в 1910 г., в процессе работы над «Историей русской архитектуры») на торце закладного камня, обнаруженного в цокольном этаже во время ремонта дворца. На нем был обозначен также год начала постройки – 1776 и имя жены заказчика, Никиты Акинфиевича Демидова, и владельцы усадьбы – Александры Евтихиевны. Авторство Казакова оспаривалось рядом специалистов, так как ансамбль с центричной композицией нехарактерен для его творчества. Однако авторство М.Ф. Казакова подтверждено в 1996 г. Т.Н. Самохиной, которая изучала личные фонды Демидовых в РГАДА, включая переписку Н.А. Демидова, содержащую отчеты и распоряжения по хозяйству. Судя по данным расходных книг, М. Казаков приезжал в 1780 г. в строящуюся усадьбу не менее пяти раз, а в октябре он привозил в Петровское своего ученика Р. Казакова. Известно, что М. Казаков также строил для Н.А. Демидова торговую контору в Твери.

Портреты владельца Петровского - Николая Никитича Демидова и его супруги баронессы Е.Строгановой, кисти неизвестного автора, написанные в стилистике "домашнего" Строгановского портрета.

Московское Благородное собрание

Появление Московского Благородного собрания относится к «золотому веку» российского дворянства, кульминацией привилегированного положения которого стала «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» (так называемая Жалованная грамота), изданная императрицей Екатериной II в апреле 1785 г.

В 1796 г. указом Екатерины II был утвержден юридический статус московского дворянского сообщества, и оно стало именоваться «Российским Благородным собранием», хотя официально это название закрепилось позднее.

Весной 1812 г. благодарное московское дворянство установило в Большом зале Дома Благородного собрания монумент императрице Екатерине II.

Своего постоянного дома у Благородного собрания сначала не было, поэтому в первые годы его существования московские дворяне собирались на ассамблеи (так назывались до начала XIX века бальные вечера) в разных местах: то арендовали помещение в особняке Петра Александровича Бутурлина на Солянке, то во дворце князя Черкасского на Тверской улице.

В начале 1780-х гг. было решено купить для московского дворянства собственный дом. Долго выбирали подходящее владение — чтоб оно находилось в престижном месте в центре города. И, наконец, на деньги, полученные в Опекунском совете под заклад имений, 19 декабря 1784 г. Общество купило для себя обширный дом князя В. М. Долгорукова на углу Охотного ряда и Большой Дмитровки.

Официально называться «Российским» благородное собрание стало на основании Высочайше утвержденного императором положения Комитета министров «О наименовании Московского Благородного собрания Российским Благородным собранием» от 20 сентября 1849 г. В нем говорилось: «1. Дом, занимаемый Благородным собранием в Москве, считать собственностью дворянства Московской губернии. 2. Во внимание к тому, что…  императору Александру Павловичу в 1810 г. благоугодно было означенное собрание наименовать “Российским Благородным собранием”, именоваться оному и впредь „Российским”».

Членами московского Благородного (дворянского) общества могли быть только потомственные дворяне, владевшие имениями в Московской губернии. В Доме Благородного собрания действовала система самоуправления. Из числа уважаемых дворян для руководства дворянским сообществом избирались старшины. Правила клуба в соответствии с иностранными образцами предусматривали условия для полноценного отдыха и общения его членов. В нем была отведена специальная комната для чтения.  Бильярдные и карточные игры составляли главный доход, пополнявший бюджет Дома Благородного собрания.

Московское Благородное собрание с момента своего основания стало одним из самых популярных увеселительных мест в Москве, «куда люди свободные съезжались наслаждаться приятностями общежития».

Балы в Московском Благородном собрании славились роскошью и изяществом. Московские старожилы рассказывали, что даже знаменитый вельможа, светлейший князь Григорий Александрович Потемкин изумлялся блеску этих балов, и на своем знаменитом празднике в Таврическом дворце сказал пораженным его роскошью гостям: «Нет, господа, мне все кажется, что чего-то не достает, когда я вспомню о бале в Московском Благородном собрании». 

