ПОЛИТИКА И ДИПЛОМАТИЯ

ПОСОЛЬСКОЕ ПРАВО

В XIX веке сформировалась четкая система восприятия иностранных дипломатов, определившая отдельное направление – посольское право. Оно, в частности, устанавливало возможность независимых правительств направлять и принимать дипломатов в целях представительства собственных интересов. В свою очередь, для дипломатов предусматривалась система ранжирования, предполагающая различный уровень прав.

Только после 1815 г. была введена единая система рангов, признаваемая всеми участниками международных отношений. До этого каждая из стран пользовалась национальным ранжированием, самостоятельно устанавливая ранг дипломата, направляемого для решения конкретной задачи.

Вторая половина XVIII века характеризовалась существованием трех классов дипломатов: послы (включая чрезвычайных), чрезвычайные и простые резиденты. Кроме того, между двумя видами резидентов предусматривалось многообразие других рангов, точное значение каждого из которых не было определено. Например, министрами называли любых агентов с дипломатическим обличием. Такая ситуация приводила к усложнению отношений между сторонами и опиралась на принципы идентичности, когда страны стремились отправлять дипломатов аналогичного уровня находящимся в своей стране представителям оппонента.

Решение данного вопроса было достигнуто только в 1815 г. по результатам Венского конгресса, собравшего представителей основных европейских государств. Стороны пришли к согласию формирования трех рангов: послы, чрезвычайные посланники и полномочные министры, поверенные в делах при МИД. Дополнения в системе рангов произошли уже через три года по итогам Аахенского конгресса, когда был введен ранг министров-президентов, предполагающий занятие третьего уровня из четырех существующих.

Ранговая система начала XIX века сохранилась практически до настоящего времени. С точки зрения права соблюдалось равенство дипломатов, вне зависимости от того, какой ранг они занимают. Ранговые различия могли сказываться только на церемониале приема.

Назначение на должности осуществлялось с учетом определенных правил. Послы направлялись исключительно в королевства другими королевствами. Будучи прямыми представителями монарха, они нуждались в королевских почестях при приеме. Представители более низких рангов рассматривались в качестве монарших посланников и им таких значительных почестей не предполагалось.

Поверенные в делах рассматривались в качестве представителей МИД и зачастую действовали на основании письма на имя министра, а не верительных грамот и других атрибутов дипломатической службы.

Количество дипломатов I ранга было ограниченным. В рассматриваемый период его имели всего четверо дипломатов: К.О. Поццо ди Борго (Франция и Англия), П.П. Пален (Франция), Х.А. Ливен (Англия) и Д.П. Татищев (Австрия). Все остальные российские дипломаты имели второй ранг.

Штатная структура российских зарубежных миссий составлялась на основе штатного расписания, определенного в самом начале 1800 г. Излишне раздутые штаты стали причиной большого количества людей в дипломатическом корпусе, что негативно сказывалось на сохранении тайны. Кроме того, возникали проблемы и с содержанием многочисленных чиновников, работающих при миссиях. Принятая структура установила точное количество чиновников различных должностей в центральном аппарате, а также предусмотрела снижение числа сотрудников за границей с одновременным ростом их должностных окладов.

Для подготовки профессиональных кадров было решено держать при миссиях до двух юнкеров из числа способных и ответственных молодых людей, содержащихся за собственный счет. Их обучали, что бы они могли в дальнейшем стать секретарями или занять должности посольских советников. Для этого вводилась система нахождения при наиболее опытных послах нескольких молодых дворян. Сроки обучения зависели исключительно от индивидуальных способностей каждого человека. После их направляли на свои первые должности, исходя из имеющихся вакансий. С учетом привлечения к обучению лучших из дворянских родов России казенное жалование им не полагалось.

Структура миссий предусматривала наличие ее главы в лице посла или министра второго ранга, в подчинении которого находился советник или секретарь (в зависимости от статуса принимающей страны). По своему устройству все представительства были идентичными, и только миссии в странах Востока дополнительно имели еще и драгоманов – переводчиков с местных языков.

В первой половине XIX века структурных изменений в российских миссиях не произошло, но численность персонала увеличивалась. Это объяснялось ростом международной активности страны и желанием обладать максимально полной информацией об оппонентах. Если в начале века, не считая юнкеров, представительство имело только двух человек, то к 1850-м гг. их число выросло до четырех-пяти. Больше всего людей работало в миссии в Константинополе, где в 1826 г. находилось 17 человек. Крупными были российские представительства во Франции, Австрии и Риме, где было по восемь человек, включая несколько сверхштатных.

Некоторые миссии, наоборот, составляли всего пару человек или даже одного сотрудника. В основном это было характерно для небольших германских государств. Причем существовала практика совместительства, например, посол в Пруссии одновременно представлял интересы России в соседних карликовых государствах Ольденбург, Мекленбург-Шверин и Мекленбург-Стрелиц. В результате в самой миссии находился секретарь, а ее руководитель прибывал пару раз в год. Подобное решение было призвано сократить государственные траты на дипломатический корпус. Итальянские и германские государства были столь малы, что значительные события происходили там редко.

Середина второго десятилетия XIX века характеризовалась ростом доли представительств, имеющих в штате советников. Они полагались исключительно посольствам и двум миссиям (в Пруссии и Османской империи). Непродолжительное время (1823-1826 гг.) имелся советник и в Риме. На советников возлагали совещательные функции при решении наиболее сложных и ответственных задач, стоящих перед дипломатами в стране пребывания.

Численность чиновников увеличивалась за счет прироста секретарей: на одно представительство – до трех. Должностное расписание 1835 г. вводило ранг «младших секретарей», объединявших представителей второго и третьего уровней с учетом идентичности функционала. За первым классом закрепили ранг «старших секретарей». Самыми младшими сотрудниками в составе миссий выступали канцелярские служители.

Секретари должны были содействовать работе. Они записывали послания, работали с отдельными документами, составляли министерские депеши, ведали местной канцелярией и решали другие обеспечивающие задачи. Им же поручалась шифровка депеш и регистрация документов плюс выдача паспортов. В отдельных случаях по необходимости они выполняли курьерские обязанности, причем с обязательной доплатой. Например, неоднократно выступать курьером приходилось Ф.И. Тютчеву. Он известен в первую очередь как поэт, но значительную часть своей жизни автор многочисленных стихотворений прослужил в МИД, в числе прочего в представительстве в Турине. Секретари могли совмещать свои обязанности с консульскими, например, такая ситуация наблюдалась в 1850 г. в немецком Гамбурге.

Особенности дипломатической работы предусматривали постоянное нахождение в курсе всех событий в стране пребывания с оперативным информированием МИД. На каждое относительно важное событие формировалась депеша, в результате в одной почтовой отправке могло находиться сразу несколько сообщений различного характера. Например, в 1827 г. в преддверии заключения трехстороннего Лондонского договора, Х.А. Ливен, занимавший должность посла в Великобритании, направил сразу 22 депеши. В целом дипломатические представительства были вынуждены заниматься самым широким спектром вопросов, причем в каждом конкретном случае их набор был индивидуальным и определялся страной пребывания и ситуацией в конкретный момент времени.

В целом в России военное ведомство и МИД имели тесные контакты. С учетом ограниченности числа разведчиков значительная часть задач разведывательного характера возлагалась на сотрудников заграничные дипломатические представительства. Даже отсутствие профессиональных навыков не мешало им создавать эффективные агентурные сети, обеспечивающие послов и министров ценной информацией.

Осуществлялся и постоянный мониторинг революционных настроений в обществе в странах пребывания. Донесения об этом направлялись напрямую в императорскую канцелярию. Важным умением для дипломата того периода было наличие редакторских способностей. Значительная часть работы заключалась в написании депеш, и только грамотно составленный документ мог быть воспринят получателем должным образом. Соответственно, от степени восприятия информации зависела адекватность предпринимаемых ответных действий.

Характерной особенностью периода была и самостоятельность дипломатов. Они действовали вдали от центра, а вся связь ограничивалась почтовыми отправлениями. Скорость доставки депеш играла важную роль и поощрялась материально. Например, в 1835 г. фельдъегерь Гунташвили менее чем за девять суток добрался из Петербурга в Лондон с важным поручением, за что стал обладателем внушительной суммы в 100 голландских червонцев.

Были у российской дипломатии и выраженные недостатки. Так, существовала практика переписки с заграничными представительствами на французском языке. Например, в период войны 1828-1829 гг. потребовалось составить подробный отчет для командующего армией И.Ф. Паскевича, но оказалось, что в миссии в Константинополе русским языком владеют слабо и создание документа потребовало коллективных усилий и необходимости несколько раз его переписывать до приведения к надлежащему виду. По этому поводу Ф.П. Фонтон, принимавший участие в составлении обзора, признавал наличие большой практики во французском языке, но не русском.

ДИПЛОМАТИЯ И ДИПЛОМАТЫ ЭПОХИ НИКОЛАЯ I

Портрет светлейшего князя главы МИД Российской империи Александра Михайловича Горчакова (Николай Богацкий, 1873 г.)

Давая оценку деятельности российской ди­пломатии второй четверти XIX века, отечествен­ные исследователи непременно подчеркивают тот факт, что она осуществлялась в России ди­пломатами-немцами – или выходцами из Евро­пы, или уроженцами прибалтийских губерний Российской империи. При этом национальная принадлежность дипломатов-немцев рассма­тривалась в качестве негативного фактора, имевшего прямое влияние на не национальную, не русскую политику, ими проводившуюся в период правления Николая I. С.С. Татищев, ис­следуя внешнюю политику российского импе­ратора, прямо указывал, что она была лишена «русской народности», а российские представи­тели в европейских странах не имели «никакой своеобразности, ни малейшего сознания своего народного достоинства». Тип русского дипло­мата, считает Татищев, сложился «по образу и подобию дипломата австрийского – тот же культ формы в ущерб содержанию». Автор перечисля­ет дипломатических представителей России за границей и приходит к выводу, что коренными русскими были лишь несколько человек из мно­гочисленной когорты дипломатов – Д.П. Севе­рин в Швейцарии, А.С. Горчаков (во Флоренции, при Германском союзе и в Вене) да А.П. Бутенев с В.П. Титовым в Турции. Причем двое послед­них являлись свойственниками Нессельроде.

С Татищевым трудно не согласиться. И на зарубежных постах, и в центральном аппарате МИД действительно была велика доля немцев. Именно европейские немцы, искавшие «сча­стья» в России, и «свои» немцы из Остзейских губерний, которые зачастую были выходцами из небогатых дворянских родов и не гнушались «государевой службы» на низких должностях, составляли костяк министерства. К тому же все они имели хорошее образование европейских университетов и страстное желание преуспеть в карьере, что разительно отличало их от русских аристократов – или фрондировавших по отно­шению к верховной власти, или считавших бо­лее престижным военную службу.

Особое внимание Татищев уделяет тому, что с приходом в Коллегию иностранных дел А. Чарторыйского русский язык был вытеснен из дипломатических документов. Его заменил французский вплоть до 80-х гг. XIX века. Впол­не логичным выглядит то, что воспитанные за границей и ставшие представителями России дипломаты не говорили по-русски, поскольку были призваны не защищать интересы стра­ны, а быть консультантами по «общим делам». Их донесения – это «вылощенная французская фраза», которая не столько проясняла, сколько скрывала истинное положение международных дел, дезориентируя российское руководство и самого императора.

Безусловно, все эти претензии к россий­ским дипломатам выглядят вполне логично, и во многом с ними можно согласиться. В то же время, оценивая общую практику дипломати­ческой деятельности в Европе, обращает на себя внимание некая «интернациональность» ди­пломатического корпуса ведущих держав, при­влекавших на службу во внешнеполитическое ведомство достаточно пестрый по националь­ному составу контингент. Переход на службу из одной страны в другую был обычным делом – служили не державе как таковой, а выполняли определенное задание своего ведомства. Поэто­му требование глубокого осознания националь­ных интересов той страны, которой дипломаты служили, выглядит вполне логичным, но не­сколько осовремененным. Впрочем, в исследуе­мый период в общественных кругах России уже вызревали требования служения именно наци­ональной идее – об этом говорили и писали вы­дающиеся умы своей эпохи. П.А. Вяземский пи­сал своему брату: «Только та дипломатия стоит на высоте своего призвания, которая … почер­пает силу в соприкосновении с родной почвой».

Конечно, отрыв от российской почвы не был на руку результативности дипломатической службы. Это касалось не столько национальной принадлежности дипломатов, как их долгой отлучки из России, которая вела к потере свя­зей со своей страной за годы службы в Европе. Корсиканец К.О. Поццо ди Борго 20 лет прослу­жил российским послом в Париже, а в России оказался впервые лишь перед своей отставкой с этого поста в 1834 г. При этом Поццо ди Бор­го считался самым опытным дипломатом на российской службе – он регулярно направлял в Петербург общие записки о европейской по­литике, обозреваемой им «с птичьего полета» над центральной Европой. Его некоторая отвле­ченность от русских дел и блестящая аналитика привели к тому, что российский посол получал предложения французского правительства воз­главить кабинет, что, в свою очередь, вело к не­которому недоверию со стороны Российского МИД. Князь Х.А. Ливен также два десятилетия прослужил при Сент-Джеймском дворе, в Рос­сии бывал редко, но именно его вызывали ру­ководить министерством при продолжительных отъездах Нессельроде «на воды».

Безусловно, сам по себе анализ современной международной ситуации имел важное значе­ние для российского МИД для общей оценки ев­ропейской политической жизни и выбора дей­ствий с учетом общих обстоятельств. Верно и то, что, предоставляя подобные данные, россий­ские послы в ведущих странах Европы высказы­вали свои предложения по наиболее выгодному и приемлемому образу действия для России в каждый конкретный момент. Однако нельзя отрицать некоторую оторванность российских представителей за границей от чисто россий­ских дел, заслоняемых общеевропейскими про­блемами, и в то же время – вовлеченность во внутриполитическую жизнь той державы, при которой российский посол, даже самого высоко­го уровня, был аккредитован.

Отличительной особенностью деятельности российских дипломатов в николаевский пери­од было то, что исполнение своих профессио­нальных обязанностей им приходилось вести в условиях, когда роль управляющего внешней политикой России выполнял сам император. Фактически все исполнявшие службу диплома­ты были подотчетны именно Николаю I. Конеч­но, формально именно в ведомство Нессельроде направлялись донесения послов и посланников, но важнейшие из них немедленно ложились на стол императора и получали его резолюции, до сих пор сохранившиеся на полях дипломати­ческих бумаг. Созданный в 1846 г. в результате реорганизации МИД Совет министерства, хотя и включал в себя опытных и влиятельных совет­ников, помогавших проанализировать ту или иную сложившуюся внешнеполитическую си­туацию, имел только совещательные функции. Император, как правило, самостоятельно при­нимал все решения, издавая указы, которые ут­верждались на заседаниях Комитета министров. В результате обсуждения указов в этом законо­совещательном органе государственного управ­ления они не подвергались критике или каким- либо изменениям.

Сам Карл Васильевич Нессельроде не при­нимал рискованных решений, во всем полага­ясь на волю императора. Однако в окружении Николая I, несмотря на многочисленные сви­детельства современников о крайней безлико­сти канцлера, готового «стушеваться» в любой момент, именно мнение Нессельроде имело для императора решающее значение. Укоре­нившееся в отечественной литературе мнение о крайней несамостоятельности вице-канцлера, во всем полагавшегося на своего августейшего повелителя, можно подвергнуть некоторым со­мнениям. Безусловно, последнее слово было за Николаем. Однако роль Нессельроде (и совсем немалая роль!) сводилась к тому, чтобы придать решению императора нужное направление. Это случалось не раз за многолетнюю службу Кар­ла Васильевича. Во все критические моменты европейской жизни он, зная резкое неприятие Николаем I любых форм революционных пре­образований, пытался сгладить реакцию свое­го патрона, подкорректировав ее для наиболее бесконфликтного решения возникшей пробле­мы. Соратник К. Меттерниха, Нессельроде так­же не приветствовал резких поворотов внешней политики, возникавших вслед за кардинальны­ми изменениями внутренней жизни той или иной державы. Однако он, в отличие от Николая I, был более лоялен к европейским событиям, которых, как он прекрасно понимал, был не в силах изменить. Поэтому и пытался повлиять на императора, направляя его решения в наиболее безопасное, по его мнению, русло.

Именно таким образом складывались ситу­ации в 1830 и 1848 гг., когда во Франции про­изошли революционные события. О революции 1830 г. Нессельроде узнал, будучи на лечении в Карлсбаде. Меттерних, находившийся там же, сформировал мнение Карла Васильевича на про­изошедшее во Франции, а тот, в свою очередь, постарался направить ход мыслей российского императора в том же направлении. Это удава­лось с трудом – Николай I не мог примириться с «узурпатором» на французском троне, отноше­ния двух держав оставались напряженными в те­чение последующих 20-ти лет. Но решительного разрыва между правительствами не произошло, чего вполне можно было ожидать при известии о следующей революции в 1848 г. Недаром Ни­колаю I приписывают фразу, произнесенную во время бала у наследника: «Господа, седлайте ло­шадей, во Франции революция». Даже если эти слова не были произнесены, то они с большой точностью выражают настроение императора при известии о переменах в Париже.

Несмотря на жесткий контроль со стороны императора, российские дипломаты в евро­пейских столицах могли проявлять некоторую самостоятельность, сообразуясь с происходив­шими событиями в тех странах, при правитель­ствах которых они были аккредитованы. Прежде всего это было связано с тем, что курьерские по­чтовые сообщения шли из Европы в Россию око­ло двух недель. Инструкций приходилось ждать долго; высокая степень доверия к дипломатам, назначаемым при дворах великих держав, под­разумевала возможность полагаться на их зна­ния и опыт. Иногда политические события тре­бовали быстрого реагирования; в этих случаях дипломаты действовали на свой страх и риск.

Подобные ситуации несколько раз случались с российскими представителями в Париже, с ко­торым у Петербурга в течение продолжитель­ного времени были весьма натянутые отноше­ния. Так, в 1830 г. Николай I всерьез обсуждал со своими приближенными возможность войны. В пользу начала военных действий выступали во­енный министр Чернышев и фельдмаршал И.И. Дибич, получивший в окружении прозвище «фельдмаршал Самовар», в то время как Поццо ди Борго и Нессельроде приложили немало уси­лий для предотвращения такого развития собы­тий и признания нового короля. Николай I был вынужден сдаться, не находя возможности про­тивостоять общеевропейскому мнению. Он на­чертал на докладе Нессельроде: «Сдаюсь на ваши рассуждения, но призываю небо в свидетели, что это сделано и остается против моей совести». Та­ким образом, во многом благодаря послу России в Париже и вице-канцлеру военные намерения российского императора не получили своего раз­вития и вскоре были совсем забыты.

В августе 1830 г. управляющий российским МИД Х.А. Ливен (заменявший Нессельроде, ко­торый встретил весть о французской революции на водах в Карлсбаде) разослал всем зарубеж­ным представительствам России приказ об от­зыве всех российских подданных из Франции. Поццо ди Борго также получил распоряжение покинуть Париж, но пренебрег им; время по­казало, что он оказался прав. Согласно воспо­минаниям Талейрана, Николай I даже хотел от­править Поццо ди Борго в отставку, но за него вступился Нессельроде, который заявил, что не останется в министерстве без этого дипломата.

С Францией был связан и второй эпизод «непослушания» российского представителя указаниям российского МИД. После февраль­ских событий 1848 г. Россия опять оказалась пе­ред выбором – продолжать ли дипломатические отношения с республиканским правительством. «Республика или монархия, революционная или консервативная – Франция всегда остается дер­жавой, с которой надо считаться и которую никак не исключить из возможных комбинаций, на­правленных к созданию будущего европейского равновесия», – наставлял Киселева российский канцлер. 3 (15) марта канцлер писал Киселеву о позиции России: «Она не намерена вмешивать­ся во внутренние дела Франции; она не примет никакого участия во внутренних раздорах, кото­рые могут возникнуть; она никоим образом не будет влиять на выбор правительства… но с той минуты, когда Франция выступит за свои преде­лы, когда она нападет на одного из союзников императора, будет поддерживать революцион­ное движение за границами своей территории и народы, восставшие против своих законных монархов, император придет на помощь держа­ве, подвергшейся нападению». Все же в марте Киселев получил предписание покинуть Париж, то же должны были сделать и все русские, про­живающие во Франции. Это требование стало следствием заявления министра иностранных дел Временного правительства А. де Ламарти­на, который хотя и объявил в своем циркуляре, что «провозглашение французской республики не является актом агрессии против какой-либо формы правительства в мире», все же поставил под вопрос справедливость Венских трактатов 1815 г. Однако уже 27 и 29 марта Нессельроде направил Киселеву повеление императора не покидать Парижа, «пока не пострадает от это­го достоинство представителя России». Еще до получения этого предписания Киселев само­стоятельно принял решение остаться в Париже и попытаться убедить Николая I не разрывать отношения с Францией. Конечно, посланник ри­сковал, но дальнейшие события показали пра­вильность его выбора, который способствовал смягчению русско-французских отношений в дальнейшем. Никаких последствий для Киселе­ва его неподчинение указаниям МИД не имело.

Эпизоды высокопрофессиональных дей­ствий российских дипломатов, когда их само­стоятельные шаги не только не принесли урона российской политике, но послужили к ее вящей выгоде, можно дополнить. Особняком стоит случай с российским посланником в Константи­нополе А.П. Бутеневым, произошедший в 1836 г. В январе 1836 г. Бутенев получил предписание директора Азиатского департамента К.К. Родофиникина сообщить европейским миссиям «о воспрещении иностранным военным судам входить в порты восточного берега Черного моря». Посланник был озадачен: как объявить представителям Англии и Фран­ции о том, что уже давно действует в междуна­родных договорах? Еще на заседании Комитета Министров 18 мая 1810 г. было принято поста­новление о запрете (под угрозой ареста и кон­фискации) турецким судам подходить к нахо­дящемуся в блокаде восточному берегу Черного моря от Анапы до Мингрелии. Тем более что по недавно заключенному Ункяр-Искелессийскому договору, который оценивался как внутри стра­ны, так и за рубежом как большая победа рос­сийской дипломатии, было принято важное для России решение о закрытии Черного моря для военных судов всех иностранных держав.

Бутенев, не доверяя столь важные бумаги посольским канцеляристам, сам сел писать де­пешу в Петербург. В ней он буквально растолко­вывал МИДовским чинам основы заключенного русско-турецкого соглашения. Письмо заслужи­вает того, чтобы быть процитированным: «Кро­ме нашего и турецкого военного флага, – объяс­нял посланник, – никакой другой военный флаг не может и не смеет даже думать показаться на Черном море. Следственно, кажется неуместно было бы сообщить иностранным здесь миссиям о воспрещении их военным судам приставать в порты к берегам восточного Черного моря, ибо таковые суда не смеют и входить в самое Чер­ное море. Таковое событие могло бы даже быть принято англичанами и французами в виду раз­решения с нашей стороны плавать свободно под военным флагом по всему Черному морю, лишь бы только не подходить к Анапе или к берегам Абхазии; а таковое, хотя и натянутое толкова­ние, навести может кучу хлопот и суматохи».

Без промедления последовавший ответ Родофиникина заставляет вспомнить такого из­вестного персонажа, как поручик Киже: «Депе­шу мою… покорнейше прошу считать яко вовсе несуществующею и для сего лучше всего оную сжечь, чтоб не могла в последствии породить ошибочное понятие о деле». Приказание не было исполнено, иначе нельзя было бы узнать о реакции Петербурга на столь крупный диплома­тический промах.

Впрочем, не всегда «самостоятельность» дипломатов встречала понимание Петербур­га. Бутенев явился героем еще одного случая, который был весьма негативно истолкован российским МИД. В 1838 г. начался второй ту­рецко-египетский кризис, вовлекший в его разрешение ведущие европейские державы. Будучи лишь номинально подчиненным султа­ну, египетский паша Мухаммед Али уже давно безраздельно правил в Египте и Сирии и был заинтересован в официальном признании его прав на наследственное владение этими тер­риториями. Главной задачей Сент-Джеймского кабинета, стремившегося играть ведущую роль в разрешении кризиса, было не допустить Рос­сию использовать свои формальные обязатель­ства по Ункяр-Искелессийскому договору 1833 г., устранить ее от участия в турецко-египетском конфликте, дезавуировать действовавший меж­ду Россией и Турцией договор, заменив его об­щим, «коллективным» актом, гарантировавшим статус-кво в Османской империи. Отметим, что на первом этапе кризиса российское правитель­ство безоговорочно отвергло предложение об общем договоре по турецким делам. Предложе­ние о созыве конференции в Вене, исходившее от Меттерниха, русской стороной принято не было. Петербург был заинтересован в скорей­шем урегулировании турецко-египетского кон­фликта без вмешательства европейских держав. По сведениям российского МИД, Порта была го­това заключить соглашение с Мухаммедом Али на условиях передачи ему прав наследования всех областей, которыми египетский паша об­ладал к тому времени. Уполномоченные Порты уже готовы были выехать в Александрию, когда последовало вмешательство пяти европейских государств в форме ноты константинополь­ских посланников. Эта нота была подписана 27 июля представителями Австрии, Англии, Фран­ции, Пруссии и России. В ноте говорилось, что «солидарность пяти великих держав по восточ­ному вопросу является обеспеченной и … им поручено просить Блистательную Порту воз­держаться от принятия без их содействия каких бы то ни было окончательных решений». В от­ечественной историографии бытует мнение о том, что благодаря этой оплошности Бутенева, присоединившегося к ноте вопреки позиции, занятой российским МИД по отношению к кол­лективным мерам, Россия была вынуждена и в дальнейшем следовать в фарватере английских инициатив. Однако все последующие события свидетельствуют о том, что российское прави­тельство не захотело оказаться в изоляции, и подпись Бутенева, следовательно, не носила фатального характера для дальнейшего раз­вития ситуации, даже если он и не имел ин­струкций Петербурга о присоединении к тако­го рода документам. Следует подчеркнуть, что на данном этапе развития кризиса как Россия, так и Османская империя пытались избежать вмешательства других держав. Турецкое прави­тельство согласилось с предложением россий­ского посланника закончить дело двусторон­ним соглашением, но под влиянием внушений австрийской дипломатии пересмотрело свою точку зрения, обратившись к представителям пяти заинтересованных стран. В данном случае Бутенев явился лишь заложником сложившейся ситуации, которая не была на руку российским властям, но отражала объективно сложившийся расклад международных политических сил на Ближнем Востоке.

Дипломаты, представлявшие интересы Рос­сии на международной арене, обладали хоро­шим образованием, были, как правило, воспи­таны в дворянской среде, свободно говорили на иностранных языках (часто в ущерб русскому). Их знания и профессиональные навыки ничем не отличались от знаний и навыков их европей­ских коллег. Как правило, они были с уважением встречены в кругу дипломатического сообще­ства, к их мнению прислушивались и их авто­ритет не оспаривался. Иногда дипломат назна­чался исключительно по воле, симпатии и даже капризу императора, и в таком случае страдали интересы дела – межгосударственных и между­народных отношений. Так произошло, когда по желанию Николая I в Париж был назначен П.П. Пален – боевой генерал, незнакомый с тонко­стями дипломатической службы. С прибытием этого дипломата в Париж русская политика во Франции стала жесткой, негибкой, что вызы­вало похвалы российского императора, считав­шего, что только такая позиция российского правительства могла внушить уважение фран­цузской стороне. Русско-французские отноше­ния были «заморожены» на десятилетия, что явилось исполнением воли Николая I, бездумно, по-военному выполненной непрофессиональ­ным дипломатом. Таким образом, определенная корректировка высочайших повелений, которая непременно должна была происходить при их выполнении «на местах», была необходимым условием успешных действий дипломатических работников, знавших сиюминутную внутрипо­литическую обстановку в подведомственных им краях и умевших использовать ее для выполне­ния возложенной на них миссии наиболее раци­ональным и результативным способом.

Проблема «врастания» дипломата в среду той страны, куда он был назначен, касалась от­нюдь не только российских дипломатических чиновников. То же происходило и с зарубежны­ми представителями при высочайшем дворе. Секретарь французского посольства в Петер­бурге оставил любопытные заметки, в которых он давал характеристику всем членам дипло­матического корпуса, присутствовавшим в рос­сийской столице в 1833 г. Его «Биографические заметки» характеризуют автора как наблюда­тельного, насмешливого и самоуверенного че­ловека, оценивавшего каждого из иностранных представителей прежде всего через призму их отношения к Франции.

Мари-Мельхиор-Жозеф-Теодоз де Лагрене служил во французском посольстве Петербурга в 1823-25, 1828 и 1831-34 гг., поднимаясь по ка­рьерной лестнице с 3-го до 1-го секретаря по­сольства. В целом он дает нелицеприятную картину общего состава дипломатического кор­пуса, аккредитованного при высочайшем дворе: «Мало найдется в Европе дворов, при которых иностранные кабинеты были бы представлены так неудачно, как в Санкт-Петербурге». Однако, чем же так не нравятся французскому секрета­рю его коллеги? Оказывается, они «держат себя до такой степени льстиво и подобострастно, что скорее можно принять их за царедворцев, раб­ски преданных императору российскому, нежели за представителей государств свободных и не­зависимых». Итак, в основе оценок де Лагрене – отношение к Франции и «независимость» ди­пломатов от русского двора. Исходя из этих кри­териев де Лагрене позитивно отзывается лишь о прусском посланнике: Рейнгольд Отто Фри­дрих Август Шеллер, по словам автора, «остался пруссаком в Петербурге» и не боится говорить Нессельроде неприятные для него вещи. Напро­тив, другие дипломаты запятнали себя связями с русскими. Вюртембергский посланник – князь Христиан Людвиг Фридрих Генрих Гогенлоэ-Кинхберг, женившись на русской подданной Е.И. Голубцовой, по мнению де Лагрене, тесно сросся с русским двором. Его датский коллега, Оттон Блом, считает французский секретарь, является дипломатом только по имени, поскольку «друзья, связи, привычки, большая часть состояния, кою поместил он в петербургском банке или вложил в покупку земель в Крыму, все привязывает его к России». Даже умнейший изо всех дипломатов, представленных в Петербурге, являвшийся не­гласным главой дипломатического корпуса, ав­стрийский посол граф Карл-Людвиг Фикельмон не избежал русского влияния. Женитьба на гра­фине Тизенгаузен «повлияла самым благоприят­ным образом на положение г-на де Фикельмона, сообщив его сношениям в России задушевность, какую порождают лишь узы семейные». Если учесть, что австрийский посол был женат на внуч­ке М.И. Кутузова, имевшей в Петербурге один из известнейших салонов, посещаемых высшей аристократией русской столицы, то следует при­знать, что Фикельмон обладал наиболее широки­ми связями по сравнению со своими коллегами. Де Лагрене упоминает тот факт, что в Петербур­ге в 1833 г. не было представительств Испании, Португалии, Бельгии, Швейцарии и мелких дер­жав Германской конфедерации. Всем остальным представителям европейских держав был выне­сен автором вердикт: они «удаляются от полити­ки их правительств и вполне принимают сторо­ну России». Цель их службы – получить русский орден, ради достижения этой цели дипломаты пренебрегают интересами своей страны. Прони­цательность де Лагрене была востребована фран­цузскими властями – ему доверяли. Впрочем, может быть, напрасно, поскольку, используя кри­терии верности своему правительству, провоз­глашенные французским секретарем, его служба также проходила не без изъяна: он хорошо знал русский язык и в конце своего пребывания в Рос­сии женился на фрейлине В.И. Дубенской.