Стены Московского Дворянского собрания видели всех российских монархов во время их визитов в Первопрестольную столицу. Регулярно бывал в Благородном собрании при посещениях Москвы император Александр 1.

Осенью 1826 г. Московское Благородное общество устроило прием в честь приезда в Москву императора Николая I. «Российское Благородное собрание 6 сентября имело счастие угощать в прекрасном доме своем Его Величество Государя Императора самым блестящим и великолепным образом, всегда отличавшим сие Собрание во все достопамятные эпохи древней столицы нашей».

Примечательно, что Александр II с речью о необходимости отмены крепостного права обратился 30 марта 1856 г. именно к московским дворянам, приветствовавшим его в Благородном собрании.

Дом Благородного собрания сыграл свою роль и в становлении столичного архивного дела. 17 апреля 1895 г. было начато устройство «современного» архива московского дворянства. Для хранилища архива было выбрано подвальное помещение этого здания.

Создание здания собрания связано с именем выдающегося русского архитектора Матвея Федоровича Казакова. Оно построено в конце XVIII века по заказу князя В.М. Долгорукова-Крымского. С 1784 по 1787 гг. М.Ф. Казаков провел реконструкцию и произвел перестройку здания в такое, где можно было бы не только проводить ежегодные съезды, но и традиционные зимние и весенние балы. М.Ф. Казаков оставил дом двухэтажным, повернув его «лицом» с Большой Дмитровки на Охотный ряд. Новый главный фасад подчеркнул портиком, опиравшимся на цоколь двумя парами колонн дорического ордера, соединенных монументальной аркой, а на месте внутреннего двора построил зал, ставший впоследствии одной из главных достопримечательностей Москвы.

Благородное собрание повторило судьбу большинства зданий Москвы. В 1812 г. оно горело, ради прибыли владельцев обрастало неказистыми лавками, ремонтировалось, неизбежно утрачивая изначальные черты. Наконец, в 1905 г. оно обрело тот облик, который и сохранило до наших дней.

Большой зал уже первым посетителям представлялся необычным — столь легкими выглядели украшающие его белоснежные и, казалось, бессчетные колонны. Необыкновенное чувство гармонии позволило Казакову так поставить 28 коринфских колонн (9,8 метра в высоту при нижнем диаметре — 0,93 метра), что совсем не ощущается их массивность и монументальность. Колонны стали главным украшением зала, придали ему великолепие и парадность.

Первоначально Большой зал блистал своими балами, привлекавшими А.С. Пушкина, Е.А. Баратынского и М.Ю. Лермонтова, владельца Архангельского Н.Б. Юсупова, многих влиятельных особ Европы. Возможно, его посещала и Аврора Карловна. Но затем, благодаря своей великолепной акустике, он стал славиться и как лучший концертный зал города.

Московский Университет

В 1813 г. Николай Никитич Демидов передал в дар Московскому университету «собрание разных произведений природы», в состав которого наряду с раковинами, чучелами животных и другими предметами входили 1250 образцов минералов. Это «собрание» представляло собой коллекцию Н.А. Демидова, дополненную Н.Н. Демидовым во время его путешествий по России и за границей.

Изучение документов Государственного архива Свердловской области позволяет составить представление об истории формирования минералогической коллекции (кабинета) Н.Н. Демидова в 1820-е гг.

Итак, в 1823 г. в принадлежавшем Н.Н. Демидову Нижнетагильском горном округе начали действовать золотые прииски, а в 1825 г. началась промышленная добыча платины, которую использовали для чеканки монеты. Развитие золотопромышленности нашло отражение в переписке петербургских управляющих с Николаем Никитичем в 1823-1827 гг. В круг обсуждаемых в ней вопросов вошли не только проблемы обеспечения рабочей силой «золотых промыслов», открытия новых приисков, но и получения их владельцем, проживавшим за границей, образцов золота и платины в его коллекцию.

В июле 1823 г. из Нижнего Тагила впервые было доставлено в Екатеринбург 8 фунтов 90 золотников золота, добытого за первую половину этого года. После пробы в Екатеринбурге нижнетагильское золото было перевезено и сдано на Санкт-Петербургский монетный двор. 30 августа петербургские управляющие, пытаясь угодить своему хозяину, Н.Н. Демидову, обратились в Департамент горных и соляных дел с просьбой разрешить выдачу им на монетном дворе куска от сданного золота весом от полутора до двух фунтов для передачи Николаю Никитичу в качестве своего рода памятного сувенира об открытии приисков при Нижнетагильских заводах. В письме Н.Н. Демидову от 25 сентября 1823 г. они рассматривали сохранение этого золота как продолжении традиции, заложенной его предками, ссылаясь на изготовленные по заказам Демидовых памятные вещи: чашку из первого добытого в России золота и стол из впервые добытой меди. Прошения, поданные петербургскими управляющими в Департамент горных и соляных дел и в Санкт-Петербургский монетный двор, были удовлетворены. В результате большая часть полученного ими куска золота весом около 1 фунта 70 золотников была отправлена к Н.Н. Демидову с «господином Перовским», а кусочек весом в 21 золотник преподнесен его сыну Павлу, находившемуся в Москве.

В феврале 1824 г., выполняя распоряжение Н.Н. Демидова, петербургские управляющие вновь обратились в Департамент горных и соляных дел от его имени с просьбой выдать из числа добытого во второй половине 1823 г. нижнетагильского золота кусок, но уже большего веса, от трех до трех с четвертью фунтов, для осуществления намерения заводовладельца изготовить некие памятные знаки («памятники») для себя и своих сыновей в честь открытия приисков. Полученное в Санкт-Петербургском монетном дворе золото весом 2 фунта 8 золотников было отправлено Н.Н. Демидову в апреле 1824 г. с приказчиком Макаровым. Видимо, именно из первых кусков нижнетагильского золота, полученных Н.Н. Демидовым в первой половине 1824 г., и была сделана церковная утварь, переданная в 1826 г. в дар Входо-Иерусалимскому храму в Нижнем Тагиле, так как в письме петербургских управляющих специально отмечено, что она сделана «в память открывшихся при Нижнетагильских заводах золотых промыслов из перводобытого золота». Подтверждение этому можно найти и в статье П.П. Свиньина, в которой он обобщил свои впечатления о посещении в 1824 г. уральских золотых приисков: «Приятно заметить, что помещик Нижнетагильских заводов, испрося чрез Департамент горных и соляных дел несколько фунтов золота собственно своей добычи, располагается сделать из оного церковную утварь для храмов Божиих, имеющихся в его заводах».

Кроме золота, отправленного Н.Н. Демидову при соблюдении его управляющими всех необходимых формальностей при его получении и пересылке, видимо, существовал и канал нелегального поступления золотых самородков в его минералогическую коллекцию. 9 сентября 1824 г. был опубликован сенатский указ «о распространении открытий и умножении разработки золотистых песков», который регламентировал переход в собственность частных заводчиков некоторых самородков и штуфов, добытых на принадлежащих им золотых приисках. В соответствии с девятым пунктом этого указа владельцы частных приисков получили право оставлять себе в собственность «редкие самородки или штуфы… в случае желания сохранить их в натуральном виде» при условии выплаты десятины и получения «свидетельства» от горного ведомства, «коему предоставлен прием золота». Но общий вес приобретаемого золота должен был составлять не более трех фунтов в год, за исключением тех случаев, когда сам самородок или штуф превышали этот установленный вес. Однако управляющие Нижнетагильской заводской конторы начали отправлять Н.Н. Демидову золотые самородки задолго до издания этого указа, с самого начала золотодобычи на местных приисках в 1823 г.