Таким образом, тема «сращивания» ди­пломатов со страной пребывания была общей проблемой дипломатической службы; не была она чужда и российским представителям. Из­вестно, что посол России в Англии Ф.И. Бруннов слыл большим англофилом, что не помешало ему оставаться на своем месте в продолжение десятилетий. Российский посол в Австрии Д.П. Татищев считался «домашним человеком» у Меттерниха: в Петербурге было хорошо извест­но, что Татищев являлся рупором меттерниховских идей и политики, что, по всей вероят­ности, вполне устраивало Нессельроде, также не скрывавшего своих политических пристрастий. Эта сторона дипломатической службы хорошо известна и должна приниматься во внимание при характеристике деятельности заграничной службы. Однако другая сторона, связанная с оценкой политической ситуации и ее изложени­ем в донесениях на высочайшее имя, имела важ­нейшее значение для российского МИД в плане создания объективной картины складывающей­ся международной ситуации. Искажения реаль­ности в угоду императору являлись опасным проявлением верноподданничества, а подчас и прямым преступлением.

Объективность поступавшей в российский МИД информации о внешнеполитических пла­нах европейских правительств и настроениях общественного мнения не раз подвергалась со­мнению со стороны исследователей. Многие дипломаты стремились «подправить» реальную картинку для того, чтобы не беспокоить Нико­лая I и представить свою профессиональную деятельность более успешной, чем она была на самом деле. Желание затушевать реальные проблемы в межгосударственных отношениях можно отчетливо проследить по донесениям Киселева из Франции и Бруннова из Англии – оба фактически дезинформировали российский МИД относительно позиции правящих кругов этих стран накануне Крымской войны. Итогом стало создание искаженной картины междуна­родных отношений, что привело к полной не­готовности России к началу военных действий.

Итак, российская дипломатическая шко­ла николаевского времени продолжила тради­ции предшествовавшей эпохи – времен Петра Великого, Екатерины II и Александра I, когда интересы российской внешней политики за­щищали опытные и талантливые дипломаты своего времени. Особенности политики Нико­лая I, безусловно, накладывали отпечаток и на деятельность зарубежных представителей Рос­сии. Нетерпимость российского императора к веяниям времени – проявлениям революцион­ных преобразований в европейских государ­ствах – требовала от дипломатов императорско­го кабинета проведения той политики, которая соответствовала бы взглядам и устремлениям Николая. Это вело к некоторой изоляции России на международной арене и закреплению за ней статуса «жандарма» Европы.

Неприятие императором преобразований в соседних державах сковывало действия рос­сийского МИД в установлении дружественных межгосударственных отношений и вело к росту европейской напряженности в целом. Таким об­разом, российские дипломаты, являясь залож­никами политики своего правительства, были не в состоянии исправить сложившееся положе­ние, даже взяв на себя часть ответственности за предпринимаемые ими инициативы.

Объективной оценкой деятельности рус­ских дипломатов, как и успехов отечественной дипломатии в целом, могут служить результа­ты, достигнутые на переговорах российских представителей с делегатами стран-участниц международных конференций. В ходе конгрес­сов и конференций с участием России ее пред­ставители сумели выдвинуть и отстоять наибо­лее выгодные для страны условия европейского урегулирования международных конфликтов. Такими соглашениями на протяжении никола­евского времени были постановления Петер­бургской (1826 г.) и Лондонской конференций (1826 г.) по греческому вопросу, Адрианополь­ский мирный трактат 1829 г. по итогам русско- турецкой войны 1818-1829 гг., Ункяр-Искелессийский договор 1833 г., заключенный между Россией и Османской империей, Мюнхенгрецкие соглашения 1833 г. с Австрией (и позже присо­единившейся к ним Пруссией) и условия Лон­донских конвенций 1840 и 1841 гг., заключенных Россией, Великобританией, Австрией, Пруссией и Османской империей (ко второй конвенции присоединилась Франция). Все эти документы, за исключением последних, максимально учиты­вали интересы России в момент их подписания. Оценивая результаты Лондонских конвенций начала 40-х гг., следует иметь в виду как изме­нение общеевропейской ситуации ко времени их заключения, так и неготовность российской дипломатии отстаивать национальные интересы по причине смены политических ориентиров.

Краткая история заключения этих договоров такова. В апреле 1826 г. в Петербурге был подпи­сан англо-русский протокол по урегулированию греческого вопроса. Со стороны Великобрита­нии протокол подписал А. Веллингтон, от Рос­сии – Нессельроде и Ливен. Веллингтон, герой наполеоновских войн, был принят в Петербурге со всеми полагающимися его рангу почестями, протокол успешно подписан. Однако резуль­татами переговоров руководитель британской внешней политики лорд Каннинг остался недо­волен, считая, что малосведущего в дипломатии военачальника обманули. Внешне протокол вы­глядел учитывающим интересы как одной, так и другой стороны: англо-русское соглашение подразумевало возможность действий против Порты Англии и России «сообща или единолич­но». Но если Великобритания не собиралась в это время воевать с Турцией, то для России путь к войне с Османской империей был открыт. Но именно этого-то и пытался избежать Сент-Джеймский кабинет накануне переговоров, опасаясь вмешательства России в Восточный кризис и ее выступления в поддержку восстав­ших греков, что могло бы существенно укрепить позиции России в Греции и на Балканах! Условия конвенции развязывали руки русскому наступле­нию, и Наваринское сражение 8 октября 1827 г., в котором Турции противостояли объединенные флоты Англии, Франции и России, было расце­нено в качестве русской победы. «Наваринский погром» встревожил правительства Англии и Франции, показав уязвимость Османской импе­рии. В Лондоне и Париже поспешили отказаться от лавров победителей. Английский король вы­сказал сожаление «о сражении, происходившем с морскою силою древнего союзника». Пописывая документ о награждении командующего флота­ми английского вице-адмирала Кодрингтона ор­деном Бани, Георг IV якобы сказал: «Я посылаю ему ленту, хотя он заслуживает веревки».

Безусловной победой российской диплома­тии стало заключение Адрианопольского мира по завершении русско-турецкой войны 1828-­1829 гг.

Во-первых, Россия выдвинула в условиях мирного договора только те требования, кото­рые были заявлены ею накануне объявления войны Турции, хотя и они подверглись жесткой критике европейских держав. Во-вторых, бла­годаря умелому ведению переговоров, Россия сумела приобрести некоторые дополнитель­ные преимущества, полученные в ходе русско- турецкой дискуссии. Мирные переговоры вел А.Ф. Орлов – блестящий дипломат и ближайший друг Николая I. Особенность государственной деятельности Орлова заключалась в том, что он долгое время не занимал какой-то определен­ной должности, но эпизодически назначался императором для выполнения его разовых, но весьма ответственных поручений. Николай I не раз подчеркивал, что ценит Орлова за пре­данность Отечеству. Перед заключением мира, посылая его в Адрианополь, император писал фельдмаршалу Н.Н. Дибичу: «… я пришлю Ор­лова в качестве второго уполномоченного – как человека надежного, умного и истинно рус­ского». Со стороны Порты переговоры вели Мехмед Садык-эфенди, ведавший финансами в турецком правительстве, и Абдулкадыр-бей, второе после шейх-уль-ислама лицо в мусуль­манской духовной иерархии. На многочасовых заседаниях Орлов не раз с блеском выходил из сложных ситуаций, грозивших прекращением переговоров. Действительно, поведение ту­рецких уполномоченных выглядело неадекват­ным: русская армия стояла у ворот Константи­нополя, а турки не прекращали «бесконечных словопрений». Они предложили Орлову «пред­линную хартию», которую тот посоветовал «от­ложить в сторону и даже в протоколе заседаний об ней не упоминать». Дежурный генерал А.Н. Михайловский-Данилевский вспоминал любо­пытный эпизод, свидетельствовавший о живом уме Орлова, его умении легко и остроумно ула­живать недоразумения. Турки возражали про­тив передачи России островов в устье Дуная, «ибо острова сии, поросшие камышом, в кото­ром гнездились змеи, никакой политической важности в себе не заключали». Орлов в ответ заметил: «Острова сии так ничтожны, что ежели бы Порта их уступила лично ему, то он бы их не взял; возражение сие заставило турецких мини­стров смеяться, и они по сему предмету более не прекословили». Заметим, что лично для Орло­ва острова действительно не представляли ни­какой ценности, однако обладание ими предо­ставляло России возможность контролировать судоходство по Дунаю.

С именем Орлова связано и заключение рус­ско-турецкого Ункяр-Нскелессийского догово­ра 1833 г. На переговоры вновь выехал Алексей Федорович, хотя в турецкой столице находился опытный дипломат А.П. Бутенев, а сухопутным десантом, высадившимся на азиатском бере­гу Босфора, командовал Н.Н. Муравьев, уста­новивший хороший контакт с турецким пра­вительством и самим султаном. Отметим, что Бутенев буквально «спас» договор накануне его заключения. Когда адмирал М.П. Лазарев при­вел русскую эскадру в Босфор, и она картинно бросила якорь перед российским посольством «в виду английской и французской миссий», по­сланник Франции Руссен заявил, что принимает на себя завершение переговоров между Портой и Египтом. «Я никогда не видел рассудительно­го и скромного Бутенева в таком негодовании», – вспоминает Муравьев. Перед посланником стоял выбор: или следовать наставлениям ми­нистерства, предписывающего отнюдь не на­вязывать туркам вооруженного пособия, или к стыду двора нашего допустить дерзкие разгла­шения французов, что они выслали флот наш из Босфора». Он не принял турецкой ноты, где министры султана ссылались в своем решении на волю французов, и выступил перед Диваном с резким протестом. Проявленные Бутеневым воля и решимость сохранили возможность за­ключения самого успешного из русско-турецких договоров. «По скромности Бутенева блиста­тельный подвиг его остался безгласен», – сви­детельствует Муравьев, который считал, что на­чальство недооценило как личные достоинства этого дипломата, умевшего явить твердость в нужный момент, так и его вклад в успешное за­вершение всей Босфорской миссии.

Все лавры снова достались Орлову. Турки приняли его как старого знакомого, которому с удовольствием дали согласие на вывод русского флота из Босфора после заключения договора 26 июня 1833 г. Наиболее важным его пунктом ста­ло условие о закрытии Портой Дарданелльского пролива в случае войны России с третьей дер­жавой. Это был бесспорный успех русской ди­пломатии, укреплявший военно-политическое преимущество России в одном из важнейших стратегических узлов Ближнего Востока.

В 1833 г. Россия подписала еще две конвен­ции с союзниками – Австрией и Пруссией. Ус­ловия этих конвенций шли в русле общих за­дач внешней политики России на Востоке: они подтверждали русско-турецкий союз, что было крайне важно для российского руководства. Се­кретная статья Мюнхенгрецкой конвенции с Австрией подразумевала, что «в случае ниспро­вержения современного порядка в Турции» обе державы будут действовать согласованно. Таким образом, Россия последовательно закрепляла все достигнутые успехи на Востоке. Можно сказать, что российская дипломатия действовала уверен­но и профессионально, а отдельные дипломаты способствовали достижению этого успеха.

Особняком стоит история заключения Лон­донских конвенций 1840 и 1841 гг. Их резуль­таты, полученные в итоге продолжительных и тяжелых для России переговоров, никак нельзя отнести к успехам отечественной дипломатии – отказ от контроля и преимуществ плавания в Проливах явился уступкой, сделанной ради поддержания европейского партнерства и был вынужденной мерой для российского прави­тельства. Таким образом, слабая дипломатиче­ская подготовка к заключению конвенций и яв­ная неготовность российского посла в Лондоне Бруннова отстаивать интересы России привели к стратегически важным изменениям в расста­новке политических сил на европейской арене в отношении важнейшего для великих держав Восточного вопроса.

В целом, оценивая дипломатическую исто­рию России в период николаевского царствова­ния, можно говорить об имеющихся просчетах внешнеполитического курса российского пра­вительства, связанного с субъективно-личност­ными особенностями характера и политических воззрений российского императора. Что касает­ся дипломатии как инструмента проведения в жизнь главных задач, поставленных перед ней правительством и лично Николаем I, то следует отметить, что ее успехи и просчеты были резуль­татом выработанного в недрах российского МИД внешнеполитического курса. Дипломатическая служба Российской империи и отдельные пред­ставители российского МИД за рубежом дей­ствовали достаточно четко и профессионально. Более того, отдельные дипломаты не раз брали на себя инициативу в корректировках и «по­правках» полученных из Петербурга инструк­ций, что ни разу не было признано ошибочным или неудачным со стороны российского МИД. Самостоятельные и решительные действия от­дельных дипломатических представителей не раз спасали ситуацию, которая складывалась не в пользу России и требовала принятия немед­ленных решений.

Итак, несмотря на то, что дипломатическая служба формировалась во многом благода­ря семейным и придворным связям, включа­ла большое число иностранцев, оторванных от российской почвы или вовсе с ней незнакомых, профессиональная деятельность отечественной дипломатии соответствовала задачам россий­ской внешней политики и вполне выдерживала конкуренцию, которую составляла ей диплома­тия ведущих европейских держав. Россию пред­ставляли за рубежом разносторонне подготов­ленные и хорошо образованные выходцы из русского и немецко-прибалтийского дворянства. Хорошее знание нескольких европейских язы­ков, разносторонние связи в дипломатической среде и профессионализм способствовали тому, что российские представители за рубежом поль­зовались заслуженным уважением коллег, видев­ших в них достойных представителей одной из наиболее могущественных держав Европы.

ИГРА: Тонкости международной политики времен Семилетней войны

Предлагаем нашим читателям вернуться в XVIII век и послужить Отечеству на дипломатическом поприще. 

1755 год. Европа стоит на пороге войны: Англия соперничает с Францией за североамериканские колонии; у Австрии очень плохие отношения с Пруссией. России тоже необходимо срочно определить свою позицию в запутанных дипломатических отношениях.

Вас неожиданно назначают новым главой дипломатической службы, невзирая на отсутствие у вас должного опыта, — предыдущий президент Коллегии иностранных дел, опытный канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, попал в немилость к государыне-императрице Елизавете Петровне. Теперь именно вы призваны упрочить положение России в Европе и сформировать устойчивый политический альянс в условиях Семилетней войны. Постарайтесь выяснить, с какими странами у нас есть общие интересы, и заключить как можно больше военно-политических союзов. Дерзайте, в ваших силах изменить ход истории!

Карл Васильевич Нессельроде

Поэт и дипломат Федор Тютчев в 1850 г. посвятил Карлу Нессельроде нелицеприятные строки, именуя его «беспримерным трусом» с «маловерной душой». Великий князь Николай Михайлович отмечал, что при Николае I граф Нессельроде проявлял «самоотверженную готовность стушеваться» и «не обладал ни силою ума, ни силою характера». Во Всеподданнейшем отчете III Отделения за 1829 г. читаем: «Общество, особенно средние классы, в массе странным образом предубеждены против графа Нессельроде. Его всегда подозревают в тайной приверженности венскому кабинету и в предусмотрительной близости с Меттернихом…».

Консервативная политика Карла Васильевича не нашла поддержки даже среди правых славянофилов, обвинявших его в подчинении национальных интересов России общим задачам Священного союза. «Международным жандармом с немецкой душой и немецкими симпатиями» назван Нессельроде в одной из статей времен Первой мировой войны, когда про немцев стало можно писать все что душе угодно. До сих пор в нашей стране о графе Нессельроде нет ни одной научной монографии…

Не любили современники этого маленького тщедушного человечка с отменным аппетитом и прекрасным желудком, знавшего толк в кушаньях и винах, увлекавшегося разведением цветов и имевшего редкую коллекцию камелий, за годы своей долгой службы ставшего одним из богатейших помещиков, владельцем тысяч десятин земли и многих сотен крепостных, вкладывавшего средства в заводы, текстильные мануфактуры и торговые компании и даже участвовавшего в разведении первых русских овец-мериносов.

В отечественной исторической литературе и публицистике со времен Крымской войны и до наших дней положительные оценки этого уникального человека, побившего все рекорды пребывания в должности министра иностранных дел, редки. В советской науке с именем Нессельроде связывалось все темное и реакционное во внешней политике Александра I и Николая I. Очень кстати пришлось и суждение Карла Маркса, обратившего внимание на имя министра: Нессельроде по-немецки и по-английски «означает одновременно и крапиву, и розгу».

Еще до 1917 г. закрепилось мнение о Нессельроде как о весьма посредственном политике, чья роль во внешней политике России была меньше той, которая должна принадлежать главе дипломатического ведомства. В «Русских портретах» великого князя Николая Михайловича находим: Александр I, пришедший к убеждению, что «что министр иностранных дел ему вовсе не нужен», не нашел лучшего номинального министра, чем граф Нессельроде с его «безответною робостью и покорностью». При Николае I, по мнению историка из дома Романовых, «самоотверженная готовность стушеваться» еще более упрочила положение Нессельроде. Известный современный историк В.Н. Виноградов также отмечал, что «за долгие годы службы Карл Васильевич научился оставлять свое мнение на пороге императорского кабинета. Откровенные суждения, сомнения и тревоги поверялись лишь глубоко частным письмам. Перед самодержцем представал исполнительный чиновник, готовый облечь во французские фразы монаршьи распоряжения».

Действительно, для людей, хорошо знавших Нессельроде, Карл Васильевич был человеком с открытым сердцем. Так, например, отзывалась о нем княгиня Дарья Христофоровна Ливен, которая, будучи супругой посла России в Лондоне, состояла в переписке с нашим героем (а параллельно и с его другом и своим возлюбленным Клеменсом Меттернихом), дополняя сухие донесения мужа. 16 апреля 1823 г. она писала Меттерниху о Нессельроде: «Я его очень люблю. У него открытое сердце. Я с волнением вспоминаю, какое скромное место среди нас он занимал, и как комфортно он себя сейчас ощущает».

Карл Васильевич Нессельроде, или Карл Роберт фон Нессельроде-Эресгофен, родился 2 декабря 1780 г. в Лиссабоне. Семейство Нессельроде принадлежало к древнему германскому роду, начало которого восходит к XIV веку. Его отец, граф Максимилиан Вильгельм Карл Нессельроде (1724-1810), немец-католик, был профессиональным дипломатом и служил в Австрии, Голландии, Франции, Пруссии и, наконец, России, будучи русским посланником в Португалии. По словам Карла Васильевича, такие перемены были обычны для всех младших в его роде, которые «искали счастья везде понемногу». Отец всегда был примером для Карла, называвшего его «лучшим учителем в науке жизни».

Мать, баронесса Луиза Гонтар, дочь богатого купца, родила Карла прямо на борту английского судна в день прибытия в Лиссабон. Луиза была протестанткой и желала, чтобы и сын был крещен по протестантскому обряду. Поскольку в Лиссабоне не оказалось иного протестантского храма кроме домашней церкви английского посольства, Карл был крещен по англиканскому образцу. Когда мальчику было шесть лет, его мать умерла, и отец, тяжело переживая это трагическое событие, стал ходатайствовать об увольнении, которое и получил в 1787 г. В восьмилетнем возрасте маленький Карл был записан мичманом в русский флот и в 1796 г., за шесть месяцев до смерти Екатерины II, после обучения в берлинской гимназии, которое так и не завершил, приехал в Петербург для несения службы. Несмотря на то, что после поступления Карла на русскую службу с отцом он виделся редко, поскольку Вильгельм Нессельроде проживал во Франкфурте-на-Майне, они находились в постоянной переписке, обмениваясь мнениями о европейской политике и нравах русского двора.

Начав карьеру при Павле I как флигель-адъютант по флоту, в первые годы молодой человек выполнял дипломатические поручения в Вюртемберге, Штутгарте, Берлине и Гааге. В 1807 г. он был командирован в Тильзит, в распоряжение русских уполномоченных князей Лобанова и Куракина, а потом отправлен советником посольства в Париж с «особыми поручениями» — поддерживать негласную связь с Талейраном. Именно с этого времени, по словам Карла Васильевича, началась его «прекрасная обширная карьера». Тайная корреспонденция Нессельроде направлялась непосредственно Александру I, а иногда и ближайшему советнику государя графу М.М. Сперанскому, минуя министра иностранных дел графа Н.П. Румянцева. В этой переписке Талейран обозначался несколькими «псевдонимами»: «мой кузен Анри», «Анна Павловна», «наш книгопродавец»; Франция именовалась «Лизеттой»; Наполеон же скрывался под прозвищами «мой друг», «Терентий Петрович» и «Софи Смит»; Фуше проходил под именами «Наташа» и «президент»; одним из псевдонимов самого Нессельроде был «танцор».

В августе 1811 г. отношения между Россией и Францией стали крайне натянутыми, и государь распорядился, чтобы Нессельроде покинул Париж. Весьма показательно высказывание «Терентия Петровича», то бишь Бонапарта, русскому послу князю Куракину: «Вы хотите вести дела, а единственный умный человек из вашего посольства, граф Нессельроде, собирается уехать от вас». В октябре 1811 г. 30-летний Карл Васильевич прибыл в Петербург, где его ожидали благосклонный прием императора и звание статс-секретаря.

Через несколько месяцев он удачно женился на дочери влиятельного министра финансов Гурьева. Мария Дмитриевна была высокой, полной дамой, перед которой спутник жизни казался «карманным мужем». Сие обстоятельство не слишком смущало Нессельроде. Избраннице на момент замужества стукнуло 25 лет, совсем не юный возраст для невесты того времени. Медовый месяц длился очень недолго, поскольку новобрачный вскоре был отправлен в Париж. Супруга писала вослед: «Ты очень хорошо поступил, взяв в жены старую двадцатипятилетнюю женщину. Более молодая никогда в жизни не смогла бы любить тебя с той же силой и с тем же постоянством». Сам Карл Васильевич в своих автобиографических «Записках», которые он начал писать за год до смерти, отмечал, что брак на протяжении 37 лет был вполне счастливым. У них было трое детей: сын Дмитрий и дочери Елена и Мария.

По отзывам современников, графиня оказывала исключительное влияние на своего супруга, была особой холодной и уверенной в себе, но в то же время ревниво относилась к конкуренции и не терпела в своем окружении сильных женщин. Так, например, мадам де Буань, хозяйка влиятельного литературно-политического салона в Париже, познакомившаяся с Карлом Васильевичем в Гааге и бывшая с ним в дружеских отношениях, отмечала, что Мария Дмитриевна была к ней весьма нерасположена и не скрывала этого.

Много времени графиня проводила за пределами России, предпочитая Париж и Баден-Баден, и была для своего супруга неоценимым политическим агентом. Она предпочитала именно французское общество, за что ее недолюбливали соотечественники, и бывала исключительно в салонах, посещаемых Шатобрианом, Талейраном, герцогом Ришелье и другими политическими знаменитостями, причем сплошь убежденными роялистами. Очарованная Францией, она всерьез опасалась, что этой стране угрожает новая революция, которая потребует вмешательства иностранных держав, и негативно относилась к либеральным тенденциям в годы министерства Ришелье, на полном серьезе отмечая, что император Александр должен опять взять герцога в Россию на прежний пост губернатора Одессы. Карл Васильевич одобрял ее образ жизни и писал ей: «…я счастлив видеть тебя в обществе французов. Посещать преимущественно иностранцев, а не соотечественников, всегда было моим принципом, и у меня не было еще повода раскаяться в этом».

В самом начале 1830-х гг., когда Европа была взбудоражена событиями, связанными с восстанием в Варшаве, графиня, будучи в Лондоне, интриговала против поляков, что отмечал Талейран, в те годы посол Франции в Лондоне. Княгиня Дарья Ливен, проживавшая с 1835 г. в Париже, в январе 1841 г. писала своей подруге, племяннице и постоянной спутнице Талейрана Доротее де Дино, герцогине де Саган: «Мадам Нессельроде окружена здесь влиятельными людьми Франции; определенно, это их она приехала повидать в Париже. Месье Эйнар, из Женевы, содержит здесь бутик. Надо бы мадам Нессельроде в качестве альтернативы обедать и с такими людьми; ей не хватало еще только Гарнье-Пажеса» (известного политика-республиканца). Правда, далеко не всегда Мария Дмитриевна была поглощена только политикой. Так, один из ее приездов во французскую столицу пришелся на осень 1840 г., когда в самом разгаре был Восточный кризис, а отношения между Россией и Францией весьма обострились. Как отмечала Доротея де Дино, графиня Нессельроде, пребывавшая в Париже уже полтора месяца, «не была при дворе и, соответственно, в высшем свете, но вела холостяцкий образ жизни и восхищалась своим сумасбродством. Я не уверена, что граф Нессельроде разделяет ее восторги». Дино также сообщала, что графиня Нессельроде приняла у себя Адольфа Тьера, только что отправленного в отставку, и была им совершенно очарована. Как писала Дино, «зная увлекающуюся натуру мадам Нессельроде, можно понять и ее восторженное отношение даже к Тьеру!». Правда, буквально через несколько дней она записала: «Держу пари, что мадам Нессельроде увлеклась Тьером только чтобы составить фронду увлечению Ливен Гизо» (Дарья Ливен и Франсуа Гизо, знаменитый французский политик Июльской монархии и историк, с 1837 г. и до конца смерти Ливен были неразлучны, но так и не составили семейную пару).

С 1812 по 1815 гг. Нессельроде постоянно находился при императоре Александре I и был влиятельным участником Венского конгресса. В 1816 г., через двадцать лет после начала службы, после отставки графа Румянцева, совершенно оглохшего после двух апоплексических ударов, он был назначен управляющим иностранной коллегией, но одновременно с ним и будто в противовес ему графу Иоанну Каподистрии поручили ведение иностранных дел. Таким образом, в России было как бы два министра иностранных дел, взгляды которых на задачи русской внешней политики значительно расходились. Как отмечалось в «Истории дипломатии», Нессельроде «являлся носителем консервативных чувств и настроений; с самого начала и до конца своей чиновничьей карьеры он был представителем идей Священного союза. Каподистрия, патриот освобождающейся Греции, был исполнителем тех предначертаний Александра, которые являлись исчезающими отголосками неопределенного «либерализма» царя». Сам Карл Васильевич относился к либерализму Каподистрии с явным скепсисом, отмечая, что его коллеге зачастую не хватало «esprit pratique», практического смысла, столь необходимого, по мнению графа, для того, «чтобы хорошо вести дела в этом низком мире». В одном из писем жене он отмечал, что Каподистрия, несмотря на присущую его уму проницательность и хитрость, был «не всегда логичен; особенно он пренебрегал опытом людей и вещей». По словам Карла Васильевича, если бы судьба забросила Каподистрию во Францию, «он стал бы там доктринером с самыми лучшими намерениями на свете. Его ничто так не прельщает, как книга Гизо, наполненная софизмами и ложными утверждениями». Император служил верховным примирителем и посредником между двумя своими министрами; зачастую, воодушевленный планами Каподистрии, он постепенно склонялся на сторону Нессельроде. Последний сопровождал Александра на конгрессы Священного союза в Аахен, Троппау (ныне Опава), Лайбах (ныне Любляна) и Верону. В 1822 г. Каподистрия получил бессрочный отпуск, и Нессельроде стал единственным министром иностранных дел. В 1828 г. при заключении Туркманчайского мира Николаем ему было дано звание вице-канцлера, а в 1845 г. он достиг высшего чина — стал государственным канцлером Российской империи. Однако, несмотря на все усилия, он так и не получил княжеского титула.

Нессельроде всегда был верен своим политическим принципам, отступать от которых никогда не собирался. Он являлся убежденным монархистом, твердым сторонником Венской системы, баланса сил в Европе, принципа легитимности. Идеальным союзником для России он считал Габсбургскую монархию. Еще во время поездки в Богемию он познакомился с Клеменсом Меттернихом, тогда австрийским посланником в Дрездене, и это знакомство скоро перешло в тесную дружбу. Меттерних казался Карлу Васильевичу гениальным дипломатом, а его советы — всегда спасительными; в свою очередь, Меттерних умел хорошо пользоваться слабостями своего ученика.

Главным противником России в глазах графа Нессельроде была Франция — эпицентр революционных потрясений и внешнеполитических авантюр. При этом он всегда интересовался историей и жизнью этой страны и ее обитателей, внимательно следил за внутренней политикой Парижа. В письме жене из Баден-Бадена он отмечал: «Со всех сторон я здесь окружен французами, и чем больше я вижу людей этой нации, тем больше они мне нравятся; почему же, взятые в отдельности, они очаровательны, но как только собираются вместе, становятся невыносимыми?».

Владелец обширных имений в Саратовской губернии, Нессельроде был убежденным сторонником крепостного права, считая его одинаково благодетельным как для помещиков, так и для крестьян. Он утверждал: «Интересы обеих сторон до того слиты, что я не мог бы не пожалеть, если бы эмансипация разрушила ныне существующую связь, если б власть помещика ограничилась, а власть общины — усилилась».

Вряд ли здесь целесообразно подробно излагать основные вехи политической биографии Карла Васильевича. Годы его политической карьеры, за исключением последних трех лет, связанных с Крымской войной, совпали с периодом резкого подъема авторитета России в европейской политике. С его именем было связано много важных событий в российской истории: помощь греческим повстанцам, боровшимся за освобождение своей родины от османского господства, заключение первого в истории отношений России и США договора, признание правительства Луи Филиппа Орлеанского, пришедшего к власти в ходе Июльской революции 1830 г., Лондонские конвенции о закрытии Черноморских проливов для иностранных военных кораблей.

Очень часто Нессельроде упрекали в отсутствии характера и абсолютном отсутствии собственного мнения. Это утверждение далеко не бесспорно; случалось и так, что министр пытался, и не всегда безуспешно, отстаивать собственное видение ситуации. При Александре I он защищал свою позицию по греческому восстанию, которое он безоговорочно осуждал как удар по принципам Священного союза и опасный прецедент, грозящий революционными потрясениями всей Европе. Однако император, поначалу колебавшийся, по мере радикализации событий в Греции решил отказаться от безусловной поддержки султана.