В.В. Данилевский в монографии, посвященной истории открытия и добычи русского золота до середины XIX века, отмечал: «В первые же годы на демидовских промыслах нашли много крупных самородков, оставленных в натуральном виде для кабинета Демидова». Несколько самородков было доставлено Николаю Никитичу в апреле 1824 г. приказчиком Макаровым. Скорее всего, в число присланных ему экземпляров попал и штуф, которым так восхищался увидевший его при посещении Нижнетагильских приисков в 1824 г. П.П. Свиньин: «За самородки платится по рублю с золотника, но значительных попадается весьма мало, одна только была 48 золотников, и то с породою кварца, а потому в ней золота было едва ли 30 золотников, но зато она представляла несравненно драгоценный кабинетный штуф, ибо самородки с породами в песках бывают весьма редко».

Как выяснилось в дальнейшем, по крайней мере, часть переправляемого за границу золота не регистрировалась, за него не была заплачена десятинная подать. Так, в июне 1824 г. руководство Петербургской конторы в письме нижнетагильским приказчикам высказало свои опасения по поводу того, что за отправленное Н.Н. Демидову для его минералогического кабинета золото весом 10 золотников не выплачена десятина и следует решить вопрос об этом в Пермском горном правлении или Екатеринбургском монетном дворе. Как показали дальнейшие события, руководство Нижнетагильской конторы проигнорировало это предупреждение, а беспокойство, которое испытывали петербургские управляющие, оказалось вполне обоснованным. В 1827 г. возникло дело о золотом самородке, высланном «казенной почтой» из Нижнего Тагила приказчику Одесской конторы Логинову для отправки Николаю Никитичу без получения официального разрешения на эти действия в соответствующих государственных инстанциях и выплаты десятинного сбора. В ходе расследования этого дела в феврале – мае 1827 г. выяснилось, что такого рода незаконная пересылка золота практиковалась и ранее – в 1823, 1824 и 1826 гг., а получателями золота были как Николай Никитич, так и его сын Павел Николаевич, Николай Дмитриевич Дурново и даже управляющие Петербургской конторой. Видимо, только во второй половине 1823 – первой половине 1824 г. без выплаты десятины было отправлено для минералогического кабинета Н.Н. Демидова как минимум 2 фунта 1 золотник «самородного золота». Неизвестно, была ли выплачена десятина за «7 штуфов, состоящих из самородков», приготовленных к отправке Демидову в мае 1826 г. В 1827 г., кроме отправленного в Одессу самородка весом 1 фунт 37 золотников, нижнетагильские приказчики тогда же отложили для отправки Н.Н. Демидову еще два самородка весом по 65 золотников.

Петербургские управляющие, судя по документам, проявляли строгость и взыскательность по отношению к нижнетагильским приказчикам только тогда, когда незаконные действия последних выявлялись государственными учреждениями. В том случае, когда сам Н.Н. Демидов требовал совершения формально противоречащих законам действий, они с готовностью их совершали. Об этом свидетельствуют документы, содержащие сведения о пересылке Н.Н. Демидову образцов платины, найденной на Нижнетагильских золотосодержащих приисках в конце 1823 г. Получив известие об открытии платины, Демидов в письме из Неаполя от 18 декабря того же года распорядился об отправке к нему частицы обнаруженных при промывке золота «белых зерен». Но петербургские управляющие доложили ему, что вся добытая платина уже отправлена на Екатеринбургский монетный двор для проведения пробы и пообещали прислать ее в том случае, если она будет найдена при промывке золота в первой половине 1824 г. В апреле 1824 г. обещание было выполнено, несколько зерен платины вместе с самородками золота были отправлены Демидову с приказчиком Макаровым. Но стремление заводчика изучить «сущность платины» было настолько велико, что он потребовал отправить к нему до трех золотников платины почтой, поместив ее в один пакет с пересылаемыми документами. Скорее всего, приказ хозяина был выполнен, так как платина была выслана из Нижнего Тагила в Петербург «с тяжелой почтой», а петербургские администраторы сообщили о своем намерении переслать ее Демидову таким же образом.