Убеждения молодого Николая I полностью импонировали взглядам Нессельроде: новый государь был убежден в пагубности любых системных изменений, которые обычно приводят к потрясениям; либеральные эксперименты внутри страны и вовне представлялись ему крайне опасным занятием. Отсюда глубоко охранительная ориентация его как внешней, так и внутренней политики и стремление избегать рискованных предприятий.

Как и старший брат, Николай был своим собственным министром иностранных дел, лично выполняя самые ответственные дипломатические миссии. Однако, учитывая взрывной и импульсивный характер императора, наличие при нем такого осторожного министра, как Нессельроде, было весьма полезно. Это наглядно проявилось в 1830 г.: в июле вспыхнула революция во Франции, явившись катализатором движения общеевропейского масштаба. И тут консерватор Нессельроде, испытывая неприязнь к революционной Франции, перед лицом императора выступил защитником «короля баррикад» Луи Филиппа и настаивал на признании политического режима, рожденного революцией. Не имея ничего против нового короля французов лично, Николай был глубоко возмущен обстоятельствами его прихода к власти и настаивал на первых порах на организации вооруженной интервенции во Францию, направив в Вену и Берлин генерал-адъютанта графа А.Ф. Орлова и фельдмаршала графа И.И. Дибича для выработки единой тактики действий. Нессельроде же с самого начала занял более реалистичную позицию, справедливо полагая, что единственное средство «нейтрализовать» эту страну заключалось в заверении французского правительства в своей лояльности и миролюбии. Уже 18 августа в депеше послу во Франции графу К.В. Поццо ди Борго Нессельроде отмечал, что «главная цель союзных держав заключается в том, чтобы оставаться в мире с Францией, пока Франция захочет оставаться в мире с ними, отказываться от вмешательства в ее внутренние дела, пока она сама будет отказываться от всякой агрессии против своих соседей и от всяких революционных махинаций за своими границами». В итоге, после того как Луи Филиппа официально признали Великобритания, а затем Австрия и Пруссия, 18 сентября Николай также объявил о признании короля французов.

Несмотря на это, отношения между двумя странами были весьма напряженными: Николай I отказывался именовать Луи Филиппа «братом», как того требовал монарший этикет, а Поццо ди Борго исполнял обязанности как частное лицо, ожидая аккредитации французского посла. Его положение в Париже было весьма деликатным: как сообщали дипломаты, император уже не так доверял своему послу. Поговаривали даже, что Николай намеревался отправить Поццо ди Борго в отставку. И тогда за гордого корсиканца вступился «готовый стушеваться» вице-канцлер: Карл Васильевич заявил, что тогда он тоже уйдет в отставку. И император уступил.

Финал политической карьеры Нессельроде, как и всего царствования Николая I, был драматичен: Крымская война явилась серьезным дипломатическим просчетом императора, полагавшего, что до военного столкновения с Англией и Францией дело не дойдет. Несмотря на то, что Нессельроде пытался смягчить жесткий курс государя, стремился склонить царя к проведению более «благоразумной» линии относительно Османской империи и в итоге предотвратить войну, он стоял во главе МИД, и проигрыш российской дипломатии должен быть отнесен и на его счет.

Нессельроде обвиняли чуть ли не в предательстве России. Его упрекали в том, что императорский кабинет будто бы сознательно годами служил Австрии и Пруссии и жертвовал при этом интересами своей страны. Он вынужден был оправдываться и отвечать на записку историка М.П. Погодина «О восточном вопросе», полную подобных упреков и ходившую во множестве списков в 1854-1855 гг. Она отражала настроения общества, в котором широко распространилась неприязнь к канцлеру.

Разумеется, подобные обвинения несправедливы. Нессельроде был личностью более сложной, чем это представлялось его критикам. В «Записке о политических сношениях России» от 11 февраля 1856 г., названной «политическим завещанием» канцлера, Карл Васильевич признал ошибочность основных принципов, на которых он пытался строить внешнюю политику. Потрясение, испытанное страной в эти годы, было настолько велико, что заставляло пересматривать свои взгляды даже таких людей, как Нессельроде. Обстановка, в которой писалась «Записка», — канун отставки — располагала автора к большей искренности, чем та, в которой готовились прежние официальные бумаги.

Ее положения сходны с идеями программного циркуляра преемника Карла Васильевича на посту руководителя российского МИД князя Александра Михайловича Горчакова, давшего краткую, но емкую оценку «Записке»: «Россия не дуется, Россия вдумывается». По мнению Нессельроде, в будущем «России предстоит усвоить себе систему внешней политики иную против той, которой она доселе руководствовалась». Канцлер писал о том, что необходимо отстаивать прежде всего не «условия европейских трактатов и частных соглашений, заключенных нами с некоторыми державами», но «требования русских интересов».

Граф сам установил срок своего выхода в отставку. Он говорил Л.Г. Сенявину, директору Азиатского департамента: «Пределом моей службы я себе поставил тот день, когда мне минет 75 лет». Этот срок наступал в 1855 г. Верный своим принципам канцлер сразу же попросил отставки, но в условиях войны был вынужден отсрочить свое желание и ждать заключения мира.

Внук канцлера, издатель его писем и бумаг, оставил словесный портрет деда в момент заключения Парижского мира: «Ему было 76 лет, но он казался на десяток лет моложе… Седые волосы, разделенные пробором, были еще довольно густы. Бакенбарды обрамляли лицо, делая его более длинным, черты же резкими. Нос крупный, орлиный. взгляд одновременно пристальный и улыбающийся под круглыми стеклами очков в серебряной оправе. Уголки несколько великоватого рта во время беседы приподнимались в язвительной улыбке. Голос ясный, звонкий, вибрирующий и еще молодой. Руки тонкие и очень ухоженные, хотя и имеющие следы частых приступов подагры. Ступня маленькая и красиво изогнутая». Сам Карл Васильевич еще в 1819 г. давал жене такой совет сохранения здоровья и молодости: «Следуй моему примеру: каждый день я ложусь спать до полуночи и встаю до семи утра; каждый день я прогуливаюсь в течение часа».

Граф Нессельроде умер в Петербурге 11 марта 1862 г. и был похоронен на Смоленском лютеранском кладбище. Перед смертью Карл Васильевич сказал: «Я умираю с благодарностью за жизнь, которую я так любил, потому что ею так наслаждался». Он действительно любил жизнь во всех ее проявлениях, и она отвечала ему взаимностью.

Иоанн Каподистрия

Томас Лоуренс. Портрет Иоанна Каподистрии. Коллекция Виндзорского королевского дворца, Лондон

На российской государственной службе, в том числе дипломатической, находились в общей сложности около 150 дипломатов греческого происхождения в ранге посла или посланника. Наиболее яркий и известный пример — Иоанн (Иван Антонович) Каподистрия. За достойную службу на благо Российской империи Каподистрия был награжден орденом апостола Андрея Первозванного, высшей российской наградой до 1917 г.

Родился Иоанн 11 февраля 1776 г. на острове Корфу, где отец его, Антон Каподистрия (1741-1819), потомок семьи, переселившейся на Корфу в конце XIV века из городка Капо д’Истрия, занимал разные почетные должности на службе у венецианского правительства. Мать Иоанна — Диамантина Каподистриа.

Иоанн Каподистрия, окончив курс философии и медицины в Падуанском университете, поступил на дипломатическую службу на родине. С 1799 г. работал главным врачом русского военного госпиталя на острове Корфу. В 1800 г., по предложению адмирала Ф.Ф. Ушакова, стал секретарем законодательного совета Республики Ионических островов. В 1802 г. ему было поручено объехать большую часть Ионических островов, ввести там русские гарнизоны и устроить гражданское управление. В 1803 г. он был назначен статс-секретарем Республики Ионических островов по иностранным делам, в 1807 г. — начальником местной милиции.

Тильзитский мир 1807 г., по которому русское управление было заменено на французское, стал препятствием к дальнейшей карьере Каподистрии на родине; он перешел на русскую службу статским советником и был причислен к министерству иностранных дел (1809). Через два года он был определен секретарем русского посольства в Вене, затем вел дипломатическую переписку П.В. Чичагова. В 1812 г. назначен управляющим дипломатической канцелярией русской Дунайской армии в чине действительного статского советника, на него же было возложено поручение выработать проект административного устройства Бессарабии, только что присоединенной к России.

В 1813 г. сопровождал Александра I в качестве начальника канцелярии, а затем был послан в Швейцарию с поручением привлечь ее к союзу против Наполеона. Удачное исполнение поручения, а также блестящие таланты, обнаруженные им на Венском конгрессе, обеспечили ему быструю карьеру.

В 1815 г. ему было пожаловано звание статс-секретаря. В 1816 г. Каподистрия стал тайным советником, а 9 (21) августа 1816 г. был назначен управляющим Министерством иностранных дел и занимал эту должность до 1822 г. Работал для укрепления союза между Францией и Россией и старался удерживать Александра от увлечения идеями Священного Союза; кроме того, был противником вмешательства в борьбу партий в Неаполе, хотя особо энергичных действий в этом направлении он не принимал. С 1816 г. был управляющим Коллегией иностранных дел, подчинялась министру иностранных дел, каковым состоял Карл Нессельроде.

Важна роль Каподистрии в судьбе молодого Пушкина, который служил под его началом в Коллегии иностранных дел. Благодаря ходатайству и заступничеству Каподистрии перед царем Александром, грозившая Пушкину ссылка в Сибирь была заменена переводом по службе в Бессарабию. Каподистрия послал поэта в Кишинев, то есть в самый центр греческого революционного движения, где комиссия из посланных Каподистрией правоведов, под наблюдением генерала и масона И.Н. Инзова, создавала кодекс бессарабских законов. Впоследствии эти законы стали при правителе Каподистрии законами независимой Греции. Пушкину был дорог этот человек, и он несколько раз рисовал его на полях своих рукописей.

Рисунки Александра Сергеевича Пушкина приоткрывают еще одну страницу биографии графа Каподистрии. Так, три его портрета расположены рядом с портретом Роксандры Стурдза-Эдлинг (1786-1844). Любимая фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, Роксандра Стурдза, была давнишней знакомой поэта. С Иоанном Каподистрия Роксандра Стурдза познакомилась в доме адмирала Павла Васильевича Чичагова. В лице Роксандры Каподистрия нашел горячую сторонницу дела освобождения греков. Она оказалась прекрасной собеседницей: блестящее образование, полученное на дому, и проницательный ум позволяли ей поддерживать разговоры практически на любые темы — от философско-религиозных до политических. С Роксандрой часто и подолгу беседовал император Александр I, посещая свою супругу.

Считается, что Каподистрия был женихом Роксандры, но его смущало внимание к ней императора Александра I. На одном из свиданий Каподистрия вручил Роксандре перстень с изображением бабочки, сгорающей на огне. Она поняла это, как намек на перемену их отношений, как отказ от предложения, и взамен прежней любви обещала Каподистрия дружбу. “Граф Каподистрия, – писала Роксандра Эдлинг, – принадлежал к числу людей, знакомство с которыми составляет эпоху в жизни… Его прекрасная наружность отмечена печатью гения…”.

В 1822 г., из-за разногласий с Александром I по внешнеполитическим вопросам, Каподистрия покинул Россию, вновь уехав в Швейцарию. Живя за границей, он охотно помогал приезжавшим русским, о чем с восторгом писал Батюшков своей тетке в Россию. В Швейцарии Каподистрия занимался изучением истории и много писал русским друзьям, ученым и литераторам.

Как грек, сочувствовал начавшейся в марте 1821 г. революции в Греции, но как дипломат и карьерист не решался действовать энергично и оставался на службе, когда Россия, во время вооруженного выступления под руководством князя Александра Ипсиланти, приняла явно враждебное Греции положение. Видимо, Каподистрия надеялся на то, что развитие событий в конце концов заставит Александра I согласиться на «понудительные меры» против Порты. Весной 1822 г., несмотря на решительные возражения Каподистрии, Александр I принял предложение австрийского министра иностранных дел Клемента Меттерниха о проведении в Вене конференции держав по Восточному вопросу. Считая, что дальнейшее согласование дипломатических шагов России с австрийской политикой будет иметь неблагоприятные последствия для Греции, Каподистрия решил отстраниться от этих дипломатических мероприятий и не принимать участия в их подготовке и обсуждении на служебных докладах. В мае 1822 г. император во время частной аудиенции, данной Каподистрии, предложил ему отправиться снова «для поправления здоровья» на воды, оставшись формально при своей должности (отставку он получил в 1827 г.). Графу был пожалован орден Св. Владимира I степени. Ранее был награжден орденом св. Александра Невского. Еще раньше дважды отвергнув предложение тайного общества греческих повстанцев «Филики Этерия» стать во главе ее (хотя в 1814 г. он сам основал гетерию филомузов), Каподистрия и теперь оставался зрителем борьбы, поддерживая инсургентов лишь деньгами и бессильным заступничеством при европейских дворах.

11 апреля 1827 г. Третье Национальное собрание в Тризине избрало графа И. Каподистрию на 7 лет правителем Греции. Новый президент переждал, однако, Наваринскую битву, обеспечившую свободу Греции, и лишь 18 января 1828 г. прибыл во вверенную ему страну. Когда между державами начались переговоры о выборе короля для Греции, Каподистрия, в официальных и частных письмах настаивал на том, чтобы было спрошено мнение народа, которое выражалось в подобных случаях устами членов народных собраний, подобранных президентом; но честолюбивые замыслы Каподистрии не увенчались успехом. Принц Леопольд Саксен-Кобургский (впоследствии король бельгийский) отказался, однако, не без влияния со стороны Каподистрии, от предложенной ему короны.

В числе врагов Каподистрии, созданных его политикой, была семья Петро-бея (Мавромихали), посаженного им в тюрьму за попытку заговора. Сын и брат Петро-бея, Георгий и Константин Мавромихали, также были ранее арестованы за нанесение тяжелого ранения своему родственнику. Через некоторое время Георгий и Константин были выпущены из тюрьмы и жили в Нафплионе под надзором полиции. Рано утром 9 октября 1831 г. они напали на Каподистрию и убили его. Русский офицер Николай Райко, служивший в то время в греческой армии и бывший очевидцем событий, вспоминал: «Только что президент подошел к церкви, как с изумлением увидел там Константина Мавромихали и Георгия. Последний стоял у входа по левую, а первый по правую сторону. Граф, зная с давнего времени свойства этих людей, а также их враждебные замыслы, не мог воздержаться, чтобы при виде их не выразить телодвижением своего отвращения; затем, как бы устыдившись своей неловкой нерешительности, он тотчас оправился, и, проходя между ними, приподнял шляпу, чтобы приветствовать наперед Константина, а потом Георгия. Константин отвечал на его поклон, приподняв свою феску левою рукою, и когда президент повернулся к Георгию, он вынул правую руку из под своего плаща, в которой был пистолет, и выстрелил не целя. Пуля пролетела мимо. Злодей с неслыханною дерзостию схватил нож и вонзил его графу в низ живота, по самую рукоять. При звуке выстрела президент, зажав рукою рану, повернул голову направо; тогда Георгий в свою очередь воспользовался тем же самым случаем, что его жертва от него отвернулась, выхватил свой пистолет, также спрятанный под полою, и в упор выстрелил в голову графа, так что череп разлетелся на части (пистолеты заговорщиков заряжены были отличным английским порохом и двумя пулями, связанными проволокою).

Убийцы пустились бежать, и один из их соучастников выстрелил в третий раз, для того чтобы, устрашив народ и заставив его расступиться, облегчить убийцам побег и затруднить преследование. Албанец, сопровождавший графа, потерял голову и стоял как окаменелый. Георгий Кандиотти, владея только левою рукою (правую потерял на войне), подхватил раненного и тихо опустил его на землю; потом, схватив один из своих пистолетов, выстрелил в Георгия, бежавшего по направленно к батарее “Пяти Братьев”, которая находится направо от церкви, но пистолет осекся. Заткнув его за пояс, он выхватил другой, и завидев Константина, на расстоянии 40 шагов взбиравшегося по дорожке, ведущей к фасаду церкви, Кандиотти прицелился, выстрелил и попал ему в левый бок; затем, не теряя времени, пустился за ним в погоню, но не догнал. В то время, когда Кандиотти преследовал Константина Мавромихали, толпа ворвалась в церковь с криком: “Убийцы! Убийцы!” Немедленно для поимки их отрядили солдат. Константин бежал сначала с неимоверною скоростию, но будучи ранен, пошел медленным и колеблющимся шагом. Истекая кровью и теряя силы, он оглянулся назад и, видя приближающихся к нему солдат, вскричал в испуге: “Не убивайте меня! Не мы причиною смерти президента!” Начальник отряда напрасно хотел удержать рассвирепевших солдат, которые начали бить его прикладами; чернь присоединила тут и свое исступление, истерзала тело его ужасным образом и даже самое платье его изорвала в лоскутки. Тем временем Георгий Кандиотти, не успев напасть на след Георгия и его сообщников, воротился назад и, услышав крик и проклятия толпы, бросился к тому месту, где находился Константин, растолкал толпу и выстрелил в него вторично, при чем пуля раздробила ему правое плечо. Когда ярость народная утолилась, тогда истерзанного Константина отволокли под арку в воротах казарм, что на площади под Явором; там он испустил дух при всеобщих проклятиях, в судорожных движениях, свидетельствовавших о его жестоких мучениях».

Константин Мавромихали был на месте забит народом и брошен в море, а Георгий с двумя сообщниками успел укрыться в доме французского посланника барона Руена (в день убийства у Н.А. Райка создалось впечатление, что французский посланник Руен и командующий греческими войсками французский генерал Жерар оказывали заговорщикам негласную поддержку), но был выдан греческим властям, судим и расстрелян. Сообщниками Мавромихали были полицейские Яни Караяни и Андрей Партинос, назначенные осуществлять за ними надзор. Их также судили. Караяни был приговорен к расстрелу (с отсрочкой), а Партинос к 10 годам каторги. Временное правительство возглавили архистратиг Колокотронис, Августинос Каподистрия и Колетти — все из русофильской партии. Тем не менее, сообщники Мавромихали, по словам Н.А. Райка, уже через некоторое время вышли из тюрьмы.

Историю убийства Иоанна Каподистрии сравнивают с убийством Кеннеди. Папка с документами, относящимися к убийству графа, до сих пор хранится в британских архивах под грифом «совершенно секретно».

Гибель Иоанна Каподистрии вызвала широкий общественный резонанс и нашла отражение в живописи; например, литографии Камилла де-Фалько (1832).

Граф Каподистрия был похоронен вначале в первой столице независимой Греции Нафплионе. Однако через шесть месяцев его брат Августин, согласно завещанию Иоанна перевез тело правителя на Корфу и похоронил на окраине столицы острова в монастыре Платитера, который считался семейным склепом рода Каподистрий.

Его именем назван аэропорт в Керкире, а на монете достоинством в 20 евроцентов отчеканен его портрет.

Существует мнение, что, если бы не убийство Каподистрии, его дальновидная и смелая политика могла очень сильно повлиять на дальнейшее развитие мира. Каподистрия во многом опередил свое время, он мыслил категориями единой Европы, отводя в ней достойное место России. Он отстаивал необходимость приверженности правовым основам в международных отношениях, выступал против одностороннего вмешательства во внутренние дела других государств. Стремясь обеспечить стабильность, И.Каподистрия предложил идею создания организации, которая предвосхищала Организацию Объединенных Наций. Можно утверждать, что он являлся одним из идеологов мирного устройства европейского континента.

Иоан Каподистрия. Портрет работы А.П. Брюллова. 20-е гг. XIX века

Шарль-Андре Поццо ди Борго: корсиканская тень Наполеона

Портрет К.А. Поццо ди Борго из Военной галереи. Работа мастерской Дж. Доу

Русские амбассадоры, кто они? Еще их называли «поццо ди боргами», а само имя известного дипломата российской империи Карла Осиповича Поццо ди Борго стало нарицательным в XIX веке в международной дипломатии. Слово «амбассадор» в переводе с французского означает «посол», «посланец». Но сегодня это слово перешло из сферы дипломатии в маркетинг, обозначив такое явление как «амбассадор бренда».

Вернемся в век Авроры Карловны, и познакомимся с «корсиканской тенью Наполеона». Вы задались вопросом кто бы это мог быть? Разрешите представить – Шарль-Андре Поццо ди Борго (1764-1842), уроженец Корсики, дальний родственник и враг императора Наполеона I, дипломат на российской службе (под именем Карла Осиповича), участник наполеоновских войн, генерал от инфантерии, кавалер Ордена Святого апостола Андрея Первозванного (1830) и многих других наград и признаний со стороны Российских императоров.

Поццо ди Борго дольше всех в истории занимал пост посла России во Франции (в 1814-1835 гг.); а в 1835-1839 гг. он также возглавлял и посольство России в Лондоне. Личность, действительно незаурядная, и много сделавшая для России, Франции и Корсики (на ней он, надо заметить, не появлялся с 1796 г.).

Совершенно верно выбрала название своей книги Наталия Таньшина, назвав Поццо ди Борго «Корсиканской тенью Наполеона», так как начиная с генеалогических древ этих двух семейств, существует достаточно много пересечений в жизни двух легендарных корсиканцев.

Карло Андреа, он же Шарль-Андре, он же Карл Осипович Поццо ди Борго родился 8 марта 1764 г. в Алате, в четырех с половиной километров от Аяччо, сегодня это административный центр департамента Южная Корсика. Корсика с XVI века принадлежала Генуэзской республике. Предки Поццо принадлежали к боковой ветви итальянского дома Монтичи, который впервые упоминается в письменных источниках XII века, свое имя они берут с поселения Поццодиборго. В XVI веке эта деревня была разрушена сарацинами, Джованелло Поццо ди Борго оставил поселение и уехал в Алату, известную с 1366 г. Семья Поццо принимала участие в политической и административной жизни Аяччо, их назначали ораторами и официальными представителями Корсики в Генуе, некоторые из них были избраны на посты в магистратуру, добившись привилегий от Генуи и Папы (пожизненное освобождение от уплаты десятины, дарованное Павлом II в 1564 г. и полученное в 1619 г. Сузонном Поццо ди Борго).

События из жизни семей Поццо ди Борго и Наполеона часто переплетались: они то сотрудничали, то являлись соперниками; контакты были родственными и деловыми. Семья Бонапартов переселились в Аяччо только в 1511 г. В 1771 г. Карло Буонапарте стал крестным отцом сестры кузины Шарля-Андре, а мать Наполеона, Летиция Буонапарте, в 1776 г. стала крестной матерью Анжелы-Марии Поццо ди Борго, одной из кузин Шарля-Андре. В августе этого же года Гертруда Буонапарте, тетка Наполеона, стала крестной матерью Клер-Мари Поццо ди Борго, одной из кузин Шарля-Андре. Отец Шарля-Андре, Джузеппе-Мария, был человеком влиятельным и богатым, его состояние превышало состояние Буонапарте, хотя в целом доходы семьи достаточно сложно оценить, поскольку Поццо ди Борго не являлись налогоплательщиками. Отец скончался в 1781 г., когда Шарлю-Андре исполнилась 16 лет. Воспитанием юного Поццо занимался его дед, Карло-Мария, умерший 1787 г.

Шарль-Андре был вторым ребенком в семье, у него было два брата. Учился Шарль-Андре в монастыре Вико, изучая философию и риторику, далее продолжал обучение в иезуитском колледже в Аяччо. Здесь же учился и брат Наполеона, Жозеф Бонапарт, в параллельном классе, а вот одноклассником Шарля-Андре был дядя Наполеона, в истории известный как кардинал Феш. Есть данные, что во время учебы Шарль-Андре жил в родном доме Наполеона, этажом выше. Юриспруденцию он выбрал не только потому, что юридическое образование было источником престижа на Корсике, но и в силу того, что оно открывало доступ к важным юридическим и административным должностям, которые очень часто занимали французы. Кроме того, занятие юриспруденцией для Поццо ди Борго было семейной традицией.

В личных воспоминаниях Поццо ди Борго существует запись об образовании в университете Пизо, где он обучался с 1783-1787 гг. и получил степень доктора права, хотя этому нет доказательств в иных источниках. Политические успехи были впереди, а пока Поццо ди Борго стал адвокатом семьи Буонапарте. В сентябре 1784 г. он произнес одну из своих первых ярких речей в суде Аяччо, защищая дона Л. Буонапарте. В январе 1785 г. он выступал на процессе по делу Ш. Буонапарте. Впоследствии он также представлял их интересы.

К этому времени относится и начало дружбы Поццо ди Борго с Наполеоном Бонапартом. Их отношения складывались причудливо. Они были знакомы с детства, и впоследствии их дружба окрепла. С 1779 по 1786 гг. Наполеон получал классическое и военное образование во Франции, а с сентября 1786 по июнь 1788 гг. был на Корсике. Шарль-Андре писал о братьях Буонапарте: “Жозеф был мягок и приятен в обществе; Наполеон имел больше живости и горячности в поступках и манерах”. Поццо ди Борго вспоминал об этом времени: “Наполеон и я, мы толковали о том, что совершалось и что могло произойти. Наши головы кружились, и я могу сказать, что за ним оставалось превосходство в этом отношении. Мы вместе читали Монтескье и другие книги по политике и законодательству. Он схватывал все великие идеи с невероятным нетерпением”. Впрочем, уже тогда Шарль-Андре скептически относился к “излишней живости и горячности” Наполеона, его республиканским симпатиям и почтению к теориям Руссо и Мабли. Сам он увлекался идеями Данте и Макиавелли, считая общественным идеалом устройство Римской империи и французской монархии. Он так говорил о своих предпочтениях графу С.С. Уварову: “В истории есть два рода правительств, стоящих изучения: Римская империя и монархия французская… Конституция английская основывается на случайности ее аристократии; пусть ей удивляются, но стараться ей подражать – безумие”.

В XVIII веке обе семьи боролись за независимость Корсики от Генуи во время администрации Паскаля Паоли (1755-1768). Но тем не менее, они отличались своей политической деятельностью: семья Бонапарте симпатизировала французам, отец будущего императора французов, Карло Буонапарте стал убежденным сторонником французов и другом Марбефа. А семья Поццо ди Борго заняла более осторожную позицию по отношению к Марбефу и французским властям. Именно в это время было подтверждено дворянство семьи Буонапарте (1711). Семья Поццо имела дворянство с 1629 г., но подтвердили его на Совете в 1774 г., что и явилось причиной будущих конфликтов и генеалогического соперничества между Наполеоном и Поццо. В своих воспоминаниях на острове Святой Елены поверженный император напишет о «семье землевладельцев Алаты», и Поццо не сможет простить Наполеону эту запись, так как его родословная была единственным богатством, с которым он покинул Корсики (в годы революции все имущество семьи будет конфисковано).

Революционные события 1790-х гг. позволили Шарлю-Андре вернуться домой, при поддержке Паскаля Паоли Поццо ди Борго был избран депутатом Национального собрания Франции – это был первый шаг в большую политику. Приехав в Париж 31 октября 1790 г., он сблизился с графом Оноре Габриелем Рикети де Мирабо, который познакомил Поццо с известными политиками революционной Франции. Как и Мирабо, Поццо ди Борго не принимал слишком смелые перемены, являясь сторонником умеренных реформ, совместимых с монархией. Именно Мирабо ввел молодого корсиканца в парижское общество, познакомил с влиятельными политиками. Как и его учитель, Поццо ди Борго полагал, что с принятием конституции 1791 г. Франция должна остановиться на достигнутом, а не заниматься ниспровержением всего и вся. Но, к сожалению, 2 апреля 1791 г. в возрасте 42 лет Мирабо скоропостижно скончался…

Поццо ди Борго вернулся на родной остров, чтобы принять участие в выборах в Законодательное собрание. При иных обстоятельствах это возвращение выглядело бы бесславным, но на исходе 1792 г. оказалось очень своевременным. Вскоре он уже был секретарем и ближайшим соратником президента независимой Корсики.

Поццо ди Борго был избран депутатом в Законодательное собрание от Корсики, вновь оказался в Париже и публично высказывал свои умеренные идеи в палате в 1792 г. В Законодательном собрании Поццо ди Борго стал членом Дипломатического комитета, а 16 июля 1792 г. произнес одну из своих ярких речей, в которой последовательно защищал французскую монархию от нападок эмигрантов и утверждал, что сила Франции заключается в том, чтобы «сохранять, не разрушая», чтобы создать стабильное правительство и тем самым лишить врагов Франции шансов на успех. Это были годы провозглашения Первой республики в государстве.

Поццо покинул свой пост и уехал на остров, где занимал главный административный пост- генерального прокурора-синдика. Наполеон же был по ту сторону баррикад – вновь время охлаждения отношений между корсиканцами. Буонапарте открыто примкнули к якобинцам и стали выступать против Поццо ди Борго, обвиняя их в неприязни к республике. Началась жесткая и открытая борьба. Из Парижа на Корсику были присланы комиссары конвента, пытавшиеся сместить Поццо, однако они встретили мощный отпор. Когда же республиканский клуб Тулона вызвал Поццо ди Борго на судебное заседание, стало ясно, что дорога к примирению закрыта. Началась охота, политическая борьба окрасилась цветом вендетты. Мать Наполеона бежала из города с детьми и нашла приют у горных пастухов. Сам он был арестован людьми Поццо ди Борго, едва не погиб, но сумел бежать.

Логика противостояния вела корсиканских вождей к решению, которое еще несколько лет назад повергло бы их в ужас. Спасаясь от французского возмездия, они поспешили передать свое маленькое государство под протекторат Великобритании; вице-королем Корсики стал Ж. Эллиот. В течение двух лет Корсика играла важную роль в средиземноморской политике Англии, являясь в ее руках “пистолетом, нацеленным в сердце Франции”. Это владение позволяло ей оказывать давление на Италию и объединить усилия с Австрией для борьбы с Францией. Кроме того, господство над Корсикой обеспечивало превосходство английского флота в западном Средиземноморье.

Поццо ди Борго получил при новом правительстве должность государственного советника Корсиканского королевства. Но нормы права острова были недолгими, спустя два года, на острове высадился десант генерала Джентили, захватив остров. Поццо ди Борго бежал на Эльбу, а затем 1797 г. добрался в Великобританию, роль активного политического деятеля сменилась на изгнанника и бродящего дипломата. Поццо ди Борго и здесь нашел себя, Талант и обаяние Поццо продвигали его в высший лондонский свет. Но за внешним лоском скрывался прежний пылкий и деятельный корсиканец, до глубины души уязвленный своим поражением. Годы, проведенные в Англии, научили Поццо ди Борго видеть врага, лишившего его родины, не во Франции, а в революции, которую к тому времени олицетворял, по сути, один человек – Наполеон Бонапарт. Шарль-Андре отдавал должное другу юности и в некоторой степени даже испытывал гордость за его успехи; он вполне откровенно говорил о своем уважении к этому человеку, “феномену, который больше не повторится, и который сам по себе есть целый мир нравственный и политический”.

Поццо ди Борго счел, что наиболее подходящим поприщем для применения его “способностей к общим делам” будет дипломатия. Сделать первый шаг ему помог бывший вице-король Корсики Эллиот, теперь уже лорд Минто, ставший в 1799 г. посланником в Вене. Он пригласил Поццо ди Борго в австрийскую столицу и дал ему необходимые рекомендации. Гибкий и логичный ум, кипучая энергия, политическое чутье Шарля-Андре сделали остальное. У него появились новые знакомые, среди которых молодой К. Меттерних и А. Разумовский, посол России в Вене. Этот узкий круг собирался по воскресеньям, в неформальной обстановке; здесь обсуждались последние политические события. Еще во время его второго пребывания в Вене в 1804 г. Разумовский стал склонять Поццо ди Борго поступить на службу России. Однако, потрясенный убийством императора Павла I, Шарль-Андре поначалу сомневался относительно правильности такого выбора. Разумовский сумел его убедить и отправил рекомендацию главе внешнеполитического ведомства А. Чарторыйскому. Чарторыйский ответил лишь летом 1804 г., когда убийство герцога Энгиенского до предела обострило отношения Франции и России. Поццо ди Борго получил приглашение немедленно приехать в Санкт-Петербург, где личного противника Бонапарта ожидал радушный прием. Поначалу Шарль-Андре, ставший на русский лад Карлом Осиповичем, совсем не знал русского языка, но не считал это серьезным препятствием. В январе 1805 г. он официально приступил к новым обязанностям, при этом продолжая получать английскую пенсию.

Первое дипломатическое назначение в Вену, а далее маршрут продолжался в Италию. По дороге, в Митаве, он встретился с Людовиком XVIII, проживавшему под именем графа Лилльского. Пока Поццо ди Борго ездил через Вену и Триест в Италию, планы коалиции были разбиты Наполеоном. 2 декабря 1805 г. объединенные русско-австрийские войска потерпели поражение в сражении при Аустерлице. В июне 1806 г. Чарторыйский подал в отставку; его место занял барон Будберг. В следующем месяце ушел в отставку и Поццо ди Борго.

Бездействовал он недолго; уже в ноябре, став полковником, получил приказ отправиться в Вену, куда прибыл 13 декабря. Цель была та же: склонить Австрию на сторону антифранцузской коалиции. Однако Австрия, пострадавшая в ходе последней кампании против Франции, была не готова сражаться.

В 1807 г. Поццо представляет Россию на переговорах с Османской империей вместе с Александром Булгаковым. 25 июня (7 июля) 1807 г. состоялась знаменитая встреча в Тильзите (ныне г. Советск Калининградской области). Для первого часового свидания был построен плот на пограничной реке Неман, которая сейчас отделяет Россию от Литвы. По традиции монархи обменялись высшими государственными наградами. Награждение иностранных суверенов и высших представителей знати высшим орденом Российской империи было делом обычным. Император Наполеон был награжден высшим российским орденом-Орден Андрея Первозванного, также Орден Святого Александра Невского, Орден Святой Анны. Забегая вперед, рассматривая переплетения между двумя корсиканцами, отметим что и Поццо ди Борго будет награжден этими же наградами, только за труд перед Российской империей – Орден Святой Анны 1 ст. (1813), Орден Святого Александра Невского (01.11.1818) и 5 апреля 1830 — Поццо ди Борго, Шарль-Андре, генерал от инфантерии посла России во Франции награжден орденом Андрея Первозванного. Кстати за отличие, проявленное в битве при Ватерлоо, Поццо ди Борго был удостоен Ордена Святого Георгия IV степени, что уже само по себе говорит о его большой личной отваге.

Поццо ди Борго, чувствуя, что почва ускользает у него из-под ног, на время решил удалиться из России и откровенно объяснил мотивы своего поступка. Он поселился в Австрии, но, по требованию Наполеона, ему было предложено выехать из пределов монархии. Не найдя защиты у российского посланника в Вене, Поццо ди Борго написал письмо императору Александру, в котором отказывался от всех выгод и милостей, полученных от русского правительства, и просил позволения покинуть европейский материк до лучших времен. Карл Осипович обосновался в Англии, откуда присылал частные донесения, записки и отчеты о своих разговорах с министрами. Здесь он вступил в любовную связь с известной красавицей Эмили Ламб, предположительно став отцом одного или нескольких ее детей. В конце 1812 г. он смог вернуться в Петербург, откуда направился в армию вслед за императором Александром I.

Став доверенным лицом в Лондоне и Санкт-Петербурге, Поццо развернул активную дипломатическую деятельность: после неудачи союзников под Бауценом 18 мая 1813 г. был направлен с миссией в Швецию, где привлек на сторону антинаполеоновской коалиции Карла Бернадота, находясь при котором участвовал в сражениях под Гроссбереном, Денневицем и Лейпцигом. Восстановил свои старые семейные связи, чтобы с их помощью посеять раздор между различными членами семейства Буонапарте. В начале 1814 г. от имени всех союзных держав был послан в Англию к Людовику Прованскому с предложением короны Франции. Со времени вступления союзных войск во Францию находился при Александре I.

6 апреля Наполеон отрекся от престола в Фонтенбло, а в мае 1814 г. был подписан Парижский мир. После занятия союзными войсками Парижа Поццо был назначен генеральным комиссаром временного правительства Франции. С началом Реставрации он получил назначение послом Александра I при дворе короля Людовика XVIII.

Первым делом Поццо занялся устройством заключения брачного договора между герцогом Беррийским и Анной Павловной, сестрой Александра I. Присутствовал в составе русской делегации сначала на Венском, а впоследствии и на Аахенском и Веронском конгрессах.

В период «Ста дней» (повторного правления Наполеона) Поццо сопровождал Людовика XVIII по территории современной Бельгии и представлял Александра I при войсках герцога Веллингтона.

Во время битвы при Ватерлоо находился в рядах кирасиров полковника Крэбба, получив 12 июня 1815 г. орден Св. Георгия 4-го класса. В первые годы своей работы на своей новой должности в Париже Поццо предпринимал усилия по снижению тяжелых контрибуций, наложенных союзниками на Францию, а также стремился ускорить вывод из страны оккупационных войск. Оценив его заслуги, Людовик XVIII предлагал ему перейти на французскую службу и принять портфель министра иностранных дел. 15 января 1816 года Поццо был возведен в графское достоинство, а в декабре 1816 года стал пэром Франции.

После ухода с территории Франции войск антинаполеоновской коалиции в 1818 г. и присоединения Франции к союзу четырех великих держав, Людовик XVIII начал откровенно ориентироваться на политический курс Англии, а с воцарением в 1824 г. Карла X перспектива желанного Поццо ди Борго русско-французского союза становилась все более туманной. В переписке Поццо ди Борго с Нессельроде постоянно повторяются жалобы на ничтожество и близорукость политиков. Посол указывал на недостаток единства в действиях правительства, на антагонизм закулисных и официальных влияний, на неспособность министров и придворных сановников. Он неоднократно объяснял в Париже, что необходимо установить единство и солидарность в управлении, что нужно придерживаться духа конституции и внимательно относиться к общественному мнению.

После смерти в 1821 г. Наполеона на острове Святой Елены Поццо ди Борго написал: «Наполеон – это главная тема моей жизни», а спустя еще десять лет заявил своему племяннику: «Как и большинство других людей, я буду лишь второстепенной планетой вокруг большого солнца (Наполеона), неважно, животворящее оно или сжигающее мир». В 1833 г. он и вовсе зачем-то подарил 500 тысяч франков на нужды дома Бонапарта в Аяччо. От его подарка, наследники, владеющие на тот момент домом, впрочем, отказались, и тогда Поццо приобрел участок на горе недалеко от Алаты, где он сам родился. После его смерти там возвели фамильный замок Поццо ди Борго (с 1996 г. он пустует). Примечательно, что в Аяччо одна из улиц также носит имя Поццо ди Борго, а на ней есть бистро с названием «Бонапарт». Воистину бывают странные сближенья…

Во время своего пребывания в должности Поццо всегда был сторонником умеренной партии и правительства Ришелье, которого он поддержал, например, во время роспуска так называемой «Несравненной палаты». Это вызывало неприятие у наиболее реакционной части Священного союза, в первую очередь Меттерниха, который считал, что Поццо несет часть ответственности за «непрестанное либеральное возмущение» во Франции. Проблема встала еще более остро после смерти Людовика XVIII, наступившей 16 сентября 1824 г. Весьма реакционная политика его преемника на престоле, брата Карла X, в итоге привела к Июльской революции и падению династии Бурбонов. Однако, отношения Карла X и Поццо ди Борго были не столь плохими, и 3 июня 1829 г. король даровал Поццо право на собственный фамильный герб.

Александр I, давний покровитель Поццо ди Борго, скончался в 1825 г., в день коронации Николая Первого 22 августа 1926 г. «за отличные и ревностные труды» Поццо ди Борго был возведен в графское достоинство, на которое 20 декабря 1828 г. ему была пожалована грамота. Девиз Поццо ди Борго –«Virtute et Consilio», «Доблестью и советом», очень точно отражает заслуги Шарля-Андре.

21 апреля 1829 г. Поццо ди Борго был произведен в генералы от инфантерии.

После революции 1830-1831 гг. Поццо ди Борго убедил императора Николая I преодолеть свою неприязнь к «королю-буржуа» и признать Луи-Филиппа в качестве нового короля Франции. В окружении императора, однако, преобладало мнение, что послом во Франции лучше иметь человека, менее склонного к франкофилии, чем Поццо.

В 1832 г. Поццо направился к российскому двору в Санкт-Петербург. В 1833 г. он отправился в Лондон, где имел целью возобновить свои прежние контакты, в первую очередь с герцогом Веллингтоном. Находясь в Лондоне, 5 января 1835 г. получил приказ из Петербурга, согласно которому назначался российским послом в Лондоне. Он сменил на этом посту князя Христофора Андреевича Ливена, занимавшего эту должность целых 22 года. Поццо воспринимал перевод в Лондон как немилость и своеобразную ссылку. Перед отъездом в Лондон Поццо ди Борго совершил путешествие по Италии и там, в Риме и Милане, знаменитый художник Карл Брюллов написал его портрет. Эту картину Поццо ди Борго заказал к своему 70-летию, и на ней он запечатлен со всеми наградами. После смерти Поццо ди Борго этот портрет перешел его наследнику Шарлю, граф Нессельроде выкупил его для архива министерства иностранных дел. После революции 1917 г. портрет оказался в Саратовском художественном музее имени А.Н. Радищева, сегодня портрет остается в этом же музее.

Весной 1839 г. наследник российского трона Александр Николаевич должен был приехать в Лондон, Поццо ди Борго в письмах в Санкт-Петербург предупреждал об опасности поездки, по причине там большого количества поляков после восстания в Варшаве. Царевич в Лондоне пробыл до конца мая, и Поццо ди Борго постоянно его сопровождал.

Поццо оставался послом в Лондоне до 28 декабря 1839 г., когда по достижении 75-летнего возраста вышел в отставку, ссылаясь на подорванное нервной работой здоровье, и был высочайшим рескриптом уволен с государственной службы. Он не вернулся на родной остров и не отправился в Россию. Те немногие годы, которые ему еще отвела судьба, он провел в Париже, в превосходном отеле на улице л’Юниверсите (№ 49-51), который он приобрел, еще будучи в Лондоне. В 2010 г. владелец особняка Филипп Поццо ди Борго продал этот дом правительству Габона, а до этого это здание снимал знаменитый кутюрье Карл Лагерфельд.

Личная жизнь Поццо ди Борго так и не сложилась; красивый, элегантный, всегда нравившийся женщинам, он так и не женился, полагая, что мужчина рожден для войны. Да и когда ему было жениться? Ведь его жизнь обустроилась только после того, как ему исполнилось пятьдесят; а до этого – жизнь изгнанника, скитальца, без дома, без денег, без единого намека на стабильность. Однако он умел дружить с женщинами и ценил женскую дружбу. Когда княгиня Ливен оказалась в сложной ситуации, была в немилости у императора и без денег, которые ей прекратил выплачивать ее муж, российский дипломат одним из первых не побоялся навестить опальную княгиню и предложить ей помощь. Дарья Христофоровна писала Гизо 20 октября 1837 г.: “Даже Поццо вмешался очень спонтанно; я не ожидала этого и была весьма тронута его участием”.

У отставного дипломата была настоящая отдушина – это Валентина де Крийон, дочь пэра Франции, герцога де Крийона, ставшая женой племянника Поццо ди Борго Шарля. Самые красивые меха из Петербурга, изысканные украшения из Вены, ткани из Германии он привозил Валентине.

После 1796 г. Поццо ди Борго никогда не бывал на родной Корсике, однако сохранил там определенное влияние благодаря племяннику Феликсу. Он никогда не отказывал в помощи соотечественникам – корсиканцам, обращавшимся к нему с различными просьбами; тратил личные сбережения на общественные нужды Корсики; на его деньги была восстановлена деревенская церковь, строились дороги.

Старый и больной, с помутившимся рассудком, Поццо ди Борго умер 15 февраля 1842 г. Как отмечала герцогиня Д. де Дино, племянница Талейрана, “для него самого, как и для его близких, было лучше, что эта растительная жизнь закончилась”. Он оставил 400 тыс. франков ренты, половина которой, вместе с парижским отелем и виллой в Сен-Клу, отошла его племяннику Шарлю; остальные деньги достались его корсиканским родственникам.

Шарль-Андре Боццо ди Борго был похоронен на кладбище Пер-Лашез, на 57 участке. Как гласит надпись у основания монумента, срок договора на пребывание останков – на веки вечные «concession a perpetutte»…

От Наполеона, покоящегося в Отеле Инвалидов, его отделяет лишь Сена.

Портрет графа К.А. Поццо ди Борго. Художник Брюллов К.П.

ФИЛИПП ИВАНОВИЧ БРУННОВ

Будущий дипломат Филипп Бруннов (нем. Ernst Philipp Graf von Brunnow) появился на свет в Дрездене 31 августа 1797 г. Он являлся потомком одной из древних семей, живших в Померании и принадлежавших к тевтонскому рыцарскому ордену, который в XXI веке завоевал три балтийских провинции и обратил в христианскую веру жителей этих земель. Семья Брунновых, известная с XVII века, жила в Курляндии. Представители этого рода нанимались на военную службу либо в Пруссии, либо в Саксонии, либо во Франции. Следуя этому примеру, отец Бруннова получил звание штабного офицера лейб-гвардии короля Саксонии. Он был женат на Филиппине Ливен, происходившей из уважаемой в Курляндии семьи. Эрнст Филипп был их вторым сыном. 

Вместе с братом-горбуном (по сведениям А.С. Смирновой-Россет, он потом стал издателем одной из дрезденских газет) Филипп воспитывался в Германии. По свидетельству А.И. Казначеева, когда он привез в Дрезден письмо от императора Александра Павловича известной госпоже Крюденер, «на побегушках у нее в дрезденской гостинице был юноша в венгерской куртке, обративший на себя внимание <…> своей услужливостью». Это был Филипп Бруннов. Шел 1814 г. 

Окончив юридический факультет Лейпцигского университета, 30 октября 1818 г. Бруннов поступил на службу в российское ведомство Коллегии иностранных дел со званием актуариуса. Он вскоре заслужил расположение управляющего министерством И.А. Каподистрии. В 1818-1819 гг. он сопровождал А.С. Стурдзу во время выездов за границу, в том числе на конгресс в Тропау. В 1821 г. Бруннова отправили в Лондон в качестве секретаря к российскому посланнику графу Х.А. Ливену, дальнему родственнику по матери. 

В 1821-1822 гг. в качестве младшего чиновника Бруннов участвовал в работе представителей России на Лайбахском и Веронском конгрессах «Священного союза». В мае 1823 г. он был назначен состоять при Новороссийском генерал-губернаторе графе М.С. Воронцове в качестве дипломата-законоведа и прибыл в Одессу. Бруннов превосходно говорил по-французски, обладал прекрасными манерами и был радушно принят в интимном кругу Воронцовых. По поручению своего начальника редактировал газету «Одесский вестник». 

А.С. Пушкин с нескрываемой иронией рассказывал И.П. Липранди об умении Филиппа Ивановича тонко льстить своему начальнику. «На маскарадном балу Бруннов, замаскированный червонным валетом, подошел к Воронцову и сказал, играя словом «coeur», означающим и сердце, и червонную масть: «Валет червей (le valet de coeur) приветствует короля сердец (roi des coeurs)!».

Ф.Ф. Вигель характеризует своего знакомого по Одессе беспощадно: «Наружность имел он неприятную; длинный стан его, все более вытягиваясь, оканчивался огромной, страшной челюстью; но в нем был ум и большой светский навык, и всем, кроме меня, он более или менее нравился. С самого ребячества в немцах привык я видеть правдивость и честность, и, хотя было много случаев, которые поколебали во мне сию веру, Бруннову дано было разрушить ее; но он принадлежал к новой, юной Германии, бесстыдно-расчетливой». 

В Одессе Филипп Бруннов попал в историю, которая могла ему стоить карьеры. Он познакомился с инженер-генералом А.А. Лезнером, супруга которого Шарлотта Адамовна, урожденная Брюс, как писал К.Я. Булгаков, «много делала шуму свой красотой, и подлинно была прекрасна». Бруннов пленился «ее личиком, фигуркой и особенно танцами». Когда об их связи узнал супруг, то не удовлетворился просто разводом (между протестантами развод было получить легко), а вызвал соблазнителя на дуэль и «с пистолетом к горлу» заставил Бруннова жениться на соблазненной. Интересно, что этого насильственный брак оказался вполне счастливым. Бруннов оказался снисходительным супругом и смотрел сквозь пальцы на «шалости» своей Шарлотты, которая была неравнодушна и к одесскому градоначальнику Ф.П. Палену. 

В 1826 г. Брунном принимал участие в переговорах с Турцией на Аккерманской конференции, состоя при российских представителях М.С. Воронцове и А.И. Рибопьере. С 1828 г. стал руководителем дипломатической службы графа Ф.П. Палена, возглавившего военную администрацию Дунайских княжеств (с титулом «председателя диванов Молдавии и Валахии»). В качестве его секретаря Бруннов в 1829 г. присутствовал при подписании Андрианопольского мира. Затем он сопровождал графа А.Ф. Орлова в Константинополь в качестве управляющего его канцелярией. По возвращении в Петербург состоял при Министерстве иностранных дел. В марте 1830 г. получил чин коллежского советника, в 1832 г. – статского советника. 

Выдвинулся Ф.И. Бруннов как протеже вице-канцлера К.В. Нессельроде, который поручал ему составление дипломатических инструкций послам и посланникам. По мнению современников, карьерным взлетом он был обязан своему красивому почерку и безупречному стилю при составлении дипломатических документов. Одаренный наблюдательностью и тонким умом, Бруннов быстро усвоил воззрения Николая I на дипломатические отношения, а потому документы, редактированные им, неизменно вызывали одобрение императора. «Писал очень четко, очень редко исправлял написанное и при этом никогда не вычеркивал, а аккуратно выскабливал, и гордился своим искусством скоблить». 

Расположение графа К.В. Нессельроде, при котором он состоял с 1832 г., во многом способствовало дальнейшей карьере Бруннова. С января 1833 г. он стал членом Главного управления цензуры и был инициатором запрещения в 1834 г. одного из лучших тогдашних журналов — «Телеграфа» Н.А. Полевого. Он просмотрел журнал и составил на него обвинительную записку, на основании которой журнал был запрещен. С января 1835 г. по март 1839 г. Бруннов являлся старшим советником МИД. Именно он знакомил наследника престола Александра Николаевича с состоянием внешней политики России, составив обозрение дипломатических сношений России с иностранными державами, которое обнимает период времени от воцарения Екатерины II до кончины Александра I и заключается обзором политики русского Двора в царствование императора Николая. 

Высказывалась гипотеза, что Ф.И. Бруннов причастен к составлению пасквиля, который получил А.С. Пушкин по городской почте и который привел к его дуэли с Дантесом. В советское время была проведена почерковедческая экспертиза этого «диплома», но установить авторство так и не удалось. Однако известный пушкинист П.В. Щеголев получил письмо от наркома иностранных дел Г.В. Чичерина, в котором тот утверждал, что это почерк Ф.И. Бруннова, который был знаком с Пушкиным еще в Одессе: «18.Х 27. Многоуважаемый Павел Елисеевич, в «Огоньке» 16 октября я впервые увидел факсимиле пушкинской анонимки. Почерк поразил меня, как знакомый. Мне кажется, что это почерк Фил. Ив. Брунова, многочисленные lettres particuliers (частные письма) которого я читал почти 30 лет тому назад, когда работал с Н.П. Павловым-Сильванским в Государственном архиве. Конечно, могу ошибаться, но характер почерка – уж очень знакомый». К слову сказать, гипотеза Чичерина так и не была проверена. 

В марте 1839 г. Бруннов был назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром в Штутгарте (Вюртемберг) и Гессен-Дармштадте, где ему пришлось вести переговоры о браке наследника цесаревича (будущего императора Александра II) с принцессой Гессен-Дармштадтской. Император Николай I на одной из депеш посланника написал: «Я доволен Брунновым». Нессельроде тоже хорошо относился к этому толковому и работящему дипломату. Имя Филиппа Бруннова часто присутствует в переписке министра, который, например, пересылает его депеши другим послам, рекомендуя внимательно ознакомиться с ними. 

Будучи посланником в Штутгарте, Бруннов вел переговоры с англичанами. А.О. Дюгамель, полномочный министр при иранском дворе, цитирует в своих воспоминаниях письмо Нессельроде: «…миссия Бруннова привела к значительному улучшению в наших сношениях с Англией, и ы в настоящую минуту с состояния добиться, чтоб новому английскому послу в Персии было дано указание улаживать вместе с Вами все вопросы, которые могут возникнуть в этой стране». 

В июне 1840 г. Ф.И. Бруннов был переведен в Лондон. Его задачей было добиваться радикального улучшения отношений между Россией и Англией. С этой целью он способствовал устранению разногласий с Великобританией, возникших в связи с заключением Россией Ункар-Искелесийского договора с Турцией в 1833 г., и по восточному вопросу в целом. Проект Бруннова лег в основу Лондонской конвенции о Египте, подписанной в июне 1840 г. Следуя линии российского правительства на сохранение хороших отношений с Великобританией любой ценой, он дал согласие на подписание Лондонской конвенции 1841 г. о режиме Черноморских проливов, фактически ликвидировавшей прежние завоевания России в этом вопросе. Также посланник 8 декабря 1841 г. подписал международный акт о запрещении работорговли, через год – коммерческий трактат между Россией и Великобританией. В 1843 г. принял участие в работе Лондонской конференции по делам Греции. 

В 1851 г. после 12-летнего пребывания в Англии Бруннов взял отпуск и поехал в Россию, чувствуя необходимость в отдыхе. В России он по поручению графа Нессельроде составил записки о главных политических вопросах того времени и в них дал ряд ценных обозрений по важнейшим вопросам, касавшимся сношений наших с Данией, Грецией, Востоком, Германией, Египтом, Персией, Францией и др. К.В. Нессельроде писал дочери Елене: «…я цитирую Бруннова, который нас очень позабавил и заинтересовал. К сожалению, он уезжает в конце недели. Здесь его приняли превосходно; поэтому он был в очень хорошем настроении и часто проявлял себя очень забавно, высказывая в разгаре самых серьезных деловых дискуссий столь же острые, сколь и оригинальные мысли». 

В 1852 г. совместно с лордом Малмсбери русский посланник подписал два договора: обеспечивавший целостность Дании и неприкосновенность ее монархии и регулирующий престолонаследие в Греции. 

Тем временем Шарлотта Адамовна блистала в лондонских салонах, ее имя часто упоминалось в светской хронике. А русское посольство стало центром аристократической жизни Лондона. 

В 1852 г. Ф.И. Бруннов приобрел два участка в одном из самых фешенебельных районов Лондона Белгрэвиа. Находившиеся на них дома уже к Рождеству 1852 г. были перестроены и объединены общим фасадом. Вход в посольство был с Лайалл-стрит, между двух декоративных флигелей, выходивших в просторный двор. Обновлены были и интерьеры. Здание получило название Чешем-хауз, по имени площади, на которой находилось. После окончания строительства Бруннов дал обед в честь 200 рабочих, трудившихся на стройке в продолжение десяти месяцев. Обед этот, состоявшийся 27 декабря 1852 г., был подробно описан в журнале «Illustrated London News» от 8 января 1853 г. Барон и баронесса Брунновы и их семнадцатилетняя дочь встречали гостей. «Стены залов были украшены гирляндами из вечнозеленых растений… Столы были расставлены по всей длине гостиных на 200-300 футов, и на них было сервировано обильное угощение». Однако меньше чем через два года Брунновы покинули свою уютную резиденцию: началась Крымская война. Предотвратить ее, несмотря на приложенные усилия, посланнику в Лондоне не удалось. 

Вместе со всем составом посольства он отбыл из Великобритании 18 декабря 1854 г. По этому поводу князь П.А. Вяземский сделал запись в своей записной книжке: «Леди Вершойль говорила мне, что во время Крымской войны, пред отъездом посольства нашего из Лондона, жена Бруннова в прощальных визитах своих разливалась слезами и с горя Бог весть что за чепуху несла. Герцогиня Глочестер говорила, что сердиться на нее за вранье нельзя, потому что она, вероятно, с горя рехнулась. И вот лица, назначаемые правительством нашим для представления русского достоинства перед европейскими правительствами! Сам Бруннов, может быть, не плакал, но, без сомнения, унижался перед Английским кабинетом. При всем уме, который ему вообще приписывают и которого не опровергаю, потому что ума его не знаю, Бруннов не может иметь чувства народного достоинства. Он, как всякий выскочка, должен был изгибаться перед лордами и трусить перед ними, потому что он изгибается перед всеми высшими. Я видел его в Ораниенбауме: он был пластроном (т.е. шутом) великих княгинь и фрейлин. Сказывают, что эту же роль играл он в Одессе при дворе князя Воронцова и у князя Орлова». 

Покинув Лондон, Бруннов оставался некоторое время в Брюсселе, затем ездил по семейным делам в Дармштадт откуда вернулся в Петербург, где провел зиму 1854-1855 г., занимая близкое к Нессельроде положение. В июне 1855 г. Нессельроде писал: «… нам удалось временно приспособить нашего друга Бруннова. Он будет представлять Россию у немцев. <…> Я сожалею о его отъезде, потому что он был очень полезен мне своей безмерной работоспособностью». 

В 1855-1856 гг. Ф.И. Бруннов был российским посланником при Германском союзе, а также в Гессен-Касселе и Гессен-Дармштадте. Чуть позднее он был назначен вторым российским уполномоченным (при первом — графе А.Ф. Орлове) для участия в работе Парижской мирной конференции. 

Отправившись 30 января 1856 г. из Петербурга, барон Бруннов приехал в Париж ранее графа Орлова с целью ознакомиться с положением дел. Он сразу оценил благоприятное для России настроение французского правительства и предупредил первого уполномоченного, что при затруднениях следует обращаться непосредственно к французскому императору Наполеону III, так как «польщенный доверием Наполеон будет лично влиять на представителей Англии и Австрии». И эта тактика оправдалась: российская сторона добилась гораздо более выгодных условий мира, чем того требовали Англия и Австрия. После подписания мирного договора 5 апреля 1856 г. император Александр II наградил Бруннова бриллиантовой табакеркой. Затем барон Бруннов совершил поездку в Лондон, где встретил радушный прием; при его участии состоялся «обед примирения», на котором присутствовали исключительно министры и бывшие министры. Вернувшись в Париж, он продолжал управлять миссией впредь до приезда вновь назначенного посла графа Киселева

7 июля 1856 г. Ф.И. Бруннов был назначен посланником в Берлине, но оставался в Париже до начала 1857 г., ведя переговоры по исполнению Парижского договора. После подписания протокола в конце декабря 1856 г. он выехал в Пруссию, где пробыл немного более года, перед самым отъездом из Берлина составив очерк прусской политики с характеристиками главных политических деятелей Пруссии, который новый министр иностранных дел А.М. Горчаков назвал «Chef d’oeuvre politique» (политическим шедевром). 

Сам Бруннов не хотел задерживаться в Берлине, а стремился вернуться в Лондон. Видимо, об этом он просил А.М. Горчакова, потому что тот вызвал из Лондона посланника Хрептовича туманным, полным намеков письмом. Хрептович понял, что в Петербурге его ждет важный пост. «В Берлине хитрый Бруннов укрепил его в этой иллюзии и сказал ему с насмешкой при отъезде: «Mon cher comte, je me recommande à votre bon souvenir» (Мой дорогой граф, я вверяю свою судьбу Вашей хорошей памяти), хотя он отлично знал все обстоятельства и, возможно, уже за несколько месяцев до этого втайне договорился с Горчаковым об этом деле. В Варшаве Хрептович узнал тайну, что Бруннов должен в Лондон, а он вместо этого — в Берлин», – писал прусский дипломат К. фон Шлецер.

8 февраля 1858 г. Ф.И. Бруннов был назначен посланником в Лондон, куда приехал в марте того же года. Его возвращение было воспринято, как признак улучшения отношений России с Англией, хотя в значительной части английских политических кругов продолжали господствовать враждебные России взгляды. Премьер-министр Пальмерстон был убежден, что Англия должна при всяком возможном случае создавать России затруднения, чтобы не дать ей ни построить железных дорог, ни довершить внутренних реформ. Особенно категоричен он был в отношении Восточного вопроса. Бруннов писал об английской политике: «…она будет создавать нам затруднения, когда будет представляться ей случай; но она породит серьезную опасность только тогда, когда будет уверена в возможности соединить против нас свои силы с силами Франции. К этой простой формуле сводятся тайны политики дня». 

В 1859 г. Брунновы пережили большую личную трагедию: 23 января при родах скончалась их единственная дочь, двадцатитрехлетняя Елена, супруга прусского дипломата Антона фон Магнуса. 

4 декабря 1860 г. Ф.И. Бруннов был возведен в ранг посла России при Сент-Джеймском дворе. 

Его опытность и дипломатическое искусство, соединяющее твердость с умеренностью, смелость с осторожностью, проявилось при греческом кризисе 1862 г. Русским уполномоченным на Лондонских конференциях 1863–1864 гг. по поводу возведения на престол датского принца Вильгельма и условий присоединения Ионийских островов к Греции, в которых участвовали державы-поручительницы, был барон Бруннов. 

Когда в 1863 г. в Англии стали раздаваться голоса в поддержку польского восстания, Ф.И. Бруннов вел переговоры с министерством иностранных дел и настоял на изменении формулировок в официальных документах, которые английское правительство намеревалось предать огласке. «Русская дипломатия сознает, что исполнила свой долг», – сообщал посланник в Петербург. Император Александр II приписал: «И она может этим гордиться». 