Безусловно, интерес Н.Н. Демидова к золотым самородкам и платине был продиктован не только стремлением пополнить научную минералогическую коллекцию новыми редкими экземплярами. Страстный коллекционер уживался в нем с предпринимателем, владельцем магазина драгоценностей в Петербурге, оформленного на имя купца комиссионера Николо Лоренцини. Но письмо Николая Никитича от 23 октября 1825 г., написанное приказчикам Нижнетагильской конторы в связи с полученным от них известием об изобретении нижнетагильским служителем Филиппом Поповым способа плавки платины, свидетельствует о том, что заводовладелец проявлял интерес к новым научным технологиям, в частности к новейшим способам обработки и использования платины, и был готов финансировать их освоение и проверку в европейских лабораториях. В феврале 1826 г. Н.Н. Демидов предписал нижнетагильским приказчикам отправить кого-либо из заводских работников для обучения «сплавке платины» к обер-бергмейстеру А.Н. Архипову, который в 1825 г. в лаборатории Кушвинского завода разработал технику переработки платины и даже изготовил первое изделие из русской платины – кольцо. Кроме того, «для произведения испытания в проплавке» Николай Никитич считал необходимым оставить в Нижнетагильской конторе до 10 фунтов платины.

Видимо, рассчитывая использовать «белое золото» для изготовления драгоценностей, Демидов предписал петербургским управляющим выслать к нему всю оставшуюся после сдачи в казну платину, добытую на Нижнетагильских приисках во второй половине 1825 г., отправив одну ее половину через Одесский порт, а вторую сухопутным путем через Петербург. Пересылка платины Н.Н. Демидову продолжалась и позже. Так, в октябре 1826 г. за границу был отправлен очередной ящик с «белым золотом». Но следует заметить, что использование платины в ювелирном деле отнюдь не исключало возможности включения некоторых ее образцов в минералогическую коллекцию Н.Н. Демидова. Платиновые самородки и штуфы нередко входили в состав минералогических кабинетов. Так, например, младший сын Н.Н. Демидова Анатолий подарил большой платиновый штуф королевскому минералогическому кабинету.

Наряду с необработанной платиной Н.Н. Демидов получал из России и платиновые изделия. Так, в феврале 1827 г. по заказу его петербургских управляющих были выбиты из нижнетагильской платины две медали с портретом Николая I в честь открытия нижнетагильских приисков и его коронации. Одну из медалей они преподнесли императору, а вторая была предназначена для пересылки Николаю Никитичу. В мае того же 1827 г. они сообщили Демидову о выполнении еще одного заказа – изготовлении платиновых жетонов, сделанных по образцу серебряных, которые были выбиты в честь коронации Николая I. Эти факты позволяют предположить, что Н.Н. Демидов был обладателем не только минералогического кабинета, но и коллекции медалей. П.П. Свиньин отмечал, что сын Николая Никитича, Павел, коллекционировал золотые медали и пополнил свою коллекцию выбитой по его заказу из нижнетагильского золота на Санкт- Петербургском монетном дворе медалью «с изображением императора Петра Великого, яко первого виновника благосостояния фамилии Демидовых». Н.Н. Демидов поощрял увлечение сына, оплачивая расходы на изготовление медалей для его коллекции. Так, в июле 1823 г. петербургские управляющие отправили Павлу Николаевичу одну серебряную и две золотые медали, а счет за их изготовление на монетном дворе выслали Н.Н. Демидову.