Бруннов играл деятельную роль и на лондонской конференции 1864 г. по шлезвиг-голштинскому вопросу, пытавшейся помирить Данию с Пруссией и Австрией. 

«В эту эпоху он стал наиболее уважаемым из русских представителей за границею; русское правительство охотно прислушивалось к его голосу, и в основе предпринимаемых правительством шагов лежала иногда инициатива барона Бруннова». Он, например, принял непосредственное участи в разрешении кризиса между Францией и Пруссией по вопросу о Люксембурге. Также русский посол способствовал тому, чтобы Великобритания воздерживалась от неприязненных действий против русской политики на Востоке. 

Ф.И. Бруннов в Лондоне жил очень широко, был хлебосольным хозяином, но сам был весьма воздержан в пище и питье. Известно, что среди российских послов он получал самое большое жалованье – 59 тыс. руб. в год (жалованье министра не превышало 20-30 тыс. руб.). «И в наружности его проявлялось что-то старомодное. Он и вообще был человеком старой школы; ему не нравилось, когда молодой человек высказывал свои убеждения, несходные с убеждениями начальства. Он уважал прежних государственных людей «крупного калибра», умевших подчинять общество своей воле». 

Князь В.П. Мещерский, посетивший Лондон в 1864 г., писал: «Для нас, русских главным курьезом в Лондоне было наше посольство. <…> Послом нашим был Бруннов. Никогда после не встречал подобного типа. Знаменитым он был потому, что года сидел безвыездно в Лондоне, отличался капризностью своего характера, с князем Горчаковым был в отношениях пикантрии (обменивался колкостями) и паче всего известен был тем, что ничего не признавал, кроме своей особы». Придя на прием к послу, он увидел «толстую и рослую фигуру, напоминающую неуклюжего бегемота, с большою головою, бритую, с лицом, ничего не выражающим, кроме полнейшего безучастия». Первым вопросом, который он задал посетителю по-французски, был «Надеюсь, что вы не имеете ко мне никакой просьбы», но узнав, что его собеседник недавно виделся с цесаревичем, «вдруг переменил свой тон, стал каким-то медовым». В результате посетитель был приглашен на обед, на которым «познакомился с его женою в черных локонах, окаймлявших толстое, без всякого выражения лицо, и нашел ее совершенно одинакового типа с мужем. Оба разговаривали, но я все время испытывал неприятное ощущение, что говорили по необходимости, без малейшего жизненного участия к лицу и предметам разговора. Мне казалось, что я провел два часа в обществе говорящих мумий». Квинтэссенцией разговора, по мнению мемуариста, было высказанное Брунновым кредо: «Я всегда говорю моим дорогим соотечественникам, к счастью, в Лондоне их немного, если вы имеете наивность думать, что посольство служит вашим интересам, то вы жестоко ошибаетесь». 

С этими словами вполне соотносится мнение еще одного мемуариста: «…Вне сферы политической граф Бруннов был скорее иностранец, чем русский. Он усердно служил интересам русской дипломатии, но русским нравам, русским традициям, русскому образу жизни он далеко не сочувствовал. Едва ли мы ошибемся сказать, что он просто не любил русской жизни. Да он и знал ее. Он почти всю жизнь провел за границей, предпочитал все иностранное, с грехом говорил по-русски». 

В 1870 г. после смерти русского посла в Париже Бруннов был назначен послом при тюльерийском дворе, но не успел он уехать из Лондона, как началась франко-прусская война, и он был снова назначен послом в Англию. 

В 1871 г. Бруннов был русским уполномоченным на лондонской конференции, отменившей нейтрализацию Черного моря. Россия получила возможность создать снова черноморский флот. Ввиду этого политического успеха Ф.И. Бруннов 18 марта 1871 г. был возведен в графское достоинство. 

Однако отношения России и Англии оставались неровными. Тому есть несколько причин. Одну из них мемуарист Н. Фирсов видит в том, что к старости русский посол перестал деятельно заниматься политическими делами: «Граф Бруннов был тогда послом России. Опытный и добросовестный дипломат, он был безупречен с официальной точки зрения, выполнял свои обязанности; благородный человек, приятный собеседник, он был любим английским обществом п старой памяти, или, вернее, любим тогда, когда напоминал о себе обществу и двору. А напоминал он о себе редко: годы брали свое. Граф Бруннов доживал в то время конец своего долгого дипломатического и земного бытия. Несмотря на мощное физическое развитие, старческие недуги пригнули и ослабили его. Кончина <…> почтенной и также престарелой супруги его нанесла ему тяжелый удар, от которого он уже не мог оправиться. У него остались еще силы для честного выполнения своего официального долга, но не более того. <…> Граф Бруннов дальше официального отправления своих обязанностей не шел, не мог идти и едва ли желал идти. Ко всему он относился холодно, общественные связи тяготили его; он любил поводить целые часы один в кабинете, поспешно справлялся с бумагами, которые ему приносили, и ко всякому предмету, вопросу, лицу. Не имевшему прямого отношения к делу, относился как-то рассеянно, отвлеченно. Он почти не выезжал, даже на приемах королевы <…> он появлялся не всегда. Когда-то его любили в английском обществе, в семидесятые годы его стали забывать. <…> В Чешэм-гаузе жил русский посол, работала канцелярия, но при Сент-Джеймском дворе русского посла не было». 

В январе 1874 г. в Петербурге совершилось бракосочетание великой княжны Марии Александровны с герцогом Эдинбургским. А в апреле «государь поспешил в Англию, дабы быть свидетелем супружеского счастия любимой дочери» и провел девять дней в обществе королевы Виктории. Видимо, тогда и был согласован вопрос об отставке графа Бруннова. 

22 июля 1874 г. он, согласно своему прошению, был уволен от службы, причем получил Высочайший рескрипт. 

Ф.И. Бруннову принадлежал маленький дом в Дармштадте; туда он удалился, покинув службу, и там скончался 12 апреля 1877 г. 

Список дипломатического корпуса в Санкт-Петербурге в 1838 г.

1837 г. прошел под знаком смерти А.С. Пушкина и стал поэтому объектом самого пристального внимания исследова­телей. Довольно подробно были изучены многие вопросы, связанные с жизнью и деятельностью иностранных дипломатов в российской столице. 1839 г. повезло, так как именно тогда состоялось явление в Россию маркиза де Кюстина, который, как мог, описал российскую действительность того времени. Среди размашистых обобщений, ко­торыми изобилует забавный памфлет заезжего француза, можно най­ти и такую сентенцию: «Здешнее правительство с его византийским духом, да и вся Россия всегда воспринимали дипломатический кор­пус и западных людей вообще, как недоброжелательных и ревнивых шпионов. Между русскими и китайцами есть то сходство, что и те, и другие вечно полагают, будто чужестранцы им завидуют; они судят о нас по себе». Так, совершенно походя, автор взял на себя смелость судить об особенностях не только русского, но и китайского ментали­тета, а заодно и о «византийском духе», не приведя при этом ни одного свидетельства о том, что он познал хотя бы один из этих феноменов.

Были и такие иностранные наблюдатели, которые оценивали отношение русских к иностранцам прямо противоположным образом, а некоторые даже оказывались способны на более сбалансированные и адекватные оценки, от­ражавшие очень сложный характер восприятия русскими всего иностранного. Во всяком случае, каким бы ни было отношение к иностранцам вообще, дипло­матический корпус пользовался в российской столице должным уважением, а дипломаты были органической частью высшего светского общества и желан­ными гостями в салонах петербургской аристократии. Не стоит забывать, что в ту эпоху дипломатический корпус почти полностью состоял из представите­лей европейской знати, прекрасно чувствовавших себе в космополитической атмосфере Санкт-Петербурга. Единственное исключение составляли посланцы США, но они не могли повлиять на общую картину.

Общая конфигурация сил на международной арене, существовавшая на мо­мент составления публикуемого списка, сложилась на рубеже 1820-1830-х гг., когда на мировой арене одно за другим происходили важнейшие события, пре­допределившие расклад сил между великими державами. Вся Венская система международных отношений, выстроенная после разгрома Наполеоновской им­перии, подверглась серьезному испытанию на прочность. Июльская рево­люция 1830 г. во Франции, покончившая с режимом Реставрации, сопровожда­лась отделением Бельгии от Нидерландов и Польским восстанием 1830-1831 гг. В то же время война Греции за независимость завершилась созданием первого независимого государства на Балканах, а последовавший вслед за тем первый Египетский кризис поставил на грань развала Оттоманскую империю. На прось­бу Турции о помощи откликнулась только Россия, результатом чего стало под­писание союзного договора в Ункяр-Искелеси, повергнувшего в шок западные державы. В октябре 1833 г. представители Великобритании и Франции напра­вили в МИД России ноты, в которых говорилось, что их правительства считают себя вправе поступать «так, как если бы помянутого трактата не существовало». Ответ России гласил, что оно будет действовать «так, как если бы не существо­вало нот английского и французского поверенного в делах».

Непримиримые противоречия в подходах к важнейшим международным проблемам привели к расколу Европы на два противостоящих лагеря. «Прежде всего, июльские события 1830 г., пробудив революционный дух на западе и юге Европы, дали почувствовать Австрии необходимость опереться на Россию», — писал в своей записке, подготовленной для наследника российского престо­ла в 1838 г., старший советник МИД барон Ф.И. Бруннов. Июльская рево­люция открыла новый «период в политике русского двора, — констатировал С.С. Татищев. — Она отвлекает внимание государя с Востока на Запад. На по­литическом горизонте Европы появляются новые сочетания. Англия вступает в тесный союз с Францией Орлеанов. Устрашенные Австрия и Пруссия броса­ются в объятия России. Императору Николаю улыбается мечта о солидарности монархических государств в виду поступательного движения революции, и ма­ло-помалу, он начинает подчинять этой отвлеченной идее все прочие сообра­жения своей внешней политики». Николай I «счел нужным, предав забвению недавнее коварство и предательство Австрии, возобновить в прежней силе Свя­щенный Союз с нею и с Пруссией, во имя опасности, угрожавшей всем престо­лам от посягательств всесветной революции».

В конце августа 1833 г. состоялось свидание Николая I с кайзером Францем I в Мюнхенгреце, в ходе которого «совершенно выяснились те общие политичес­кие цели, достижения которых требовали интересы как Австрии, так и России». Переговоры двух монархов и их министров имели результатом «соглашение по всем наиболее важным вопросам дня». Это свидание, писал Бруннов, «от­крывает новую эпоху в истории наших политических сношений с Австрией». Две австро-русские конвенции, подписанные в Мюнхенгреце, обязывали дого­варивающиеся стороны «поддерживать существование Оттоманской Империи» и принимать совместные меры для «подержания законной власти, спокойствия и установленного порядка во всех польских провинциях, подчиненных их го­сподству». В октябре 1833 г. была подписана также Берлинская конвенция относительно общих действий против польских революционеров с участием Пруссии. На основе этих соглашений «союз теснее прежнего был восстановлен между дворами русским, австрийским и прусским». Этот союз был «подтверж­ден два года спустя, уже по вступлении на престол императора Фердинанда ав­стрийского, в Теплице, на съезде всех трех союзных государей».

Одновременно на западе Европы происходило формирование блока консти­туционных монархий, основанного на «сердечном согласии» между Велико­британией и Францией. Именно в эти годы две крупнейшие державы Запада затеяли первый большой эксперимент по либерализации Европы, стремясь на­саждать угодные им порядки везде, где только можно. В первую очередь они поддержали королевские правительства Португалии и Испании в их борьбе с претендентами на престол, и в апреле 1834 г. объединились с ними в Четвер­ной союз.

Участники Четверного союза поддерживали королевское правительство Испании в ходе первой карлистской войны 1833-1840 гг., а также оказыва­ли помощь Бельгии в ее конфликте с Нидерландами, который тоже не ути­хал до конца 1830-х гг. Тройственный союз, наоборот, склонялся к поддерж­ке претендента на испанский престол дона Карлоса и нидерландского короля.

В то время, когда Франция все дальше отходила от «сердечного согласия» с Великобританией, Австрия постепенно отдалялась от своих союзников. В Германии усиливалось ее соперничество с Пруссией, под эгидой которой в 1834 г. был создан Таможенный союз, ставший первым шагом к германско­му единству. На Балканах австрийские интересы сталкивались с российскими. Однако особой напряженностью отличались англо-русские отношения. Имен­но в начале 1830-х гг. русофобия получила широкое распространение в британ­ском обществе и превратилась в константу внешней политики Соединенного королевства. «Россию считает лорд Пальмерстон главным тормозом для осу­ществления своих разрушительных и безрассудных проектов, и его ненависть растет пропорционально его неудачам и бессилию», отмечал в начале 1832 г. российский дипломат К. О. Поццо ди Борго.

По­сле 1833 г. «Великобритания бросила на борьбу против России всю свою эко­номическую, политическую, морскую, а в годы Крымской войны и военную мощь». Когда в июне 1834 г. английская эскадра появилась в Средиземном море, Пальмерстон не скрывал, что эта мера представляла собой демонстрацию против России. Действия английского флота поддержала Франция и пока две эскадры угрожали Дарданеллам, Россия деятельно готовилась к войне. В 1836- 1837 гг., после краткого затишья в англо-русских отношениях разразился скан­дал из-за задержания у кавказских берегов британской шхуны «Виксен», до­ставившей оружие мятежным горцам. В начале 1837 г. конфликт достиг такой остроты, что в Санкт-Петербурге опять ожидали войны с англичанами.

На протяжении 1830-х гг. Средняя Азия превратилась в арену прямого противостояния между двумя державами. Первая проба сил между Россией и Великобританией состоя­лась в Герате, который издавна являлся яблоком раздора между Персией и Аф­ганистаном. В конце 1837 г. персидские войска, опираясь на поддержку России, начали осаду города, который считался «ключом к Индии». Со своей стороны, англичане поддержали афганцев, направив своих военных советников в осаж­денный Герат. Одновременно еще более драматические события разворачивалась в самом Афганистане. Конфликт с Ост-Индской компанией привел к тому, что осенью 1838 г. эмир Кабула выразил готовность пойти на союз с Россией. В ответ последовал британский ультиматум с требованием отказаться от этих планов.

Министр иностранных дел России К.В. Нессельроде опасался, что проис­ходившие на Среднем Востоке события могут «оказать такое прискорбное вли­яние на наши отношения к Великобритании», что необходимо «вполне успо­коить его насчет намерений и видов нашего правительства». 20 октября 1838 г. вице-канцлер писал послу в Лондоне Поццо ди Борго: «В продолжении раз­ногласий, которые нам приходилось в течении последних лет иметь с Англией, не было ни одного, которое в наших глазах представлялось бы более серьезным, чем только что народившееся». В конечном итоге петербургский кабинет не решился на активную поддержку Персии и Афганистана, предоставив обе страны собственной участи. Военная демонстрация, предпринятая англичана­ми в Персидском заливе, вынудила шахиншаха отказаться от захвата Герата. А в декабре того же года англо-индийские войска начали наступление на Ка­бул, положившее начало первой англо-афганской войне 1838-1842 гг.

Летом 1838 г. император Николай I предпринял длительную поездку за гра­ницу, в ходе которой он посетил Пруссию, Австрию и Баварию. Состоявше­еся в июле 1838 г. в Теплице (Богемия) совещание представителей держав Священного союза подтвердило их согласие по основным вопросам европей­ской политики.

В 1838 г. Франция предприняла бомбардировку берегов Мексики и блокаду портов Аргентины, требуя уплаты их долгов своим подданным. Вот картина политического мира в исходе 1838 г. Напряжен­ностью отличались также англо-американские отношения того периода. Кон­фликтовали англичане и с властями Русской Америки. В то же время британское правительство добилось крупного успеха на Ближ­нем Востоке, подписав в августе 1838 г. договор о торговле и мореплавании с Турцией, который предоставлял новые возможности для торговой экспансии как в ее азиатских, так и в балканских владениях. С 1838 г. начался закат русского влияния в Стамбу­ле.

Однако на пути претворения новых торговых условий в жизнь встал пра­витель Египта, который не только не признал договор с Англией, но и про­должал создавать угрозу существованию самой Оттоманской империи. Со своей стороны, турецкое правительство всемерно готовилось к реваншу за поражение в своей первой схватке с непокорным вассалом. Таким обра­зом, столкновение между ними становилось неизбежным, и с 1838 г. Египет­ский вопрос снова вышел на первый план мировой политики.

Взаимоотношения России с другими державами естественным образом ска­зывались на положении их представителей в Санкт-Петербурге, а общий расклад сил на международной арене оказывал влияние на атмосферу внутри дипло­матического корпуса. Вместе с тем, необходимо учитывать дипломатический этикет и специфику собственно дипломатических отношений в отличие от от­ношений международных. Николай I старался расположить в свою пользу представителей не только дружеских, но и враждебных держав, поэтому си­туация в дипломатических салонах российской столицы была не столь напря­женной, как на полях военных или политических баталий. Но если положение дипломатов дружественных держав при российском дворе было достаточно стабильным и спокойным, то относительно представителей Великобритании и Франции подчеркнуто торжественные приемы вновь назначенных послов че­редовались с периодами явного похолодания.

Характеризуя отношение Николая I к Июльской монархии, Татищев ука­зывал, что «Францию считал он гнездом революции, источником смут и бед для всей Европы. Короля французов он не уважал ни как человека, ни как го­сударя». После Июльской революции император даже намеревался прервать дипломатические отношения с Францией. К осени 1830 г. страсти немного улеглись, что привело к «возобновлению дипломатических сношений между обоими правительствами на прежней ноге», т.е. на уровне послов. Однако с «таким трудом восстановленным сношениям между дворами петербургским и парижским не суждено было привести их к полному и искреннему прими­рению». Камнем преткновения стал польский вопрос. Французский посол герцог де Мортемар уже в июле 1831 г. вынужден был оставить Петербург. Год спустя российскую столицу покинул также временный поверенный в делах Франции барон де Бургоэн, отказавшийся присутствовать на торжественном богослужении по случаю взятия Варшавы. Краткосрочная и ничем не примечательная миссия маршала Мортье заверши­лась в октябре 1832 г. В критический момент Египетского кризиса интересы Франции в Санкт-Петербурге представлял временный поверенный в делах Теодор де Лагренэ.

В инструкции маршалу Мезону, назначенному в октябре 1833 г. новым послом в Санкт-Петербурге, министр иностранных дел Франции жаловался на привычку Николая I «осыпать французских представителей в Петербурге ласками и любезностями, но в то же время ни единым словом не упоминать об их дипломатическом характере, иначе говоря, не произносить в беседах с ними имени Лудовика-Филиппа». «Неодолимые препятствия противятся ныне интимному соглашению, которое, к тому же, было бы бесцельно, так как направление обоих кабинетов не представляет ничего общего», — заклю­чал министр. «Французские послы, Мезон и преемник его Барант, были прекрасно приняты при нашем дворе, в особенности последний. Государь и императрица даже удостоили своим посещением один из его балов», — пи­сал Татищев.

Но уже на следующий год отношения с Францией опять оказались на грани разрыва. Российский император «продолжал более чем холодно относиться к нашим послам», констатировал французский историк. «Отношения между обоими каби­нетами продолжались силою вещей, но достаточно было малейшего случая, чтобы немедленно вызвать горькие обвинения и тяжкие упреки», — отме­чал Ф.Ф. Мартенс.

Столь же неровный характер носили дипломатические отношения России с Великобританией. Лорд Хейтсбери, британский посол с 1828 г., был отозван летом 1832 г. Вместо него в Санкт-Петербург со специальной миссией был направ­лен влиятельный либеральный политик лорд Дарэм. Император устроил ему «самый блестящий прием». Николай I, по утверждению Мартенса, «совер­шенно обворожил великобританского посла, который после весьма недолгого пребывания в России уехал из нее убежденным приверженцем союза между Англией и Россией». Однако вскоре после завершения миссии Дарэма в англо­русских отношениях разразился дипломатический скандал, вызванный кате­горическим отказом Николая I принять Ч. Стрэтфорд-Каннинга, назначенного новым британским послом в Санкт-Петербурге. Вплоть до середины 1830-х гг. британские интересы в России представлял временный поверенный в делах. В 1835 г. англо-русские дипломатические отношения были восстановлены в полном объеме и в Санкт-Петербург в качестве полномочного посла снова при­был лорд Дарэм, «лично очарованный императором Николаем и усердно ста­равшийся рассеять укоренившееся предубеждение своего правительства про­тив России».

Гораздо более стабильный характер носили дипломатические отношения России с Австрией и германскими государствами. Сближению с Австрией «немало содействовал» австрийский посол в Санкт-Петербурге граф Фикельмон, «успевший в короткое время снискать расположение и доверие его величе­ства». В частности, предварительные переговоры Фикельмона с императором подготовили почву для соглашения между Австрией и Россией, состоявшегося в Мюнхенгреце. В феврале 1838 г. между Нессельроде и посланником Пруссии фон Либерманом состоялся очередной обмен нотами, свидетельство­вавший о серьезном расхождении между двумя державами по вопросам при­граничной торговли.

Россия поддерживала также дипломатические отношения со всеми осталь­ными германскими королевствами, за исключением Ганновера, который до 1837 г. находился в личной унии с Великобританией. С Вюртембергом российский императорский дом имел давние династические связи. Во время пребывания императора в Баварии летом 1838 г. был решен вопрос о браке великой княжны Марии Николаевны с герцогом Лейхтенбергским. Отноше­ния с Саксонией традиционно носили дружественный характер. Ганновер был представлен генеральным консулом, еще несколько германских государств, во­влеченных в балтийскую торговлю, — консулами.

Из итальянских государств дипломатические миссии в Санкт-Петербурге име­ли только крупнейшие — Сардиния и Королевство Обеих Сицилий, однако посланник последнего князь ди Бутера и Ридали незадолго до составления публикуемого списка отбыл в отпуск, не оставив никого взамен себя. От­сутствовали в российской столице и другие дипломаты-ветераны: граф фон Блом (Дания), князь Гогенлоэ (Вюртемберг), граф фон унд цу Лерхенфельд (Бавария), барон фон Либерман (Пруссия), барон фон Люцероде (Саксония), барон аф Пальмшерна (Швеция и Норвегия), граф фон Фикельмон (Австрия). Дипломаты воспользовались длительной поездкой императора по Европе, чтобы отдохнуть от дел. Нес­сельроде сопровождал своего государя в этом путешествии, поэтому с 1 июня до 10 октября 1838 г. обязанности управляющего МИД исполнял сенатор Па­вел Гаврилович Дивов (1765-1841), неоднократно занимавший эту должность в прежние годы. Это обстоятельство определяет главную особенность публикуемого списка, в котором представлены преимущественно дипломаты второго ряда.

Публикуемый «Liste des personnes du Corps diplomatique», датированный 1 октября 1838 г., хранится в РГИА, в фонде Департамента церемониальных дел. Список отражает состав дипкорпуса накануне зимнего сезона 1838/39 гг., до возвращения отсутствовавших глав миссий из отпуска.

Посольство Франции

Барон де Барант, Амабль-Гийом-Проспер Брюжьер (baron de Barante, Amable-Guillaume-Prosper Brugiere 1782-1866), французский историк, поли­тический деятель и дипломат. Посол Франции в Санкт-Петербурге (1835-1841); представлен императору 29 декабря 1835 г. Незадолго до гибели А.С. Пушки­на состоялось знакомство посла с поэтом. 19 декабря 1837 г., по случаю отъез­да в отпуск, де Барант был принят в личной аудиенции императором, а затем императрицей и цесаревичем. При возвращении из отпуска в августе 1838 г. предпринял путешествие по России, впечатления о котором изложил в своих «Записках о России». 9 октября 1838 г., по завершении путешествия, де Барант был принят императором в Царском Селе. Его многочисленные и подробные донесения из России являются ценным и до сих пор востребованным историчес­ким источником. Миссия де Баранта завершилась в 1841 г. в связи с очеред­ным обострением русско-французских отношений, но формально он оставался в должности посла вплоть до февральской революции 1848 г. во Франции.

Баронесса де Барант, урожденная д’Удето, Мари-Жозефин-Сезарин Брю­жьер (baronne de Barante, nee d’Houdetot, Marie-Josephine-Cesarine Brugiere 1794-1877), жена барона де Баранта (с 1809 г.). 6 января 1836 г. она «имела честь» быть представленной в Зимнем дворце императрице Александре Фе­доровне, а вслед за тем — великой княжне Марии Николаевне. 13 ноября 1838 г. баронесса де Барант вместе с мужем и дочерью Констанс была принята Александрой Федоровной, а также великими княжнами Марией и Ольгой Ни­колаевнами, в Собственном (Аничковом) дворце. В Санкт-Петербурге и по воз­вращении во Францию она занималась благотворительностью, публиковала сочинения религиозно-нравственного содержания.

Граф де Серсей, Феликс-Эдуард (comte de Sercey, Felix-Edouard 1802-1881), первый секретарь посольства Франции в Санкт-Петербурге (1835-1838).

Барон д’Андрэ, Жан-Мари-Арман (baron d’Andre, Jean-Mane-Armand 1804-1881), второй секретарь посольства Франции в Санкт-Петербурге с 1835 г. В 1849-1851 гг. посланник в Дрездене, в 1851-1859 гг. — в Гааге. Заведовал канцелярией министра иностранных дел Э. Друэн де Люиса (1862-1866), по­сле чего вышел в отставку.

Граф Перро де Шазель, Альберик-Юбер (comte Perrot de Chazelles, Alberic-Hubert; 1807-1880), атташе посольства Франции в Санкт-Петербурге (1837-1838). Представлялся императору и императрице 21 апреля 1837 г. в Зимнем дворце во время cercle diplomatique по случаю тезоименитства Александры Федоров­ны. В 1842 г. женился на дочери посла Констанс-Сезарин-Мари-Фредерик Брюжьер де Барант (Constance-Cesarine-Marie-Frederique Brugiere de Barante; 1820-1895).

Барон де Барант, Проспер-Клод-Иньяс-Констан Брюжьер {baron deBarante, Prosper-Claude-Ignace-Constant Brugiere 1816-1889), старший сын посла, атта­ше французского посольства в Санкт-Петербурге (1837-1838). Представлялся императору 1 июля 1837 г. в Большом Петергофском дворце. Префект депар­тамента Ардеш (1845-1848); депутат Законодательного корпуса (1869-1870); депутат Национальной ассамблеи (1871-1876); сенатор (1876-1882).

Барон де Барант, Эрнест-Себастьен Брюжьер (baron de Barante, Emest-Sebastien Brugiere, 1818-1859), младший сын посла. Выпускник Боннского университета, дипломатическую карьеру начал в должности атташе француз­ского посольства в Берлине. В июне 1837 г. прибыл в Санкт-Петербург. Атташе посольства Франции в Санкт-Петербурге (1838-1840). Был представлен импера­тору в Большом Эрмитаже 6 декабря 1838 г. 18 февраля 1840 г. состоялась его дуэль с М. Ю. Лермонтовым, за которую поэт поплатился ссылкой, а Эрнест де Барант был отослан своим отцом из Санкт-Петербурга. В 1841 г. назначен секре­тарем дипломатической миссии в Дрездене, позднее — в Стамбуле.

До 1839 г. французское посольство располагалась в принадлежавшем ему доме на Дворцовой набережной, находившемся на месте Дома ученых РАН (дом № 26).

Посольство Великобритании

Милбэнк, Джон Ральф, с 1850 г. — сэр Джон Ральф, 8-й баронет Милбэнк-Хаскисон (Sir John Ralph, 8th Baronet Milbanke-Huskisson, 1800-1868), ан­глийский дипломат, начинал свою карьеру в 1823 г. чиновником Форин-офис; в 1826 г. назначен секретарем миссии во Франкфурте-на-Майне. С 1835 г. совет­ник британского посольства в Санкт-Петербурге. Представлялся императору и им­ператрице Александре Федоровне 29 марта 1836 г. во время cercle diplomatique, происходившего по случаю Пасхи в Петровском зале Зимнего дворца. После отъезда посла лорда Дарэма в июне 1837 г. поверенный в делах Великобритании в Санкт-Петербурге в ранге полномочного министра ad interim. Представлялся им­ператору в качестве посланника 6 июня 1837 г. в Елагином дворце, вслед за тем был принят императрицей. Во время аудиенции, состоявшейся 27 июня 1837 г. в Петергофе, Милбэнк вручил императору «известительные письма» о кончи­не короля Вильгельма IV, после чего был принят императрицей. Секретарь британского посольства в Вене (с 1838); посланник в Мюнхене (1843-1862), в Гааге (1862-1867).

Проживал «г. Мильбанк в Гагаринском переулке, д. Васильева против Кн. Трубец<кого>». По-видимому, речь идет о доме, располагавшемся на мес­те дома № 6 по Гагаринской улице.

Дипломатическая миссия США

Даллас, Джордж Миффлин (Dallas, George Mifflin, 1792-1864), американ­ский политический деятель, уроженец Филадельфии, выпускник Принстон­ского колледжа, юрист по образованию. Впервые посетил Россию в 1813 г. в качестве личного секретаря Альберта Галлатина, возглавлявшего дипломати­ческую миссию, которая была послана в Европу для переговоров об окончании англо-американской войны 1812-1814 гг. Активный деятель Демократической партии, мэр Филадельфии в 1829 г., сенатор США (1831-1833). Назначен по­сланником в Санкт-Петербурге 7 марта 1837 г., прибыл в Кронштадт на борту фре­гата «Индепенденс» (капитан Джон Б. Никольсон) 17 (29) июля 1837 г. в тот момент, когда там происходил смотр русского флота. В тот же день Николай I инкогнито посетил фрегат. 25 июля (6 августа) представлен императору и им­ператрице в Петергофе. Посланника сопровождали супруга и семеро детей; две старшие дочери тоже были представлены ко двору (см. ниже). Младшие дети: София Sophia, 1823-1899); Филипп Никлин Philip Nicklin, 1825-1866); Кэтрин Чью Catherine Chew, 1827-1878); Сьюзен Susan, 1831-1897); Шарлот­та Байрон Charlotte Byron, 1835-1908). Освобожден от обязанностей послан­ника по собственной просьбе; принят императором в прощальной аудиенции 11 (23) июля 1839 г. В 1845-1849 гг. Даллас занимал пост вице-президента США; в 1856-1861 гг. — посланника в Лондоне.

Даллас, урожд. Никлин, София Чью (Dallas, born Nicklin, Sophia Chew, 1792-1869), жена посланника. Представлена императрице вместе с мужем и двумя старшими дочерями 25 июля (6 августа) 1837 г. в Петергофе.

Даллас, Джулия (Dallas, Julia, 1819-1886), старшая дочь посланника.

Даллас, Элизабет Никлин (Dallas, Elisabeth Nicklin, 1821-1902), вторая дочь посланника.