Не вызывает сомнений, что минералогический кабинет Н.Н. Демидова включал в себя богатую коллекцию уральского малахита. Документы свидетельствуют о том, что, выполняя распоряжения Демидова, управляющие Нижнетагильской и Санкт-Петербургской контор достаточно часто занимались закупкой и пересылкой ему этого камня.
Документы также свидетельствуют о приобретении Николаем Никитичем минералогической коллекции известного специалиста горнозаводского дела в России конца XVIII – начала XIX века, Андрея Федоровича Дерябина (1770-1820), начальника Гороблагодатских, Камских и Богословских заводов, автора записки «Историческое описание горных дел в России с самых отдаленнейших времен до нынешних» (1804 г.), одного из составителей проекта Горного положения 1806 г. Закончив в 1787 г. высшее горное училище в Петербурге (впоследствии Горный кадетский корпус), А.Ф. Дерябин работал инженером на Нерчинских горных заводах и по рекомендации начальника этих заводов был отправлен за границу для изучения горного дела. Составители «Русского биографического словаря» отмечают, что во время посещения Англии, Германии и Франции Андрей Федорович собрал коллекцию минералов и полезных ископаемых, которую в 1801 г. передал в дар Горному кадетскому корпусу. Публикуемые документы позволяют утверждать, что А.Ф. Дерябин имел и собственную коллекцию минералов, состоявшую из 4000 образцов, которую передал Н.Н. Демидову в счет выплаты долга. Но смерть Дерябина в 1820 г., пребывание Н.Н. Демидова за границей, необходимость соблюдения формальностей при передаче минералогического кабинета привели к тому, что в течение нескольких лет входившие в него образцы хранились в запечатанных ящиках, без описи, в одном из петербургских домов Николая Никитича. В 1823-1824 гг. Н.Н. Демидов в переписке со своими петербургскими управляющими обсуждал возможность использования этой обширной минералогической коллекции для обучения своего младшего сына Анатолия, а также для использования некоторых находившихся в ней камней для изготовления из них ювелирных вещей. В июне 1824 г. этот минералогический кабинет А.Ф. Дерябина был приготовлен для отправки Н.Н. Демидову и, видимо, был получен им в том же году.

Таким образом, публикуемые документы, выявленные в личном фонде Демидовых Государственного архива Свердловской области, свидетельствуют о том, что Н.Н. Демидов продолжил традицию создания научных коллекций, заложенную его дедом, А.Н. Демидовым. Николай Никитич был обладателем минералогического кабинета, который в течение 1823-1827 гг. постоянно пополнялся новыми образцами. В числе новых поступлений следует, прежде всего, отметить обширную коллекцию А.Ф. Дерябина, а также золотые самородки и платину, добытые на приисках при Нижнетагильских заводах.

Памятник Гоголю в Москве

Идея установки памятника Гоголю в Москве возникла в дни торжеств, посвященных открытию памятника Пушкину в 1880 г. В августе по инициативе «Общества любителей российской словесности» была открыта подписка для сбора средств. Близко знавший Н.В. Гоголя Иван Аксаков вспоминал об этом: «Мысль о памятнике Гоголю мы оба имели с Тургеневым и намеревались заявить об этом в конце заседания, но один петербургский литератор, Потехин, которому она тоже пришла в голову и который приготовил для этого целую речь, упросил нас уступить ему эту честь…».

Одним из первых жертвователей был промышленник и меценат Павел Павлович Демидов, сын Авроры Карловны Демидовой-Карамзиной, внесший 5000 рублей и пообещавший поставить меди столько, сколько будет нужно для изготовления монумента.

К концу 1890 г. капитал достиг 52 тысяч рублей, и «Общество любителей российской словесности» постановило образовать Комитет по сооружению в Москве памятника Н.В. Гоголю. На первом заседании Комитета, состоявшемся 6 апреля 1896 г., был рассмотрен вопрос о выборе места для постановки памятника в Москве. Рассматривались Арбатская, Трубная, Лубянская и Театральная площади, Страстной и Рождественский бульвары; предпочтение было отдано Арбатской площади — там, где она примыкала к Пречистенскому бульвару. К этому времени набралась сумма около 70 тысяч рублей, и Комитет счел ее достаточной, чтобы приступить к сооружению памятника.

Из представленных 14 февраля 1902 г. на очередном заседании Комитета 46 проектов было отобрано четыре проекта (Р.Р. Баха, С.М. Волнухина, П.П. Забелло и В.В. Шервуда), но ни один из них не был рекомендован для сооружения памятника.

На первом же заседании Комитета под председательством нового городского головы Н.И. Гучкова 13 февраля 1906 г., по предложению И.С. Остроухова, составление проекта было поручено скульптору Н.А. Андрееву; Остроухову было известно удачное решение Андреевым образа Гоголя — бюст писателя был поставлен на станции Миргород на средства Киево-Воронежской железной дороги. К участию в работе в качестве экспертов были приглашены архитектор Ф.О. Шехтель (который разработал пьедестал памятника и окружающее оформление), художник В.А. Серов и артист Малого театра А. Ленский. Уже 28 апреля 1906 г. проект был выставлен для обозрения членами Комитета в саду остроуховского дома в Трубниковском переулке. Комитет единогласно одобрил представленный проект, даже «страшно не доверявший Андрееву» Серов на вопрос Остроухова ответил: «Очень, очень хорошо, не ожидал!». Для Николая Андреевича Андреева этот заказ стал дебютом в монументальной скульптуре, в которой он впоследствии много и плодотворно работал.

Закладка памятника состоялась 27 мая 1907 г. Торжественное открытие — 26 апреля 1909 г. при чрезвычайно большом скоплении публики и было приурочено к столетию со дня рождения писателя.

На своем первоначальном месте, Пречистенском бульваре, памятник простоял 42 года. В 1951 г. его перенесли на территорию Донского монастыря, а в 1959 г. памятник установили во дворе бывшей усадьбы графа А.П. Толстого на Никитском бульваре.

ИСТОЧНИКИ ИНФОРМАЦИИ:

  1. Салон Авдотьи Петровны Елагиной. https://allrefrs.ru/1-7190.html.
  2. Салон Каролины Карловны Павловой. https://allrefrs.ru/1-7191.html.
  3. Юрий Веденин, Владимир Плужников, Владимир Потресов. Государева дорога. http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/10806.php.
  4. Колосова А. Усадьба Валуево и ее владельцы. https://www.nkj.ru/archive/articles/14654/.
  5. Усадьба Валуево. http://novmosdata.ru/objects/rWqiiLExTZGeKezKrymqdA.
  6. Московское дворянство XIX века: Уютная консервативность бытия. https://moscowchronology.ru/moskovskoe_dvorynstvo.html?
  7. ИСТОРИЯ БАЛОВ В РОССИИ / ТАНЦЕВАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА РОССИИ В XIX ВЕКЕ. https://finansbal.kapital-info.ru/read_hall/pub/16.
  8. Кремль в XIX веке. https://www.russkoekino.ru/books/kremlin/kremlin-0026.shtml.
  9. По страницам записок американского путешественника Джона Ллойда Стефенса (1805–1852). © Московский журнал. История государства Российского.
  10. Пушкинское Замоскворечье. https://mosjour.ru/20200310376/.
  11. Мельчакова О.А. Источники по истории формирования коллекции минералов и руд Н.Н. Демидова в 1823-1827 гг.
  12. Усадьба Петровское-Алабино (Княжищево). Общественный проект по возрождению усадьбы. https://vk.com/public211131768.
  13. Гершкович Е. Дом недели: палаты Николая Дурново в Климентовском переулке. https://moskvichmag.ru/gorod/dom-nedeli-palaty-nikolaya-durnovo-v-klimentovskom-pereulke/.

В Москву! В Москву! В Москву!

- Из пьесы "Три сестры" (1901 г.) А.П. Чехова