Чью, Уильям Уайт (Chew, William White, 1803-1851), двоюродный брат жены посланника, уроженец Филадельфии, выпускник Пенсильванского универси­тета. В начале 1830-х гг. занимал пост вице-консула Колумбии в Филадельфии. Назначен секретарем дипломатической миссии США в Санкт-Петербурге 7 марта 1837 г. После отъезда Далласа с 17 (29) июля 1839 до 12 (24) августа 1840 г. ис­полнял обязанности временного поверенного в делах США в Санкт-Петербурге.

Дипломатическая миссия США располагалась «в Галерной улице, в доме Бобринских». До 1837 г. там располагалась дипломатическая миссия Коро­левства Обеих Сицилий. Судя по всему, граф А.А. Бобринский сдавал внаем более скромное здание под № 58, примыкавшее к его дворцу.

Дипломатическая миссия Нидерландов

Граф Схиммельпеннинк, Герит (graaf Schimmelpenninck, Gerrit, 1794- 1863), нидерландский государственный деятель и дипломат. Начинал карье­ру как предприниматель; первый директор (с 1824), председатель торгового общества NederlandscheHandel-Maatschappij (1827-1833), созданного для вос­становления торговли с Нидерландской Индией. В 1834 г. получил графский титул; государственный секретарь Нидерландов (1834-1836); посланник в Санкт-Петербурге (1837-1840). Представил императору свои верительные грамоты 19 декабря 1837 г.; вслед за тем вместе с супругой был принят им­ператрицей Александрой Федоровной, а также цесаревичем и великой княж­ной Марией Николаевной. Аудиенция происходила в Аничковом дворце, поскольку накануне, в ночь с 17 на 18 декабря, в Зимнем дворце произошел разрушительный пожар. Посланник в Лондоне (1846-1848); председатель первого в истории страны кабинета министров, ответственного перед парла­ментом, одновременно занимал посты министра иностранных дел и мини­стра финансов (25 марта по 17 мая 1848), после отставки вернулся в Лондон и оставался на посту посланника до 1852 г.; член нижней палаты Генеральных штатов (1853-1854).

Графиня Схиммельпеннинк, урожд. баронесса фон Кнобельсдорф, Иоханна- Филиппина-Фредерика-Каролина-Константина (gravin Schimmelpenninck, geboren barones von Knobelsdorff, Johanna-Philippina-Frederica-Carolina- Constantina 1796-1852), вторая жена посланника (с 1819 г.). У супругов Схиммельпеннинк было пятеро сыновей и три дочери.

Барон Геверс, Иохан-Корнелис (baron Gevers, Johann-Cornelis, 1806-1872), секретарь дипломатической миссии Нидерландов в Санкт-Петербурге (1835- 1838). В апреле 1837 г., пребывая в должности временного поверенного в де­лах Нидерландов после отъезда посланника Геккерна, подготовил обстоятель­ный доклад, посвященный гибели А.С. Пушкина.

Посланник США записывал в августе 1837 г. со слов своего нидерландско­го коллеги, что тот арендовал дом Таля на Большой Морской улице. Дом, располагавшийся на месте дома № 37, принадлежал семейству Таль в первой половине XIX века; был полностью перестроен в конце столетия для страхово­го общества «Россия».

Граф Росси, Карло (conte Rossi, Carlo, 1797-1864), сардинский дипломат; тайно женился на известной немецкой певице Генриетте Зонтаг (1828); предста­витель министра иностранных дел Сардинии в Вене (начало 1820-х гг.); секретарь миссии, затем посланник в Гааге (с 1823); посланник при Германском Союз­ном сейме во Франкфурте-на-Майне (1835-1838); посланник в Санкт-Петербурге (1838-1843). Вручил свои верительные грамоты императору 9 октября 1838 г. в Царском Селе, представлялся вслед за вернувшимся из отпуска французским послом бароном де Барантом; в тот же день граф Росси был представлен импе­ратрице Александре Федоровне. Посланник в Берлине (1843-1851).

Графиня Росси, урожденная Зонтаг, Генриетта-Гертруда-Вальпургис (contessa Rossi, nata Sontag, Henriette-Gertrude-Walpurgis, 1806-1854), знаме­нитая немецкая оперная певица (колоратурное сопрано), впервые появилась на публике в 1824 г., выступала на лучших оперных сценах Европы. В 1828 г. тайно вышла замуж за графа Карло Росси. Брак был официально признан два года спустя, после того как прусский король даровал певице дворянское досто­инство, в связи с чем ей пришлось оставить сцену.

Маркиз Каррега, Джован-Батиста (marchese Carrega, Giovan-Battista), сар­динский дипломат, начинал карьеру в качестве поверенного в делах в Риме. Секретарь миссии в Санкт-Петербурге (1837-1838). Впервые представлялся импе­ратору 17 января 1837 г. в Зимнем дворце. 21 апреля 1837 г. был представлен императрице во время cercle diplomatique, происходившего в Зимнем дворце по случаю тезоименитства Александры Федоровны и великой княжны Алек­сандры Николаевны. В 1840-х гг. советник сардинской миссии, поверенный в делах Сардинии во Флоренции.

Адрес сардинской миссии на конец 1839 г.: «В Большой Морской, в доме Таля».

Дипломатическая миссия Дании

Граф фон Ранцау, Отто-Карл-Йозиас (Graf von Rantzau, Otto-Karl-Josias, 1809-1864), немецкий дипломат на датской службе, атташе дипломатической миссии Дании в Париже (с 1833); секретарь миссии (с 1836), посланник Дании в Санкт-Петербурге (1841-1846), после чего покинул датскую службу; настоятель монастыря в Шлезвиг-Гольштейне (1847-1857). С начала 1860-х г. прусский по­сланник в Дрездене. Датский посланник граф Отто фон Блом, возвратившийся на свой пост после отпуска, был принят императором и императрицей Александ­рой Федоровной 6 ноября 1838 г. в Царскосельском дворце.

Адрес датской миссии на конец 1839 г.: «По Дворцовой набережной, в доме Гр. Кушелева, близ Литейн[ого] двора». Современный адрес: наб. Кутузо­ва, 24 / Гагаринская ул., 1.

Дипломатическая миссия Швеции и Норвегии

Барон Мандерстрем, Кристофер-Рутгер-Людвиг (Friherre Manderstrom, Christoffer-Rutger-Ludvig, 1806-1873), шведский государственный деятель и ди­пломат. В 1838 г. секретарь миссии, поверенный в делах Швеции в Санкт-Петербурге. Представлялся императору и императрице Александре Федоровне 6 декабря 1838 г. в Зимнем дворце. Секретарь миссии в Лондоне (1839); член Шведской академии (с 1852); посланник в Вене (1855-1856), Париже (1856-1858); ми­нистр иностранных дел Швеции (1858-1868); в 1860 г. получил графский титул.

Адрес шведско-норвежской миссии на конец 1839 г.: «По Дворцовой на­бережной, в доме Кн. Долгорукого». Современный адрес: наб. Кутузова, 8 / Шпалерная ул., 14.

Дипломатическая миссия Королевства Саксония

Барон фон Зеебах, Альбин-Лео (Baron von Seebach, Albin-Leo, 1811- 1884), атташе саксонской миссии, в 1838 г. поверенный в делах Саксонии в Санкт-Петербурге в период отсутствия посланника барона Люцероде, кото­рый имел отпускную аудиенцию у императора 28 апреля 1837 г. в Зимнем дворце. Зеебах представлялся императору и императрице 21 апреля 1838 г. во время cercle diplomatique по случаю тезоименитства Александры Федоров­ны. В 1839 г. он женился на графине Марии Карловне Нессельроде (1820-1884), дочери российского вице-канцлера. Министр-резидент, посланник в Санкт-Петербурге (1839-1852); посланник в Брюсселе (1852-1862), одновремен­но (с 1853 по 1870) — в Париже. В 1864 г. получил графский титул.

Адрес саксонской миссии на конец 1839 г.: «По Английской набережн[ой], в доме Пашкова». Современный адрес: Английская наб., 14 / Галерная ул., 13.

Дипломатическая миссия Пруссии

Барон фон Шлейниц, Александр-Густав-Адольф (Baron von Schleinitz, Alexander-Gustav-Adolf, 1807-1885), германский государственный дея­тель и дипломат. Сын государственного министра герцогства Брауншвейг Карла-Фердинанда фон Шлейница (1756-1837); брат государственного ми­нистра Брауншвейга Вильгельма фон Шлейница (1794-1856) и прусского политического деятеля Юлиуса фон Шлейница (1806-1865). Представлялся императору и императрице Александре Федоровне 21 апреля 1838 г. во время cercle diplomatique по случаю тезоименитства императрицы в Мальмезонском зале Большого Эрмитажа. Во время революции 1848 г. несколько дней занимал пост министра иностранных дел, затем был назна­чен посланником в Ганновере, одновременно представлял прусские интересы в Ольденбурге, Брауншвейге и Липпе-Детмольде; министр иностранных дел Пруссии (1849-1850, 1858-1861); министр королевского (с 1871 — импе­раторского) двора (1861-1885). В 1865 г. женился на Марии фон Бух (1842-1912), дочери бывшего секретаря прусской миссии в Санкт-Петербурге Людвига-Августа фон Буха. Берлинский салон супругов Шлейниц являлся центром оппозиции политике Отто фон Бисмарка. В 1879 г. фон Шлейниц получил графский титул.

Прусская миссия располагалась «у Гагаринской пристани в Посольском доме»124. Современный адрес: Гагаринская ул., 3.

 Дипломатическая миссия Королевства Вюртемберг

Барон фон Рейнхард, Людвиг (Freiherr von Reinhard, Ludwig, 1804-1866), секретарь миссии с 1835 г.; временный поверенный в делах Вюртемберга в Санкт-Петербурге во время отсутствия посланника князя Гогенлоэ. Отпускная аудиенция посланника состоялась 6 мая 1838 г. в Зимнем дворце. В тот же день он откланивался императрице Александре Федоровне и цесаревичу. По воз­вращении был принят императором 16 октября в Царском Селе. Посланник в Берлине (1846-1850); в 1850-1865 гг. представлял Вюртемберг в союзном сейме во Франкфурте-на-Майне.

Посланник США сообщал, что в конце 1838 г. князь Гогенлоэ переехал в дом своей жены. Дом Е.И. Гогенлоэ, урожденной Голубцовой, находился по адресу: Караванная ул., 4. Современный адрес: Караванная ул., 3 / Итальянская ул., 35.

Дипломатическая миссия Королевства Бавария

Барон фон Фаненберг, Александр (Freiherr von Fahnenberg Alexander, род. 1811), поверенный в делах Баварии в Санкт-Петербурге в отсутствие посланника графа фон Лерхенфельда. Представлялся императору и импера­трице 23 октября 1838 г. в Царском Селе. Позднее — посланник в Берлине.

Адрес баварской миссии на конец 1839 г.: «По Английской набережной в доме Графа Борха». Современный адрес: Английская наб., 38 / Галерная ул., 39 / пл. Труда, 1.

Посольство Австрии

Барон фон Кайзерсфельд, Максимилиан (Freiherr von Kaisersfeld, Maximi­lian) — советник австрийского посольства в Санкт-Петербурге с 1835 г. В 1838 г. временный поверенный в делах Австрии во время отсутствия посла графа Фикельмона, который по возвращении из отпуска был принят императором и им­ператрицей 6 декабря 1838 г. В 1840-х гг. фон Кайзерсфельд занимал пост посланника в Гамбурге.

Барон Вринц фон Тройенфельд, Максимилиан-Теобальд (Freiherr Vrints von Treuenfeld, Maximilian-Theobald, 1802-1896), барон; секретарь австрийского посольства в Санкт-Петербурге (1838). 3 апреля представлялся по случаю отъез­да императору, императрице и цесаревичу в Зимнем дворце после Пасхальной службы, во время cercle diplomatique. Посланник в Копенгагене (1846-1851), Брюсселе (1851-1860). С 1860 г. — граф Вринц фон Тройенфельд унд цу Фалькенштейн {Graf Vrints von Treuenfeldundzu Falkenstein).

Граф Аппони фон Надь-Аппони, Рудольф (Graf Аррonyi von Nagy-Appony, Rudolph, 1812-1876), австрийский дипломат венгерского происхождения, на­чинал дипломатическую карьеру в качестве атташе посольства в Париже. В 1838 г. атташе посольства в Санкт-Петербурге. Представлялся императору и им­ператрице 1 января 1838 г. в Зимнем дворце. В 1840 г. женился на графине Анне Александровне Бенкендорф, старшей дочери начальника III отделения Собственной его императорского величества канцелярии А.Х. Бенкендорфа. Временный поверен­ный в делах Австрии в Лиссабоне (1846); посланник в Курфюршестве Гессен и Великом герцогстве Баден (1847-1849); посланник в Турине (1849-1853); в Мюнхене (1853-1856), посланник (с 1856), посол Австрии (с 1868 г. Австро- Венгрии) в Лондоне (1860-1871); посол в Париже (1871-1876).

Австрийское посольство размещалось «на Суворовской площади, в д. князя Салтыкова». Современный адрес: Дворцовая наб., 4 / Миллионная ул., 3.

Посольство Франции и светская жизнь Санкт-Петербурга

Согласно канонам европейской дипломатии, важное место среди функций посла занимали представительские функции. Посол олицетворял и прославлял свою страну, а также он мог по случаю праздников воздать хвалу государю, при котором был аккреди­тован. Посол принимал активное участие в придворных увеселениях, посещал светские салоны и наслаждался обществом государственных мужей в неформальной обстановке.

Флигель-адъютант Наполеона граф Анн Савари, сразу после Тильзитского мира исполнявший роль дипломатического разведчика в столице Российской империи, отмечал исключи­тельно большую роль иностранных представителей в светской жизни Санкт-Петербурга: «Обществом по своему усмотрению повелевает дипломатический корпус, он направляет умы и руководит развлечениями».

В период режима Реставрации во Франции (1814-1830) дипломаты особые заботы проявляли в отношении резиденции для посольства. С этой точки зрения, французское представительство в Санкт-Петербурге оказалось в привилегированном положении, так как в 1808 г. император Александр I предоставил в распоряжение посла Наполеона гер­цога Армана де Коленкура огромный и великолепный дворец Волконского. Это здание располагалось на берегу Невы, недалеко от Зимнего дворца, между Дворцовой набережной и улицей Большая Миллионная. «Целый город», — так характеризовал свою резиденцию посол Франции в России. Великолепие дворца на Неве намного превосходило роскошь особняка Телюссон, купленного Наполеоном у Мюрата для того, чтобы отдать его под резиденцию представителя Александра I в Париже. Прекрасно меблированный, это был «самый красивый особняк Санкт-Петербурга и, без сомнения, самый красивый дом после дворца великого князя» — Константина.

В 1814-1848 гг. официальный адрес посольства не изменился, но случилось так, что некоторое время дипломаты были вынуждены жить в другом месте. Тем не менее, все послы той эпохи знали это роскошное здание, о котором остались исключительно восторженные описания. Другие члены посольства, секретари или атташе, размещались либо в самом дворце, либо в пристройке, расположенной во дворе. Соседние здания уцелели почти в прежнем виде, поэтому можно вообразить декор особняка, в котором жили французские дипломаты периода Империи, Реставрации и Июльской монархии. Можно еще представить себе придворные экипажи, под колесами которых поскрипывала булыжная мостовая близлежащей улицы, как об этом сообщали депеши. Также каждый день была слышна пушка Петропавловской крепости, извещавшая о наступлении полудня, а иногда стрелявшая в честь дня рождения августейших особ или в ознаменование победы российского оружия.

В июне, в период белых ночей, вид из окон посольства был просто феериче­ский. «Посольство Франции было расположено на берегу Невы, — вспоминает маркиз д’Эйраг, — прямо напротив крепости, сооруженной на правом берегу реки, из центра которой взметается в небо остроконечный шпиль. В одиннадцать часов вечера солнце скрывалось слева от шпиля, а примерно к часу после полуночи вновь появлялось, сияющее, с правой стороны. Эти два часа были наполнены сумерками, которые не оставляли ника­кого места темноте. Тогда, особенно по возвращении с островов, в период этих столь светлых ночей, красивый и большой город Санкт-Петербург показался мне наделенным совершенно особым величием».

Посол Людовика XVIII, граф Жюст де Ноайль, был вынужден, однако, по прибытии в российскую столицу в сентябре 1814 г. арендовать «дом приличный, хотя маленький» и, несмотря на это, дорогой, т. к. жизнь очень подорожала в Петербурге. Действительно, его уверили в том, что прежняя резиденция была в нежилом состоянии, но власти не торопились привести ее в порядок, — и Жозеф де Местр отмечает, что посол режима Реставрации не был объектом столь же большого внимания, как посол Наполеона. Хотел ли Александр I отомстить за холодность, с которой Людовик XVIII отнесся к нему в Компьени весной? Это остается неясным. Во всяком случае, Ж. де Ноайль выразил нетерпение и поторопил министра иностранных дел князя Шарля-Мориса де Талейрана, находившегося тогда в Вене, обратиться к своему русскому коллеге Карлу Васильевичу Нессельроде с ходатайством, чтобы посольству как можно быстрее вернули бывшую резиденцию Коленкура. Тем более, что французское правительство предоставило особняк Телюссон в пользование русскому посольству.

Пришлось, однако, прождать еще полтора года, прежде чем 19 апреля 1816 г. К.В. Нессельроде официально объявил графу Луи-Туссэн де Ла Муссэ, поверен­ному в делах в отсутствие Ноайля, о том, что император отдает дворец в пользование посольства Франции. Это решение потешило французское самолюбие, хотя и вызвало дополнительные расходы, поскольку пришлось начать с довольно значительных ремонт­ных работ. Но Ж. де Ноайль смог, наконец, принять у себя императора Александра по случаю большого бала в феврале 1817 г., как он гордо пишет об этом в частном письме к герцогу Арману-Эммануэлю де Ришелье, сменившему Талейрана на посту министра иностранных дел: «Я надеюсь, что Вы одобрительно отнесетесь к тому, что я не упус­тил возможности принять Императора у себя. Мы не должны, конечно, пускать пыль в глаза, мы не можем вызвать зависть, но мы не должны и внушать жалость, ибо, унизив себя, мы будем быстро раздавлены». Бал дал возможность убедиться в хорошем отношении русского двора и общества к Франции и о «глубине пристрастия и влечения ко всему французскому».

В России многого ожидали от французской миссии. Воспоминание о роскошной жизни Коленкура было еще живо в годы Реставрации, и некоторые удивлялись в марте 1820 г., что граф Огюст де Ла Ферроннэ, новый представитель Франции, не удосужился организовать ни одного приема. Посол объяснял свое уклонение от обычаев света недав­ним приездом и неопределенным положением при российском дворе. Но причина была также финансовой. Содержание огромного дома Волконского было дорогостоящим и очень обременительным для финансов, тем более что вскоре после его приезда в доме вспыхнул пожар. «По приезде сюда я оказался в необходимости заплатить 42000 фран­ков за покупку экипажей, дров и т. д.; к тому же 4000 за содержание этого огромного особняка, который, начиная с 1 июля, оплачивается полностью из моих средств. Половина этого особняка сгорела, мне пришлось купить обстановки на 5000 рублей, снять внаем для секретарей делегации помещение стоимостью 1000 рублей в месяц, за что пришлось заплатить на шесть месяцев вперед».

Образ жизни французских дипломатов не был одинаково роскошным у всех, но большинство старалось выполнять свои обязанности с честью, несмотря на зачастую реальные финансовые трудности. Больше всех тратили военные, которые имели на содержании многочисленную свиту, но и без того обычные расходы на представительство в Санкт-Петербурге считались слишком тяжелыми. К этому надо прибавить — как следствие климата — большие затраты на отопление и иногда на покрытие убытков, причиненных наводнением, например, 7/19 ноября 1824 г.

Ла Ферроннэ был тогда в отпуске, поэтому поверенный в делах шевалье Габриэль де Фонтенэ докладывал: «Особняк, в котором располагается посольство, понес убытки подобные всему остальному городу, но вследствие того, что подвалы наводнены и не смогут быть осушены еще некоторое время, господин граф де Ла Ферроннэ понесет значи­тельные потери в своих винных запасах. Много предметов обстановки, принадлежащих ему, также пострадало при переносе на верхние этажи посреди этого всеобщего беспорядка». Архив и библиотека были, тем не менее, спасены.

В то время как Ноайль, живя холостяком, несмотря на то, что был женат, занимал лишь маленькую часть особняка, Ла Ферроннэ, обладатель многочисленного семейства и свиты, был вынужден отапливать и освещать все помещения. По этой причине в апреле 1820 г., не открыв еще своего дома, он констатировал, что «при самой строгой экономии» его ежедневные расходы на две трети превышали расходы Ноайля.

Жены послов должны были принимать гостей вместе со своими мужьями. Когда Ла Ферроннэ отлучался из столицы, сопровождая императора Александра на конгрессы, его жена устраивала приемы в особняке, и Фонтенэ свидетельствует в своих депешах, что ее вечера пользовались большим успехом в русском обществе.

Баронесса Сезарина де Барант, которая провела много времени в Санкт-Петербурге, поверяет своему журналу в сентябре 1836 г., что занимает «одну из самых счастливых позиций в этом мире; я живу в великолепном дворце. Мебель из золота и шелка. У меня более двадцати слуг в подчинении, много денег на расходы. Королевская семья и общество принимают меня с радушием и доброжелательством». Было нелегко, однако, содержать в порядке такой дом. Каждый день нужно было успеть тысячу вещей, договориться с поваром, уплатить по счетам, найти интенданта на место «бедного Мишеля», управляющего, который «очумев» от обилия роскоши, неспособен был вести такой большой дом. Зато новый интендант, неутомимый и терпеливый, обладая искусством отечески управлять более чем 37 слугами, вызвал умиление супруги посла в 1839 г.

Зимой посольский особняк, ярко освещенный, регулярно принимал празднества, осо­бенно по случаю карнавала. Эти балы славились блеском и весельем в 1836-1840 гг. Рас­сказывают, что новогодний бал 1840 г. был триумфом для красавицы мадам де Барант.

В летние месяцы французский посол не имел обыкновения снимать дачу на одном из островов Невы, как это было принято в среде петербургской аристократии. Но он, не колеблясь, отвечал на приглашения и проводил целые дни в гостях то у одного, то у дру­гого вельможи на Елагином или Каменном острове.

Случалось, что император собственной персоной навещал посольство. Иногда это событие принимало политический смысл, как 16/28 февраля 1837 г., когда, после семи лет размолвки, наметилось улучшение во франко-русских отношениях. 2/14 марта посол Проспер де Барант поведал об этом графу Луи-Матье Моле, в руках которого находился в то время портфель министра иностранных дел: «Император, которого я видел почти ежедневно в течение беспрерывного ряда праздников и балов, разнообразивших карнавал, был более приветлив и разговорчив со мной, чем, когда бы то ни было. Его благородная и любезная доброжелательность была особенно заметна, когда он почтил своим при­сутствием бал в посольстве. Вследствие совершенно особого благоволения, которое не повторилось у господина де Фикельмона, Императрица, вместо того чтобы оста­вить меня угощать гостей за ужином, пожелала, чтобы я сидел рядом с ней, как и мадам де Барант. Впрочем, обыкновенно в этих случаях полностью или частично пренебрегают этикетом, и то одним, то другим способом Император и Императрица демонстрируют свою предупредительность».

Такого не было со времен Июльской революции. Предыдущее посещение фран­цузского посольства императором с семьей имело место 24 января/5 февраля 1830 г. по случаю Адрианопольского мира и выздоровления императора. Послом в то время был герцог Казимир де Мортемар. Более 400 персон получили приглашение в тот вечер, среди них великий князь Михаил, принц Альберт Прусский, герцог Вюртембергский. Как обычно в таких случаях, были отмечены знаки императорского благоволения. «На предыдущих балах все гости, за исключением людей военного сословия, которые никогда не снимают мундир в России, были в простых фраках; но Император, желая дать пред­ставителю Его Христианнейшего Величества новое доказательство почтения к своему августейшему союзнику, отдал распоряжение, чтобы придворные явились к послу, так же, как и военные, в парадной одежде с орденской лентой. Его Императорское Величество, также, как и великий князь, надели на себя знаки отличия ордена Святого Духа». Император покинул дом только в три часа утра, после того как провозгласил тост за здоровье короля Франции.

Посольство отмечало также даты, значимые для француза. В ноябре 1823 г. граф де Ла Ферроннэ организовал блестящую серию праздников, чтобы отметить освобожде­ние от «опеки» революционеров короля Испании Фердинанда VII усилиями французской армии. Естественно, посольство, как часть французского народа, не пропускало исклю­чительных событий, таких как смерть Людовика XVIII или коронация Карла X, делая особое приглашение членам французской колонии в России.

В период Реставрации заупокойная служба в память Людовика XVI, Марии-Антуа­нетты, Людовика XVII и мадам Елизаветы проходила каждый год 9/21 января в католи­ческой церкви Санкт-Петербурга. Дипломатический корпус обычно присутствовал при ее проведении. В январе 1815 г. Ж. де Ноайль адресовал князю Ш.-М. де Талейрану отчет об этой церемонии, который поместила на своих страницах одна из петербургских газет. Другая служба, на которой присутствовал Ноайль в 1818 г., была отслужена в Москве аббатом Малербом, кюре французской колонии в этом городе. Со временем первоначальный пыл немного спал, однако российские власти, по-видимому, больше, чем дипломаты, доро­жили этим обычаем, свидетельством чему является инцидент, имевший место в 1821 г.

Другим обязательным празднеством были именины короля Франции. Так, 25 августа 1820 г. жившие в Петербурге французы прослушали мессу в честь дня Святого Людовика в католической церкви Святой Екатерины. Именины Карла X приходились на ноябрь, что не позволяло придать им такой размах.

При Июльской монархии именины Луи-Филиппа отмечались в начале мая торже­ственной мессой и пением Te Deum в католической церкви. Вечером посольский особ­няк был ярко освещен. Но в период с 1830 по 1835 гг. наиболее высокопоставленные персоны российского двора и петербургского общества не принимали участия в этих празднованиях. Эта ситуация начала меняться в 1836 г., после чего в сороковые годы все вернулось на круги своя. Второго мая 1836 г. были спеты Te Deum и Domine salvum fac Regem в церкви Святой Екатерины, затем П. де Барант дал ужин, на который получили приглашение более 60 французов; генерал Шарль-Мишель Потье, французский инженер на российской службе, произнес тост за здоровье короля. На следующий день был дан ужин на 60 персон, среди которых были члены дипломатического корпуса, придворные сановники, министры, маршал Паскевич и другие влиятельные лица.

Королевский портрет обычно украшал одну из стен в рабочем кабинете посла в Санкт-Петербурге. Но пришлось долго ждать, прежде чем посольству удалось получить портрет Луи-Филиппа. Он все еще не был на месте в мае 1832 г. — к сожалению посла маршала Мортье, настойчиво требовавшего его доставки. Но подобные мелкие затруд­нения и накладки обычно преодолевались, и серьезно они не сказывались на функциях посольства Франции, ни на имидже этой страны и ее представителей, порой игравших немаловажную роль и в светских салонах, и в жизни Российской империи.

Связи французских дипломатов с представителями российской аристократии и высшего чиновничества играли порой ответственную роль в осуществлении тех или иных международных акций и мероприятий. За подобными примерами можно обратиться и к архивным материалам, характеризующим активность дипломатических эмиссаров в России. Так, в Российском государственном историческом архиве (РГИА) хранится «Дело по предложению французского дома «Август Соломон и Ко» о соединении двух океанов через Панамский перешеек. Суть этих документов довольно подробно представлена в современной историографии, а их изучение позволяет сделать вывод о том, что со сто­роны предпринимательских и банкирских кругов и властей королевской Франции в 1840 г. была предпринята серьезная попытка привлечь в качестве партнера власти и капиталы Российской империи к осуществлению крупного международного проекта: к сооружению одного из важнейших мировых транспортных путей — будущего канала на Панамском перешейке. Иными словами, французы в то время стремились заинтересовать российскую сторону в сотрудничестве с ними в развитии экономики третьих стран и в возможных на этой основе политических соглашениях. А непосредственным лицом, использовавшим многолетние контакты и представившим названные материалы вместе с обстоятельным сопроводительным письмом министру иностранных дел России К.В. Нессельроде, был французский посол в Санкт-Петербурге барон Проспер де Барант.

Другим, уже не самым благоприятным для российской стороны примером стало путешествие по нашей стране известного сочинителя маркиза А. де Кюстина. Его появ­ление и представление ко двору императора Николая I также оказалось возможным благодаря содействию французских представителей. Последствия этой акции, омрачившей образ России на Западе, хорошо известны поколениям читателей, хотя роль французских властей вызывает разноречивые суждения.

Возле каких освещенных подъездов останавливались экипажи, из которых к трепету наблюдателя спускались «полосатый чулок и дипломатический башмак»? Дипломаты были частыми гостями, разумеется, в салоне г-жи Нессельроде, а также в салоне ее матери г-жи Гурьевой. В 1816 г. Ноайль часто встречает вице-канцлера у этой последней, пользуясь драгоценной возможностью поговорить с ним в неофициальной обстановке. Некоторые высокопоставленные особы империи намеренно искали дружбы дипломатов. Среди них были граф Николай Петрович Румянцев, бывший министр иностранных дел, у которого Ноайль много раз ужинал в 1815 и 1816 гг., слушая анекдоты о Талейране, и граф Алек­сандр Иванович Чернышев, бывший советник русского посольства в Париже, который считал своим долгом быть на дружеской ноге со всеми французскими представителями в России. Если посол пользовался расположением государя, ему был уготован, как правило, наилучший прием в обществе. И напротив, стоило государю публично выразить свое недовольство или холодность, как общество отворачивалось от представителя французского короля. Так, в мае 1816 г., когда «бесподобная палата» чрезвычайно докучала Александру I своим махровым роялизмом, Ноайль оказался в ситуации, которая напоминала опалу, при чем не только монаршую, но и общественную.

Но самый серьезный инцидент во взаимоотношениях посольства и санкт-петербург­ского света был вызван отсутствием поверенного в делах Казимира Перье на дипломати­ческом раунде 6/18 декабря 1841 г. в честь именин Николая I. К. Перье сказался больным, исполняя инструкции министра иностранных дел Франсуа Гизо, желавшего отомстить рос­сийскому императору за недостаточно учтивое поведение его представителя в Париже Поццо ди Борго. Уже на следующий день после инцидента, по приказу императора, посольство оказалось «под запретом и изгнанным из санкт-петербургского общества». Все двери тотчас закрылись для К. Перье и его супруги, ни один русский не записался более к нему на прием, лица, имевшие неосторожность заговорить с опальной четой в театре или на прогулке, полу­чали тотчас же внушение быть более осторожными впредь, никто не имел права составить компанию французскому поверенному в делах, когда тот предавался излюбленному своему занятию — игре в мяч. В августе 1842 г. преемник К. Перье на посту поверенного в делах в российской столице, барон д’Андре, нашел общество столь же неприветливым. Таков был каприз монарха, который лишь в ноябре 1842 г. потихоньку отменил запрет на французское посольство, поняв всю нелепость ситуации, по словам д’Андре.

В первой половине XIX века посольство Франции в Санкт-Петербурге старалось с наибольшей выгодой для своей страны использовать связи с русской аристократией и высшим чиновничеством России. Блестящее положение посольства Франции, которое сразу после заключения Тильзитского мира должно было способствовать примирению русского дворянства с союзом с императорской Францией, использовалось и в дальнейшем для наблюдений за настроениями русского высшего общества.

Внешняя политика Российской империи в описаниях французских дипломатов

Главным содержанием дипломатических депеш, отправ­ленных из Санкт-Петербурга французскими дипломатами пери­ода Реставрации и Июльской монархии, были традиционно вне­шнеполитические вопросы. Но кроме непосредственного расска­за о внешней политике России, депеши наполнены впечатлени­ями дипломатических агентов от общения с императором и вы­сокопоставленными лицами империи, от атмосферы, в которой вершатся дела во внешнеполитическом ведомстве России. При этом следует иметь в виду слова автора нашумевшей «России в 1839 году» маркиза Астольфа де Кюстина о том, что «здешнее правительство с его византийским духом, да и вся Россия, всег­да воспринимали дипломатический корпус и западных людей вообще как недоброжелательных и ревнивых шпионов». Действительно ли это так? Сами заинтересованные лица, послы, поверенные в делах, секретари посольства и атташе, как нельзя лучше подходят для ответа на этот вопрос.

Отражалось ли пребывание в России каким-либо образом на характере и образе мыслей дипломатов? Граф Огюст де Ла Ферроннэ писал, что, живя в России, «человек научается быть подозрительным и недоверчивым». Это чувство, без сомне­ния, было порождено быстротой решений и их неожидан­ностью, секретом, довлеющим над всеми звеньями админист­рации, всеобщей коррумпированностью. Но в свою очередь, ба­рон П. де Барант писал в 1836 г.: «Мы не знаем здесь никаких передряг вашей парламентской и салонной жизни. Если бы мож­но было употребить слово сибарит применительно к 60-му гра­дусу широты, оно бы прекрасно подошло к жизни в Петербур­ге, настолько она создана исключительно для спокойствия и благополучия».

Кроме обыкновения русских хранить тайну в государст­венных делах, существовали и другие препятствия, которые приходилось преодолевать дипломатам. В депешах рефреном повторяется, что даже самые незначительные дела представля­ют трудность в России. Император, абсолютный властелин, был центральной фигурой российской внешней политики в отличие от Франции, где монарх был малодоступен для дипломатов. Русские государи любили говорить о политике и занимались ею всерьез; поэтому дипломаты предпочитали иметь дело напря­мую с царем, когда предоставлялась такая возможность.

Обычно, за некоторыми исключениями, являвшимися следствием заранее сформулированных пожеланий, посол не выбирал тему своих бесед с российским императором. Послед­ний, пользуясь своим неограниченным статусом, не упускал инициативу.

Жизнь российского императора была довольно упоря­доченной: конец лета и осень посвящались путешествиям по им­перии или за границу; зима – столице и учениям в городских ма­нежах; весна – коротким путешествиям в Варшаву, чтобы дер­жать под контролем строптивых поляков, не утративших надежд на возрождение своей родины, или в Новгород с целью посе­щения военных поселений; начало лета – большим маневрам в военных лагерях, устроенных поблизости от Санкт-Петербурга.

Маневры предоставляли благоприятные возможности для общения с государем в том случае, если посол принадлежал к военному сословию. Так, в июле 1826 г., во время маневров, О. де Ла Ферроннэ смог затронуть вопрос о кризисной ситуации в Португалии, сложившейся после смерти короля Жоана VI в ре­зультате возобновившейся борьбы между либералами и абсолю­тистами. Напротив, поверенный в делах Теодор де Лагрене не будучи офицером, оказался «на некоторое время лишен вся­ких средств информации» в июле 1833 г. Как бы то ни было, дела обыкновенно были заброшены в это время года, и К.В. Нессельроде занимался разведением георгинов в своем доме на островах.

На самом деле, внешнеполитические дела отправлялись не регулярно, активизируясь или замедляясь в зависимости от настроений императора. Александр I никого не принимал в го­довщину смерти своего отца, императора Павла I, и на следую­щий день. При обстоятельствах, не терпящих отлагательства, приходилось обращаться к К.В. Нессельроде. В тех случа­ях, когда какое-либо событие международной политики вызы­вало повышенный интерес государя, встречи становились более частыми. Так, в апреле-сентябре 1823 г., когда французский экс­педиционный корпус под предводительством герцога Ангулемского сражался в Испании против верных Кортесам войск в целях восстановления абсолютистской власти Фердинанда VII, утраченной им в результате мартовской революции 1820 г., О. де Ла Ферроннэ виделся с Александром I по нескольку раз в месяц. Российский император тревожился, что французское пра­вительство, вынужденное к этой войне под давлением Священ­ного Союза и внутренних ультрароялистов клерикалов, пойдет на уступки революционным Кортесам, во власти которых нахо­дился испанский король.

В конце своей жизни Александр I все больше и чаще уединялся. Но, проявив проницательность, посол Людовика ХУШ Жюст де Ноайль указал на эту тенденцию в поведении российского государя уже в 1817 г. В январе 1820 г. в ответ на жалобы О. де Ла Ферроннэ, недовольного холодным обращением с ним императора, статс-секретарь по иностранным делам граф Иван Антонович Каподистрия указывал ему на то, что другие дипломаты не могут похвалиться более довери­тельным отношением к ним Александра I. «Вы, наверное, заме­тили, что со времени вашего прибытия ни один из ваших коллег не был удостоен никакого знака особого расположения, кото­рому вы могли бы позавидовать». О. де Ла Ферроннэ под­тверждает слова министра: «Верно, что Император скорее из­бегает, чем ищет случая видеть дипломатический корпус, хотя в прошлом он поступал совершенно иначе». В августе 1824 г. поверенный в делах Габриэль де Фонтенэ сообщает графу Анн-Гиасинт де Дама, в руках которого находился портфель иност­ранных дел, что с наступлением теплого времени года импе­ратор не удостоил аудиенцией никого из членов дипломати­ческого корпуса, если не считать прощальных встреч с О. де Ла Ферроннэ по случаю его отъезда в отпуск. Даже на дипло­матические рауты, казалось, был наложен запрет с 1 января 1824 г. Дипломаты были склонны объяснять это изменение в поведении императора Александра отчасти страданиями, которые причиняло ему воспаление на левой ноге, отчасти длитель­ными путешествиями во внутренние области империи, вно­сившими разлад в его столичные привычки.

Так же, как и его старший брат, Николай I проявил себя более общительным государем в начале своего правления. В двадцатые-тридцатые годы его можно было встретить в столичных салонах. Позднее он чаще уединялся вследствие семей­ных забот, а также политических неурядиц, как, например, во время европейского кризиса 1839 – 1840 гг., вызванного воору­женной борьбой турецкого султана против своего честолюби­вого египетского вассала. «Здесь полная стагнация», – отмечает посол Проспер де Барант в декабре 1839 г.

1831 г. был катастрофическим для императора Николая и его империи. Польское восстание, смерть великого князя Кон­стантина Павловича, неурожаи, враждебность к Июльскому режиму держали императора в стороне от дипломатического кор­пуса. 29 июня 1831 г., в тот день, когда было сделано офи­циальное объявление о холере в Петербурге, Казимир де Мортемар отмечает, что вот уже шесть недель, как император не видел никого из трех послов Франции, Австрии и Англии, делясь сво­ими опасениями как бы эпидемия не стала новым предлогом для самоизоляции монарха. Действительно, отбытие К.В. Нес­сельроде вместе с двором в Петергоф, где уже находился Нико­лай I, привнесло новое препятствие в сношения французского посольства с императорским кабинетом. В отсутствие монарха дела велись исключительно через курьеров, которых посылали иногда вплоть до гра­ницы с Китаем. Вице-канцлер К.В. Нессельроде остерегался вы­разить сколько-нибудь значительное мнение до получения им­ператорского приказа.

Императорские путешествия в разные уголки обширной империи и за границу повторялись из года в год, возобновляя ту же самую ситуацию политического вакуума в столице. Неудиви­тельно, что дипломаты приобрели привычку отлучаться в то же самое время, что и император. Но некоторые из них исполь­зовали эту передышку для составления основательных рапортов на различные темы, касающиеся внутренней жизни империи, экономики, религии и так далее. В сентябре 1822 г. Эдмон де Буалекомт заявляет, что вследствие отбытия Александра I на конгресс, миссия займется «изучением предметов, которые скрыты от ее внимания преобладающим значением больших по­литических вопросов в ходе прямых переговоров с император­ским двором, но которые, тем не менее, могут помочь разоб­раться в политике русского правительства». Это намерение воплотилось в обстоятельном рапорте о причинах, признаках и последствиях того переворота в политической жизни России, который Э. Буалекомт видел в переходе Александра I от «либе­ральной системы», следуемой на протяжении двадцати лет, к «репрессивной системе». Таким образом, в отличие от русских историков, окрестивших десятилетие после 1814 г. «реак­ционной декадой», французский дипломат, современник со­бытий, видел реальные признаки нарастания реакционных тен­денций в политике императора лишь с 1820 – 1822 гг.

Временами, когда переговоры между императором и его иностранными партнерами продолжались за пределами русских границ, в частности во время конгрессов, официальные лица в Париже были лучше информированы о ходе переговоров, чем в Санкт-Петербурге, и поток информации изменял направление.

Посол О. де Ла Ферроннэ говорил о колеблющейся поч­ве, имея в виду непредсказуемость русской политики в царство­вание Александра I. При Николае I все осталось по-преж­нему, как если бы русское правительство не имело никакой внутри и внешнеполитической системы, и было неспособно пла­нировать свою политику на более отдаленное будущее, чем несколько дней.

В феврале 1833 г. русский кабинет внезапно переключил внимание с голландско-бельгийского спора о границах незави­симой Бельгии, за перипетиями которого до этого пристально наблюдал, на военные действия Ибрагима-паши против турец­кого султана Махмуда II, проявляя столь же пылкий интерес к новому конфликту. Дипломаты жаловались на легкость, с какой русское правительство переходило от одного увлечения к дру­гому, считая, что она порождает застой в делах.

Кроме встреч с императором, дипломаты поддерживали также регулярные отношения с министром иностранных дел и различными членами правительства.

Статс-секретарь по иностранным делам после отставки Николая Петровича Румянцева в 1814 г., вице-канцлер с 1828 г., канцлер с 1845 г. Карл Васильевич Нессельроде, сын немецкого дипломата на русской службе, был на протяжении изучаемого периода самым частым собеседником иностранных представите­лей при российском дворе. В сентябре 1814 г. первый офици­альный представитель Людовика XVIII в Российской империи Жюст де Ноайль, прибыв в Санкт-Петербург, не застал там К.В. Нессельроде, который был уже на пути в Вену, спеша на кон­гресс. Вот почему французский посол, новичок в дипломатии, был вынужден сначала иметь дело с тайным советником Иваном (Иоанном) Андреевичем Ведемейером, который исполнял долж­ность управляющего Коллегией иностранных дел с февраля 1814 г. Дипломат немецкого происхождения, И.А. Ведемейер ничем особенным себя не проявил. В 1816 г., приобретя некоторый опыт жизни в России, Ж. де Ноайль называет И.А. Каподистрию, К.В. Нессельроде и А.А. Аракчеева тремя ми­нистрами, которые, по его мнению, более других облечены до­верием императора Александра, причем первые два делили меж­ду собой иностранные дела. Кроме того, граф Николай Пет­рович Румянцев, несмотря на подорванный авторитет вследст­вие симпатий к Наполеону, сохранял и после своей отставки зва­ние канцлера и особые отношения с императором. Такая дву­смысленность не облегчала задачу дипломатического корпуса.

Жюст де Ноайль описывает статс-секретаря по иност­ранным делам К.В. Нессельроде как человека, проникнутого симпатиями к Австрии и Англии, сухого в общении, с путаной речью. Неудивительно поэтому, что он предпочитал иметь дело со вторым статс-секретарем, горячим греческим патрио­том, графом Иоаннисом, в русской традиции Иваном Анто­новичем Каподистрией. Действительно, несмотря на раздел компетенций, в основе которого лежал географический принцип и различные взгляды статс-секретарей на политический курс империи, И.А. Каподистрия отвечая за отношения с Турцией, а К.В. Нессельроде ведая общим управлением министерства и европейским направлением, именно греческий патриот был неформальным лидером в министерстве и пользовался значи­тельным влиянием на Александра I.

По многочисленным свидетельствам, граф И.А. Каподистрия намного превосходил своего коллегу в интеллектуаль­ном и нравственном отношении. Приятный собеседник, обладавший обширными познаниями, «он совершенный француз, и тем паче считает себя русским». Переписка послов Ж. де Ноайля и О. де Ла Ферроннэ с дипломатическим ведомством в Париже представляет достоверный отчет об их частых беседах с этим министром, чья политическая система тяготела к русско-французскому сближению.

Противопоставляя двух министров, Ж. де Ноайль писал: «Превосходство ума одного, посредственность другого, непри­ятность манер одного, некий шарм присущий манерам другого, все должно было бы обеспечить триумф графа Каподистрии, и этот самый триумф не казался бы мне сомнительным, не будь известно, что Император, имея претензии на самоличное веде­ние дел, способен забыть о благе службы для удовлетворения своей гордыни, бояться соседства человека выдающегося и искать общество человека посредственного, который никогда не сможет разделить с ним славу успеха».

Но Иоаннис Каподистрия, уроженец острова Корфу, никогда не упускал из вида интересы своей родины. Он не принял русского подданства, ив 1821 г., разойдясь с Александ­ром I во мнениях относительно позиции, которую следовало занять по отношению к греческому восстанию, предпочел уда­литься от дел. Граф Карл Васильевич Нессельроде, начиная с 1821 г., остался единственным руководителем русской внешней политики, не считая императоров Александра и Николая, кото­рые видели в министре иностранных дел покорного исполни­теля своей воли.

Граф К.В. Нессельроде, которого при жизни и после смерти резко критиковали хулители автократической России как человека чуждого национальным интересам страны, был представлен в не лучшем свете и в советской историографии, где слыл антипатичным человеком. Некоторый пересмотр тра­диционно негативного отношения к личности и деятельности К.В. Нессельроде заметен, однако, со второй половины XX века в зарубежной и новейшей российской историографии.

В дипломатической переписке образ К.В. Нессельроде заметно изменяется с годами. Если Ж. де Ноайль отзывается о нем крайне негативно, то О. де Ла Ферроннэ уже менее суров, а дипломаты Июльской монархии единогласно восхваляют его терпение и хладнокровие, которые являли собой столь рази­тельный контраст с нетерпимостью его повелителя. Изменение в оценках, даваемых К.В. Нессельроде ди­пломатами, объясняется отчасти репутацией компетентного чи­новника, которую он постепенно приобрел. В царствование Ни­колая I, когда появилось новое поколение людей исключительно русских по духу, К.В. Нессельроде оставался почти единствен­ным, кто хорошо знал другие страны и кабинеты. И с опо­рой на опыт он приобрел внушающую доверие зрелость.

Как бы то ни было, и Александр I, и сменивший его на троне Николай I, держали иностранные дела под своим не­посредственным контролем, и ничто не решалось без их учас­тия. Были случаи, когда российский министр иностранных дел узнавал о том или ином решении государя от дипломатического корпуса. В 1826 г. именно посол О. де Ла Ферроннэ известил министра о радикальном изменении императорской политики в греческом вопросе, чем немало смутил его. Слишком сильный контраст между предыдущими заявлениями Николая I о своей приверженности в Восточном вопросе политике своего пред­шественника, готового, как известно, накануне своей смерти вступить в вооруженный конфликт с Турцией из-за греков, и его новой позицией полного равнодушия к судьбе этих бунтов­щиков был предметом недоумения не только дипломата, но и министра. «Насколько мне известно, – пишет посол, – ничто не могло навести его на мысль о предстоящей столь резкой пе­ремене в намерениях Императора; и испытанное им огорчение было тем более естественным, что, узнав посредством чужих голосов о решении, последствия которого должны представ­ляться роковыми его благоразумию, он получил доказательство того, что его влияние при новом государе будет еще ничтожнее, чем при покойном Императоре».

В царствование Николая I, отличавшегося вспыльчивым нравом, мягкость и сдержанность К.В. Нессельроде скрывали от иностранных представителей дурное расположение духа государя, хотя нельзя сказать, чтобы эти последние обманыва­лись насчет реального положения вещей, имея в своем распо­ряжении другие источники информации. Так, долгий разговор с чиновником иностранного ведомства Филиппом Ивановичем Брунновым, в июле 1836 г., подтвердил П. де Баранту его догад­ки о недовольстве Николая I ходом греческих дел, как ни ста­рался К.В. Нессельроде скрыть это. В депешах П. де Баранта часто встречается предположение, что будь К.В. Нессель­роде предоставлен самому себе, ответ мог бы быть совсем дру­гим. Впрочем, в 1830-ые гг. К.В. Нессельроде предпринимал частые попытки смягчить решения императора Николая, но не всегда ему это удавалось.

Уже в январе 1836 г., при первом же знакомстве с К.В. Нессельроде, П. де Баранту стал ясен характер его будущих от­ношений с министром: «легкие, достаточно доверительные и без больших результатов». Во время их первого разговора К.В. Нессельроде уверил его в том, что почитает своим долгом при­ложить все усилия к тому, чтобы предотвратить пагубные пос­ледствия, могущие проистечь из затаенной Николаем I вражды к Июльскому режиму. На самом же деле, ему оставалось лишь уповать на действие времени.

Дипломаты неоднократно замечали, что вице-канцлер предпочитает заниматься только делами, имеющими непосред­ственный сиюминутный интерес. «Он взял в привычку, – конста­тирует посол П. де Барант, – со мной и со всем дипломатическим корпусом говорить только на злободневные темы, требующие прямого обсуждения для принятия какого-либо решения или ответа». Встречаясь с П. де Барантом в обществе, К. В. Нессельроде избегал разговоров о политике, поэтому, как правило, их деловые беседы проходили в официальной обстановке министерского кабинета в восточном корпусе грандиозного здания полуциркульной формы, отст­роенного напротив Зимнего дворца по проекту К. Росси. Поверенный в делах Т. де Лагрене подозревал даже, что К.В. Нессельроде случалось продлевать свои отсутствия, чтобы «ук­лониться от встреч и дел, которые обычно предваряют отправ­ление каждого парохода».

Бывали случаи, однако, когда невозмутимый министр иностранных дел приходил в волнение. В августе 1839 г. при известии о нотах Парижа и Лондона, продиктованных опасением, что Россия попробует в одностороннем порядке, основыва­ясь на Ункяр-Искелесийском договоре (26 июня/8 июля 1833 г.), оказать помощь молодому султану Абдул-Меджиду в его борьбе с амбициозным египетским вассалом, рассказывает П. де Ба- рант, «краска залила лицо Нессельроде <…> и, впервые, я уви­дел, его, всегда такого мягкого и спокойного, уступающим жи­вости впечатления».

Но он взял себя в руки впоследствии, вернувшись к при­вычной роли. В 1842 г., после урегулирования Восточного кри­зиса, поверенный в делах Казимир Перье отмечает, что «его речь оставалась всегда пристойной, умеренной, примиритель­ной. Вице-канцлер, робкий перед лицом своего государя и слишком придавленный, вероятно, под игом, которое давит здесь на всех, не разделяет, однако, ни вспыльчивости, ни всех предубеждений Императора. Вице-канцлер недолюбливает Францию, но он не всегда несправедлив: он слишком спокоен и холоден характером, предпочитая прислушиваться к советам своего разума, а не к побуждениям чувств, ставя практическую политику над пристрастной политикой. К тому же, немного ус­талый, немного безразличный к делам, г-н де Нессельроде счастлив, когда может избежать занятия ими, и никогда не спо­собствует по доброй воле их возникновению».

На протяжении 1814-1848 гг. не было недостатка в слу­хах о близкой отставке К.В. Нессельроде. В октябре 1815 г. по­веренный в делах Луи-Туссен де Ла Муссэ докладывает, что пу­тешествие К.В. Нессельроде на воды Пирмона рассматривается как предзнаменование его опалы. В январе 1826 г. О. де Ла Ферроннэ не уверен, что К.В. Нессельроде сможет продер­жаться у власти сколько-нибудь длительное время после восста­ния 14/26 декабря. «Русская партия» тогда во весь голос выра­жала свой протест против «немецкой партии», к которой при­надлежал К.В. Нессельроде в силу, как своего происхождения, так и своих политических симпатий. Затем слухи об отставке К.В. Нессельроде были связаны с прибытием барона Григория Александровича Строганова в Санкт-Петербург в 1826 г., поки­нувшего свой пост посла в Константинополе, как предполага­лось, для того, чтобы возглавить министерство; впоследствии, когда Николай I поддержал освободительную борьбу греков, предполагали скорое возвращение И.А. Каподистрии. В 1833 г. упоминалось еще имя генерала от кавалерии графа Алексея Федоровича Орлова, проявившего недюжинное дипломати­ческое искусство при заключении Ункяр-Искелесийского дого­вора с Османской империей, в качестве возможного кандидата на портфель министра иностранных дел. Однако все эти предположения оказались беспочвенными.

На время своего отсутствия вице-канцлер возлагал обя­занности министра иностранных дел на того или иного вто­ростепенного сотрудника дипломатического ведомства. В 1817 г. временно исполняющим обязанности министра иностранных дел стал тайный советник Петр Яковлевич Убри, бывший пове­ренный в делах (1801-1804) и специальный комиссар в Пари­же (1806). Ж. де Ноайль обнаружил в его образе действий ярко выраженную симпатию к Пруссии, при том, что его компетент­ность во внешней политике не вызывала сомнений. В 1818 г., во время нового отсутствия К.В. Нессельроде, сопровож­давшего Александра I на Аахенский конгресс, П.Я. Убри вто­рично был поставлен во главе иностранных дел.

Но, начиная с 1820 г., министра заменял чаще всего сена­тор Павел Гаврилович Дивов. По отзывам дипломатов, он был плохо сведущ в политике, но приложил старание к тому, чтобы завершить различные частные дела, рекомендованные ему фран­цузским представительством. П.Г. Дивов руководил минис­терством иностранных дел во время конгрессов Священного Союза в Лайбахе и Вероне в 1821 и 1822 гг., потом в сентябре и октябре 1824 г., во время длительного отсутствия К.В. Нес­сельроде.

В начале июля 1830 г., находясь в Варшаве и намерева­ясь отбыть на Карлсбадские воды, К.В. Нессельроде известил глав дипломатических миссий циркулярным письмом о том, что Христофор Андреевич Ливен, с 1812 г. чрезвычайный и полно­мочный посол в Лондоне, возьмет на себя политические дела императорского кабинета, в то время, как сенатор П.Г. Дивов со­хранит руководство департаментскими канцеляриями. Князь X.А. Ливен заведовал, таким образом, российской внеш­ней политикой в течение чреватого международными ослож­нениями августа месяца 1830 г., когда стало известно о произошедшем во Франции перевороте.

По свидетельству П. де Бургоэна, «так же, как и боль­шинство членов русской дипломатии, проведших длительное время за границей, он (X. А. Ливен) принадлежал к пар­тии мира и умеренности». К.В. Нессельроде поспешил вернуть­ся из Карлсбада при первом же известии об Июльской револю­ции, но пока он отсутствовал, у П. де Бургоэна не было причины сожалеть о нем, поскольку «на его месте находился человек мудрый, опытный, преисполненный, подобно ему, самых уме­ренных и примирительных чувств».

В августе-сентябре 1833 г. К.В. Нессельроде сопро­вождал Николая I в Богемию на переговоры с австрийским императором Францем I, возложив временное исполнение своих обязанностей на сенатора Константина Константиновича Родофиникина, директора азиатского департамента, «человека ум­ного и способного, но почти полностью чуждого по роду своих занятий европейских проблем». Наконец, в 1840-ые гг. Иван Илларионович Воронцов-Дашков, главный церемониймейстер и член Государственного совета, в свою очередь, неоднократно замещал министра иност­ранных дел, в частности, во время двухмесячного отсутствия К.В. Нессельроде осенью 1845 г.

Французские дипломаты, как и представители других на­ций, время от времени вступали в контакты с российскими го­сударственными деятелями, пользующимися особенным доверием и расположением императора. Однако в эпоху правления Александра I, который, как известно, все больше изолировался от общества с 1816 г., дипломаты не упоминают практически ни одного лица, который выступал бы неофициальным посредни­ком между ними и государем. Можно упомянуть все же генерал-адъютанта графа Александра Ивановича Чернышева, который воспринимался французскими дипломатами как «нечто вроде дипломатического гласа». Так писал о нем Ж. де Ноайль в 1817 г., выслушав в очередной раз «затасканные аргументы в пользу тесного союза Франции с Россией». Несомненно, этой репу­тации графа А. И. Чернышева способствовала его предыдущая деятельность в качестве доверенного лица русского императора и военно-дипломатического агента в Париже с 1810 по 1811 гг. Что же до могущественного временщика графа Алексея Андре­евича Аракчеева, то он вопросами внешней политики не зани­мался, всецело предаваясь осуществлению внутренней полити­ки государя, и упоминается в дипломатической переписке глав­ным образом в связи военными поселениями, организатором и начальником которых являлся.

У императора Николая было больше приближенных лиц, которые вникали в вопросы внешней политики, такие как гене­рал от кавалерии граф Алексей Федорович Орлов, генерал от кавалерии граф Александр Христофорович Бенкендорф, генерал от инфантерии граф Павел Дмитриевич Киселев, а также тот же самый граф А.И. Чернышев. Доказав свою преданность прес­толу 14/26 декабря 1825 г. в качестве командующего конной гвардией, которая атаковала каре восставших на Сенной пло­щади, А.Ф. Орлов с тех пор пользовался особенным располо­жением императора. Названное обстоятельство не могли не за­метить в дипломатическом корпусе, тем более что знаки призна­тельности императора А.Ф. Орлову были многочисленны. Это и помилование его брата-декабриста Михаила Орлова, и ответственные дипломатические поручения, такие как подписание Ад­рианопольского мирного договора, который увенчал победу России над Османской империей (2/14 сентября 1829 г.), вос­становление дружественных отношений с Портой в 1830 г. и союзный русско-турецкий Ункяр-Искелесийский договор (26 июня/8 июля 1833 г.). Кроме того, с 1844 г. А.Ф. Орлов воз­главлял Третье отделение Собственной его императорского ве­личества канцелярии, сменив на этом посту другое доверенное лицо императора Николая – А.X. Бенкендорфа. Если Александр I, по-видимому, не испытывал расположения к А.X. Бенкендорфу, то усердный царедворец был с лихвой вознагражден за эту «опалу» близостью к императору Николаю. Он, как и А.И. Чернышев, вызывал особый интерес среди французских дипломатов, так как в 1807-1808 гг. состоял при русском по­сольстве в Париже. Сблизившись с молодым императором во время следствия по делу декабристов, облагодетельствованный им, поставленный во главе органа политического сыска и следствия с момента его создания в 1826 г., А.X. Бенкендорф, неиз­менно сопровождал Николая I в путешествиях по России и за границей. Так, в августе 1833 г. среди персон, назначенных со­провождать Николая I в Богемию, Т. де Лагрене называет А.X. Бенкендорфа и А.Ф. Орлова, которые «имеют в любое время доступ к Императору и в затруднительных ситуациях служат посредниками графу де Нессельроде, живущему несколько месяцев в году вдали от императорских резиденций, и рас­полагающему всего двумя рабочими днями в неделю». По прошествии нескольких лет, П. де Баранту часто приходилось вступать в разговор с этими людьми, которых император Ни­колай посылал исподтишка выведать французскую точку зрения на то или иное событие.

Генерал П.Д. Киселев, как и А.И. Чернышев, был при­ближенным лицом обоих императоров. Но в силу специфики своей деятельности большую часть времени проводил вне сто­лиц и, следовательно, вне досягаемости дипломатов. Так, в 1814 г. он сопровождал Александра I на Венский конгресс, с 1819 г. был начальником штаба 2-й армии в Тульчине Подольской губернии. В царствование Николая I принимал активное участие в войне против Турции 1828-1829 гг., далее с 1829 по 1834 гг. командовал войсками, размещенными в Дунайских княжествах, после войны официально находившихся под протекторатом России. Лишь с 1835 г. П.Д. Киселев обосновался в столице, возглавив V отделение по делам казенных крестьян Собс­твенной его императорского величества канцелярии и минист­ерство государственных имуществ. Умный, честолюбивый и обаятельный П.Д. Киселев был душой общества, и дипломаты пытались через его посредство выведать детали реформ в об­ласти управления государственными крестьянами. Что же до графа А.И. Чернышева, то поставленный в 1832 г. во главе военного министерства, он находился в постоянных контактах с дипломатическим корпусом.

Барон Филипп Иванович Бруннов, пользовавшийся осо­бенным расположением К.В. Нессельроде и бывший его самым близким сотрудником в 1830-ые гг., имел репутацию человека, хорошо владеющего пером. Кроме редактирования дипломати­ческих бумаг, Ф.И. Бруннов получал иногда от своего началь­ника задание зайти к послу Франции П. де Баранту для довери­тельных бесед на животрепещущие политические темы. Но репутацию блестящего дипломата Ф.И. Бруннов приобрел в связи с успешным исполнением особого политического пору­чения в Лондоне во время обострившегося турецко-египетского конфликта 1839 – 1840 гг. Результатом его деятельности стало крушение согласия между Англией и Францией, а также сближение Англии и России на почве восточных дел, которое выразилось в подписании русско-австро-английской конвенции от 3/15 июля 1840 г., принесшей Ф.И. Бруннову большую ленту Белого Орла и сделавшей его объектом ненависти французов.

На основании вышеприведенных свидетельств из пере­писки французских дипломатов в Санкт-Петербурге за период с 1814 по 1848 гг., возлежащая на них обязанность проникновения в тайны российской внешней политики представляется делом, усеянным препятствиями. Прав был А. де Кюстин, когда писал о том, что вся Россия видит в иностранных представителях шпионов. Французским дипломатам в Санкт-Петербурге приходилось считаться с чрезвычайной подозрительностью своих собеседников. Первым следствием этой подозрительности был секрет, окружавший деятельность российской дипломатии, тем лучше сохранявшийся, что император лично руководил внеш­ними делами с помощью небольшого количества практически несменяемых министров. Среди этих министров главными собе­седниками дипломатов были, несомненно, главы российского министерства иностранных дел, характеристика которых, дан­ная в депешах, поражает иногда глубиной психологического анализа. Зыбкость почвы, непостоянство идей, приверженность отвлеченным теориям являются характерными чертами рос­сийской внешней политики, по мнению французских предста­вителей. В результате, дипломаты приходят к неожиданному выводу. А именно, российскую дипломатию вовсе нельзя назвать ни ловкой, ни блестящей, в противоположность мнению, сложившему на Западе.

Американские дипломаты о жизни в Петербурге XIX века

Кассиус Марселлус Клей
Джон Рэндолф

Воспоминания, дневники и письма дипломатов в большинстве случаев являют­ся источниками, которые содержат многоплановую, разностороннюю информацию, представляющую безусловную ценность для исследователей международных отно­шений: это портреты политических деятелей, подробности дипломатических встреч и переговоров. Вместе с тем в них подчас находят отражение быт и нравы эпохи, важ­ные для историков повседневности. Сотрудники дипломатических миссий оставляли не только записи о своей работе за границей, но и зарисовки местной жизни и тра­диций, сообщая о бытовых мелочах на родину близким. Нередко они обращали вни­мание на те стороны повседневной жизни, которых носители местных культурных традиций просто не замечали.

Специалисту по истории Петербурга XIX века мемуары и письма дипломатов могут служить своеобразной энциклопедией. Особенно любопытны мемуары американцев: в монархическом государстве для граждан республики многое было в новинку, и свои необычные впечатления они спешили записать. Необходимо отметить, что некоторые представители США приезжали в город на Неве вместе с женами, которые не только сопровождали их на приемы в царский дворец, но и отвечали за бытовое обустройство дипмиссии, заводили знакомства среди русских, участвовали в благотворительной деятельности и вели собственные дневники.

Взявшись за описание Петербурга, русский автор, как правило, спешил запе­чатлеть общую атмосферу столицы, ее кипучую жизнь, неповторимый облик улиц и площадей. Именно по этому принципу, обращая взор к уличной панораме, составил в 1818 г. путеводитель по Петербургу П.Л. Яковлев. «Я… вхожу в “Лондон” (отель)… Нанимаю нумер, на одном стуле кладу палку, на другом — шляпу; бросаю на стол свои бумаги и карандаш и сажусь под окном. — пишет он. — Итак, сижу у окна и смотрю на Адмиралтейство, на бульвар, на экипажи, на пешеходов. Какой шум! Ка­кая деятельность! Вот тут бы очень хорошо сравнить все, что теперь вижу, с вечной ти­шиной и единообразием маленьких городков». С особой гордостью, подобно многим русским мемуаристам, рассказывает Яковлев о новых зданиях и памятниках, о том, как у строительных лесов в центре столицы собираются толпы любопытствующих.

Для дипломатов из США петербургская культурная среда была чужой, и творе­ния Воронихина или Растрелли занимали их куда меньше, чем архитектура «быто­вая», к примеру, гостиница. О гостиницах они оставили весьма яркие, эмоциональ­ные воспоминания с деталями, которые могут служить серьезным дополнением к тем, что сделали русские авторы. Побывав в «Лондоне», Яковлев, например, сооб­щил о видах из окна номера, но об условиях проживания промолчал. О том, как жи­лось постояльцам петербургских гостиниц на рубеже первого и второго десятилетий XIX века, повествуют дневники Джона Квинси Адамса, представлявшего США в России в 1810-1813 гг. Посланник снял в «Лондоне» пять комнат: для своей семьи и двух своих помощников. Апартаменты, по его мнению, оказались «никакими». А его жену Луизу они и вовсе повергли в ужас: в «каменной дыре» обнаружились крысы. Члены миссии США решили переехать в «Бордо» — гостиницу, где часто селились иностранные ди­пломаты, но и там оказалось не лучше: мебель, будто из лавки старьевщика, и такие тонкие, словно бумажные стены, что постояльцы знали друг о друге практически все.

Неудивительно, что сотрудники миссии США в гостиницах не задерживались — искали съемное жилье. Однако из-за высоких цен устроиться с комфортом, да еще и в хорошем районе удавалось редким счастливчикам. К их числу принадлежала семья посланника Джорджа Ван Несс Лотропа, в 1886 г. поселившаяся на Дворцовой набе­режной, в доме номер 12. Особняк располагался напротив Петропавловской крепо­сти. «Местоположение дома просто восхитительно… — с удовлетворением сообщала родственникам в Мичиган Алмира Лотроп. — Можешь представить, как популярна улица, когда на ней стоят дворцы пяти великих князей и на нее выходит Зимний дво­рец с Эрмитажем». Обладателями престижного адреса Лотропы стали лишь благо­даря собственному немалому состоянию. Жалования посланника на это вряд ли бы хватило, оно было мизерным, а компенсации за аренду и прочие представительские расходы госдепартамент не предлагал. Такая ситуация сохранялась на протяжении всего XIX века. В 1896 г. журнал «Северо-американское обозрение» поместил статью, где госдеп осуждался за невнимание к финансовым нуждам тех, кто направляется на работу в Европу, в частности в Россию. В то время жалование посла США состав­ляло 17 тыс. долл. в год, а британский посол получал 39 тыс., и особняк-резиденцию британская корона предоставляла ему безвозмездно. При столь неравных условиях, отмечалось в «Обозрении», американским дипломатам, не обладающим крупными личными состояниями, сложно представлять державу достойно. Посол США риско­вал очутиться в одной компании с латиноамериканцами. «Если он окажется практич­ным человеком и рачительным менеджером, — говорилось в статье, — то, возможно, не уступит представителям Бразилии и Аргентины. Но вряд ли сможет соперничать с посланником Мексики».

Дабы не уронить имидж миссии, американцам приходилось проявлять изобре­тательность, а порой действовать вразрез с представлениями о том, как следует вести себя членам дипкорпуса. Недюжинная изобретательность требовалась прежде всего при обустройстве жилья. Супруге Клифтона Брекинриджа, первого представителя США, приехавшего в Петербург в ранге посла, потребовалось более трех месяцев, что­бы наконец-то подобрать квартиру — достаточно большую для приемов и доступную по цене. К несчастью, дом, где находилась эта квартира, стоял на Конногвардейском бульваре, который путеводитель по столице характеризовал не слишком лестно: «По вечерам на бульварах (особенно Конногвардейском и Василеостровских) можно ви­деть на скамейках обнявшиеся парочки и иной раз натолкнуться на сцены не совсем приличные… Были случаи и грабежей на бульваре (такой случай был в сентябре 1892 г. на Конногвардейском)». Брекинриджи старались «исправить» свой непрестижный адрес, обставив квартиру солидно и с изяществом. Однако средств на приобретение обстановки оставалось мало, и посольская чета, не доверявшая русским дворецким и распорядителям, пустилась в поездки по магазинам. Как и ряд их предшественни­ков по дипмиссии, супруги полагали, что американская предприимчивость поможет им сэкономить, сделав выгодные покупки.

Рассказы дипломатов о покупках представляют собой бесценные свидетельства о торговцах и торговых заведениях Петербурга. Не зная ни языка, ни местных обыча­ев, американцы, однако, надеялись, что сумеют договориться с продавцами. В резуль­тате случались курьезы. В 1838 г. посланник Джордж Миффлин Даллас решил купить лошадей для кареты самостоятельно. Но стоило ему вернуться с рынка, как тут же выяснилось, что выбранная им пара гнедых не приучена к упряжи. Следующую пару Даллас проверил. Однако вскоре в представительство явился старичок, сообщивший, что хозяин лошадей он, а приказчик продал их дешево без его согласия. Устроив на­стоящий спектакль, старичок потребовал огромной доплаты. Даллас понял, что его надувают, и предложил расторгнуть сделку. Старый плут ретировался лишь после того, как ему велели «катиться к черту».

Как и Даллас, заходя в магазины и лавки, г-жа Брекинридж не скрывала сво­ей принадлежности к дипкорпусу. Когда же она поняла, что при виде посольского экипажа торговцы завышают цены, то стала ездить инкогнито. Хотя Брекинриджи действовали как настоящие конспираторы, иногда их разоблачали самым забавным образом. Однажды супруги отправились в армянскую лавку на нанятых дрожках. Подозрительно оглядев их, хозяин предложил ковер «точно такой, как на прошлой неделе купили посол США и его жена. а у них, как известно, вкус хороший и денег много». Американцы, у которых денег было в обрез, спешно уехали. А когда верну­лись поторговаться, армянин «открыл ящик стола, достал оттуда портрет Клифтона, под которым было указано его имя и звание, и торжествующе протянул его. Кажется, он был очень доволен тем, что разоблачил наш маскарад». Подобные неудачи г-жу Брекинридж не остановили. В поисках антикварных вещей для резиденции она по­сещала рынки Петербурга, где жене дипломата появляться не подобало, а во время коронационных торжеств даже побывала на «воровском рынке» в Москве. Какой именно рынок имелся в виду, в ее записях не указано. Но любопытен сам факт: ради оформления дипмиссии ее первая леди не гнушалась скупать предметы, происхожде­ние коих могло оказаться весьма сомнительным.

О представительстве того или иного государства судили, конечно же, не только по местоположению и интерьеру посольской резиденции. Важным было и то, как там умеют принимать гостей. Петербург XIX века был столицей гурманов, там очень ценил­ся изысканный стол, считавшийся одним из серьезных символов статуса. Имея пре­красного повара, особенно повара-француза, человек мог рассчитывать на блестящую репутацию в обществе. Американские дипломаты это быстро усвоили и старались организовывать у себя приемы, соответствовавшие вкусам местной элиты.

В качестве «изюминки» американцы иногда предлагали гостям и блюда своей на­циональной кухни. Правда, бывало и так, что вкус этих блюд немало удивлял самих хозяев. Дело в том, что поварам и прислуге, работавшим в Петербурге и абсолютно незнакомым с американской кухней, рецепты давала жена посла, но за исключением Луизы Адамс никто из жен представителей США в России не говорил ни по-русски, ни по-французски. В лучшем случае с поваром и прислугой они кое-как объясня­лись на немецком. В результате исполнители не совсем понимали, чего именно от них ждут. В 1886 г. Алмира Лотроп решила подать гостям тефтели из трески, столь популярные в ее родном Бостоне. «Я думала, что сумела объяснить повару, что такое треска, — пишет миссис Лотроп, — и отдала распоряжение запастись ею. Сегодня утром я попросила показать мне кусок. Батлер вернулся с ломтем соленой осетрины». Свою помощь Алмире предложила знавшая английский г-жа Струве, но ошибок все равно избежать не удалось: вместо кукурузной муки Струве прислала американке кукуруз­ный крахмал.

Заокеанские диковинки, которые предлагались на званых ужинах у дипломатов США, вызывали любопытство всего петербургского света. Приглашения к американ­цам, особенно на вечера, которые с размахом устраивали посланники побогаче, вскоре приобрели популярность. В 1860-х гг. пышные приемы для петербургской знати устраивал Кассиус Маркеллус Клей. В своих мемуарах посланник рассказывал, что светская львица, обойденная его приглашением, могла смертельно обидеться. Однаж­ды он не пригласил к себе в гости Варвару Дмитриевну Римскую-Корсакову — даму, известную как в Петербурге, так и в Европе благодаря не только изумительной красо­те, но и роскошным туалетам, фасоны которых она часто придумывала сама. Узнав, что у Клея ее сегодня не ждут, она расценила это как страшный удар по своему рено­ме и «в порыве отчаяния в клочья порвала платье», приготовленное к вечеру. Клей верно заметил, что жители города на Неве очень ревностно относились ко всему, что касалось их статуса и чина.

Чин для россиян XIX века был целой вселенной, ибо ему должно было соответ­ствовать все: стиль жизни, манера поведения, внешний вид человека. Что касается внешнего вида, то тут огромное значение придавалось мундиру, который носили как военные, так и гражданские: появляться в нем считалось престижнее, чем в цивиль­ной одежде. Американские дипломаты оставили любопытные свидетельства о том, как серьезно относились петербуржцы к мундиру и какие проблемы в связи с этим возникали у дипмиссии. Посланник Эндрю Диксон Уайт вспоминал, что во время Крымской войны из США в Петербург приезжали шарлатаны, выдававшие себя за экспертов по военным технологиям и пытавшиеся продать какую-нибудь «новинку».

«Посланнику и его подчиненным, — пишет Уайт, — порой приходилось прикла­дывать весьма серьезные усилия, чтобы удержать этих господ в рамках приличий в их отношениях друг с другом и с русскими властями». Один горе-предприниматель ре­шил воспользоваться военной формой, дабы придать себе солидности. Получив зва­ние полковника милиции в одном из западных штатов, он привез в императорскую Россию мундир генерал-майора. Прогуливаться по Невскому в генеральском мундире он, правда, поначалу не рискнул, поэтому надевал его по частям, вместе с другими вещами из своего гардероба. Нелепый вид моментально сделал его в глазах петербурж­цев скоморохом. Вскоре американец заметил, как красиво отдают честь проходящим мимо генералам часовые столичных караулов. Нарядившись наконец в свою гене­ральскую форму, он начал прохаживаться мимо караулов, с удовольствием наблюдая, как приветствуют его солдаты на посту. По свидетельству Уайта, теперь петербуржцы смотрели на скомороха с отвращением. Своим поведением он низводил генеральское звание и мундир, а также почести, положенные настоящему генералу, до уровня «ко­мической оперы».

Вопрос о мундире не раз возникал и в связи со статусом самого посла. Его коллеги из других стран являлись к царскому двору, блистая эполетами. У американской же дипломатической службы собственной формы не было, главы дипмиссий США и их сотрудники ходили в цивильном платье. Жены тех, кто работал в Петербурге, отме­чали, что на официальных мероприятиях американцы смотрелись крайне невыгодно, а Кассиус Клей жаловался, что «даже русская прислуга одевается лучше». Не желая выглядеть «до смешного эксцентричным», он воспользовался тем, что в Мексикан­скую войну был боевым офицером и имел награды за проявленную храбрость. От Конгресса США ему удалось добиться разрешения носить при царском дворе мундир генерал-майора. В 1896 г. в связи с коронацией Николая II к Конгрессу обратился и Клифтон Брекинридж. Правда, он просил не о военном мундире, а о том, чтобы на торжествах в Москве ему позволили заменить длинные брюки на короткие — до ко­лен, надевавшиеся с шелковыми чулками. Просьба была удовлетворена. Российские знатоки стиля высоко оценили внешний вид посла США. Впрочем, долго радоваться ему не пришлось. Американская пресса осудила его за готовность следовать аристо­кратической моде, язвительно вопрошая, зачем это посол США явился на коронацию «в костюме для езды на велосипеде».

Тем, что надеть для выезда ко двору, были сильно обеспокоены и жены диплома­тов. В столице Российской империи являться на придворные мероприятия в одном и том же туалете считалось плохим тоном. Особенно строго за этим следила вдов­ствующая императрица Мария Федоровна, мать Александра I, считавшая, что двор российского монарха должен быть великолепен, и не гнушавшаяся вразумлять тех, чей внешний вид не отвечал ее ожиданиям. Дело доходило до того, что императрица могла прилюдно отчитать даму, приехавшую в платье, которое уже надевала. Амери­канкам, стесненным в средствах, приходилось изобретать всевозможные предлоги, чтобы время от времени пропускать официальные приемы. Чаще всего они ссылались на плохое самочувствие. В Петербурге с его сырым, холодным климатом к болезням относились с пониманием, однако если уж дама «заболела», то лучше ей было соблю­дать конспирацию и из дома не выходить. Мария Федоровна, отлично осведомленная обо всем, что происходит в Петербурге, могла разгневаться и в следующий раз не при­гласить обманщицу ко двору.

Иногда находчивые американки объявляли, что они в трауре, а наиболее предпри­имчивые из них перешивали свои туалеты. Г-жа Брекинридж частенько меняла на пла­тьях рукава и форму выреза горловины. Как-то раз она даже умудрилась отправиться во дворец в головном уборе-веночке, сделанном из чулка, к которому прикрепила искус­ственные цветы. Чулок, считала она, был не очень заметен и все выглядело достойно.

Однако случались такие времена, когда к туалетам для дворцовых приемов отно­сились по-другому. Так было в 1870-е гг., под влиянием русско-турецкой войны. Лично выехав на фронт, цесаревич Александр Александрович был потрясен кровавой бойней. Жене в Петербург он писал, что при тех страданиях, которые война приносит народу, привычная роскошь двора неуместна. Солидарная с мнением супруга, Ма­рия Федоровна (Дагмар) стала регулярно появляться на официальных мероприятиях в платьях, которые уже надевала. Ее примеру сразу же последовали дамы дипкорпуса. Алмира Лотроп, приехавшая в Петербург через несколько лет после окончания войны, с симпатией отзывалась о новшествах Дагмар, ставшей к тому времени императрицей.

Выезжая ко двору или в свет, дипломаты должны были не только выглядеть соот­ветственно, но и вести себя согласно правилам этикета. Американцам же, кроме тех, кто ранее служил в Европе, придворный этикет был незнаком. Они совершали ошиб­ки, то забавлявшие, то пугавшие русских и зачастую нарушавшие сценарий торжеств и церемоний. Воспоминания американских дипломатов любопытны именно тем, что содержат не формально парадное описание придворных мероприятий, а рассказы­вают о нестандартных ситуациях, случавшихся накладках, казусах, например, о не­ловкости, не раз возникавшей тогда, когда представители миссии США беседовали с императором. Они обращались к нему первыми и свободно задавали вопросы. По традициям монархического государства такое было неприемлемо. Поскольку досад­ная ошибка повторялась неоднократно, в книге — путеводителе по России, написан­ной в 1848 г., бывший секретарь миссии Джон С. Максвелл объяснял соотечествен­никам: нельзя инициировать разговор с царем, так же, как и задавать ему вопросы. Сюзерен решал сам, достоин кто-либо его внимания или нет.

На подобные огрехи со стороны дипломатов США при дворе, правда, не обижа­лись, ибо злых умыслов у американцев, безусловно, не было. В 1849 г., однако, произо­шел неприятный, скандальный случай, виновником которого стал посланник Артур Бэгби. По иронии судьбы, сотрудники миссии США возлагали большие надежды на его приезд в Россию: увидев живописный портрет Бэгби, секретарь представительства Колин Ингерсолл решил, что тот похож на патриция и при императорском дворе будет выглядеть органично, «словно римский сенатор». Ожидания не оправдались. Бэгби страдал алкоголизмом и часто плохо себя контролировал. Из Петербурга домой он писал горькие письма, жалуясь на безденежье и одиночество. Город на Неве его раз­дражал: климат там был ужасен, а «привычки людей еще хуже, чем климат». Раздра­жение Бэгби выплеснулось на празднике Богоявления, где он повел себя неадекват­но. Сначала Бэгби нагрубил иностранным послам, пожелавшим ему представиться, а затем, когда дипломатов пригласили пройти на праздничную трапезу, громогласно заявил, что в его стране «за королевским столом не едят», и демонстративно покинул дворец. С подачей его кареты замешкались, и американец вновь разразился потоком ругательств. «До смерти напуганному» Ингерсоллу пришлось ретироваться вслед за начальником, а потом ездить по знакомым, извиняясь за случившееся. Международ­ного скандала удалось избежать, однако в Петербурге Бэгби не задержался, и самые нелестные слухи о нем еще долго ходили и в российской столице, и в США, и даже в Лондоне.

Прием у царя мог оказаться роковым и для того американского дипломата, кото­рый, напротив, чересчур старался тщательно соблюсти все правила придворного эти­кета. В 1830 г. такая участь постигла Джона Рэндолфа, приехавшего в Петербург после многих лет службы в Конгрессе США и зарекомендовавшего себя как человек прин­ципиальный, а также блестящий, хоть и несколько эксцентричный оратор. Назна­чение в Петербург Рэндолф воспринял серьезно, видя в нем финальный аккорд своей публичной деятельности: он был болен туберкулезом и, зная, что жить ему осталось недолго, хотел, чтобы его миссия в России оставила по себе добрую память. К офи­циальному представлению Николаю I, а затем Александре Федоровне он подготовил­ся, продумав все детали. Строгий костюм был сшит «из лучшего черного материала, который можно было достать в Лондоне». За образец взяли стиль Талейрана, носивше­го платье простого, но идеального покроя. Перед аудиенциями у августейших особ Рэндолф встретился с опытным царедворцем графом Ливеном, который заверил его, что Николай I не ожидает от американца верноподданнических жестов, коими при­ветствуют монарха жители империи: «Его Величество Император примет вас так, как один джентльмен принимает другого».

По утверждениям посланника, его встречи с царем и царицей прошли в полном соответствии с протоколом. И Николай I, и Александра Федоровна были любезны. Приветствовал и прощался с ними американец обычным для дипломатов поклоном. Рэндолф остался доволен собой: человеку, страдавшему смертельным недугом, только что перенесшему морское путешествие и лихорадку, первый дипломатический успех стоил больших усилий. На беду, радостью по поводу собственного успеха он бурно поделился с новыми знакомыми, и по Петербургу разнесся слух, будто бы посланник США ослеплен великолепием царского двора и столицы, якобы он настолько проник­ся монархическим духом, что на представлении Александре Федоровне встал перед ней на колени.

Вернувшись в США в связи с обострением болезни, Рэндолф, к своему ужасу, об­наружил, что его политические оппоненты подхватили этот слух, украсив его новыми подробностями. Напрасно он возмущался, напрасно его защищал секретарь миссии в России Джон Рэндолф Клей. Даже после смерти Рэндолфа журналы с удовольстви­ем тиражировали легенду о том, как впечатленный императорским Петербургом, он явился к царице разнаряженный, словно павлин, и бухнулся ей в ноги.

Жизнь в Петербурге приучала американских дипломатов следить не только за собственными словами, но и за поведением слуг, привезенных из США. То, что слуги по неосторожности могут подпортить отношения миссии с властями, стало очевидно еще с начала ее работы при Дж. К. Адамсе. Александр I был очень недоволен критикой в свой адрес, которая содержалась в письме няни Адамсов Марты Годфри близким в США. Так американцы узнали, что тайны переписки в России не существует, а за ними приглядывают куда серьезнее, чем они надеялись.

О российской цензуре в мемуарах американцев содержится немало сведений. Джордж Миффлин Даллас, работавший в России в 1830-х гг., вспоминал, что вскрытие почты дипломатов производилось довольно цинично, и в качестве примера приводил инцидент со шведским посланником. Пакет с депешами, полученный тем из Стокгольма, в Петербурге был распечатан, а затем заклеен сургучной печатью ми­нистра иностранных дел Голландии. Швед пожаловался, но российский чиновник лишь воскликнул в ответ: «Такого не может быть!». В подобные ситуации попадали и главы других дипмиссий. «Один посланник, — пишет Даллас, — лично пожаловался графу Нессельроде на то, что получил по почте пакет с депешами, которые были мя­тыми, рваными и явно вскрытыми. Граф холодно заметил: “Должно быть, все делали небрежно. Я распоряжусь, чтобы впредь такой беспечности не было”».

Рассказы коллег о подобных происшествиях доходили и до членов семей диплома­тов. Домочадцы Далласа были так напуганы ими, что даже в собственной резиденции не ощущали себя свободно, подозревая в шпионаже русских слуг. Однажды, по сло­вам посланника, его семья пережила «истинный ужас». Г-жа Даллас написала матери письмо, где содержался негативный отзыв о Николае I. Отвлекшись на что-то, она оставила письмо в ящике стола, а вечером не нашла его там. Посланник решил, что «источником проблемы являются полиция и ее соглядатаи», и рассмотрел кандидату­ру каждого слуги на роль шпиона. К счастью, прежде, чем устроить разбирательство, американцы обыскали весь дом. «После того как, думая о возможных последствиях и… роясь везде, где только можно, мы довели себя до горячечной лихорадки», письмо нашлось: оно приклеилось к стенке стола. Тревога оказалась ложной. Однако теперь посольские взяли себе за правило никогда ничего лишнего не записывать на бумаге. Анализируя случившееся, Даллас пришел к парадоксальному выводу: око царской по­лиции вряд ли было столь уж вездесущим. Рассказывая о реальных эпизодах столк­новения с цензурой, иностранцы в результате запугивали друг друга, а напугавшись, усматривали происки полиции там, где их не было вовсе. Ограничивая себя в беседах и переписке, они таким образом становились цензорами самим себе.

Печальной жертвой подобного самовнушения оказался посланник Нил Браун, прибывший в Петербург в 1850 г. Возмущенный николаевской цензурой, он решил бороться с ней, отсылая всю свою корреспонденцию в США в зашифрованном виде. Судя по письмам его секретаря Эдварда Райта, Браун опасался, что полицейский произвол не ограничивался только лишь цензурой, но при этом сильно преувели­чивал возможности Третьего отделения. Посланник уверял, что Петербург просто кишит шпиками, что там «даже птички не чирикают — из страха, что полиция швы­рнет их в негашеную известь». Браун изолировал себя от петербургского общества, официально объясняя это нелюбовью к светским раутам. Райт вспоминал, что вид его начальника, одиноко мерившего шагами квартиру, настраивал на «философские размышления об иллюзорности человеческого величия». Страхи Брауна переросли в паранойю — он подозревал абсолютно всех и вся, твердил, что за ним ведется по­стоянная слежка. Современный российский исследователь И.И. Курилла изучил ар­хивные документы Третьего отделения, но подтверждений тому, что за посланником следили, не обнаружил.

Трудности, с которыми сталкивались дипломаты, не всегда побуждали их к тому, чтобы отгородиться от участия в жизни столицы. Некоторые представители США даже занимались благотворительностью. В конце XIX века посольские американки уста­новили опеку над приютом для младенцев, который открыли шведские медсестры Грюндберг и Венберг. Кроме прямой финансовой помощи американки шили одежду для малышей, работали волонтерами, а в 1895 г. устроили ярмарку-распродажу, вы­ручка от которой пошла на содержание приюта. После успеха этой акции жена посла Брекинриджа Кэтрин вместе с женой британского посла г-жой Лассель, а также пас­тором Англо-американской церкви Александром Фрэнсисом организовала инициа­тивную группу для проведения ярмарки в пользу уволенных и больных гувернанток. Идея была поддержана другими посольствами, а Фрэнсису, имевшему в Петербурге обширные связи, удалось привлечь к этой акции внимание царской семьи.

Ярмарка прошла в декабре 1895 г. под личным патронажем государыни Алек­сандры Федоровны. Она освещалась в российской и зарубежной прессе как первое благотворительное мероприятие с участием молодой императрицы. Переписка Бре­кинридж содержит ценные подробности об этом событии. Киоски стран-участниц, оформленные в национальных традициях, были установлены в Эрмитаже. В качестве товаров, предлагавшихся на продажу, большинство посольств предоставили сувениры и предметы роскоши. Г-же Брекинридж очень понравились сувениры из Греции, Тур­ции и Японии. Предметами роскоши ее удивила Италия. Американское же посоль­ство решило продавать недорогие, но практичные вещи, и помощь ему в этом оказал предприниматель Исидор Штраус, приславший товары из знаменитого нью-йоркско­го магазина «Мейсис». Груз оказался настолько большим, что в его приеме были задействованы все сотрудники миссии. Сортировал ящики сам посол. Успех киоска США превзошел все ожидания. Товары из «Мейсис», в особенности надежные кар­манные часы, разошлись моментально. Не менее популярными стали консервирован­ные фрукты и овощи, пришедшиеся к рождественскому столу как нельзя кстати.

Делегация США отличилась и во время приезда на ярмарку Александры Федоров­ны. По плану мероприятия, государыне полагалось останавливаться в каждом киоске и беседовать с его устроителями. Однако Кэтрин Брекинридж сразу заметила, что все пошло не так, как намечалось. В зале с большим скоплением людей «Ее Величество была так испугана, что вряд ли понимала, что делает», и мимо первых киосков про­шла не задерживаясь. Американка решила спасать ситуацию. «Американцы броса­ются туда, куда европейцы боятся ступить, — писала она, — и нам в отличие от людей, выросших при дворе, правила этикета никогда не кажутся столь непререкаемыми, как законы мидян и персов». Наперекор правилам, Брекинридж обратилась к царице, приглашая ее взглянуть на товары. После радушного приема в киоске США Алек­сандра Федоровна успокоилась и благополучно посетила остальные. По завершении ярмарки, прошедшей с успехом и собравшей солидную выручку, Кэтрин Брекинридж получила приглашение на аудиенцию к государыне, пожелавшей выразить благодар­ность посольству за его благотворительную деятельность.

Дипломатическая карьера А.Н. Демидова

Григорий Петрович Волконский (1808-1882)

Российский дипломат, действительный статский советник, гофмейстер Григорий Петрович Волконский и Анатолий Николаевич Демидов были друзьями с детства, помогали друг другу, поддерживали, давали мудрые советы. Когда Григорий Петрович приезжал в Италию, он всегда останавливался в Сан-Донато, и точно также желанным гостем в доме Григория Петровича в Санкт-Петербурге был Анатолий Николаевич Демидов. Именно поэтому их письма друг другу, которые находятся на хранении в РГАДА и ГАСО, очень откровенные, без обиняков, но всегда проникнутые глубоким чувством дружбы, сохранившейся на многие годы. Вот в одном из писем от 22 декабря 1838 г. (архивный шифр: Ф. 102. Оп. 1 Д. 299. Л. 63–84), в ответ на просьбу А.Н. Демидова посодействовать ему в получении одного из освободившихся дипломатических постов (советника посольства в Париже или Лондоне, поверенного в делах в Брюсселе или служащего в Министерстве иностранных дел в Неаполе) Г.П. Волконский прямо говорит, что несмотря на глубокую образованность, тонкость и интеллигентность Анатолия Николаевича, его слишком прямолинейный и непосредственный характер не позволит ему быть успешным на дипломатическом поприще, и, кроме того, описывает, как происходит повышение по карьерной лестнице в этой сфере. Итак, как же стать дипломатом в XIX веке?

Обязательными условиями для того, чтобы стать российским дипломатом в XIX веке был дворянский титул (желательно потомственное дворянство) и великолепное знание французского языка и дипломатического этикета; знание языка той страны, в которой планировалось несение службы в интересах российского государства, не являлось обязательным требованием.

Изначально можно было получить только должность секретаря посольства. Вот как описывает распорядок дня такого служащего Г.П. Волконский: «Они встают в 11 часов, с полудня до 2-3 часов они копируют депеши; потом они прогуливаются; после ужина они идут на спектакль, на бал, на игру, к девочкам, и так далее. Редко в высоких кругах, где есть договоренности с влиятельными людьми в политике страны, где расположена миссия, для них есть предмет, который может вызвать у них умеренное любопытство; и на следующий день они снова начнут вести тот же бестолковый образ жизни, фривольный и со злоупотреблениями». Такой пост легко получали дети действующих дипломатических работников; еще один легкий путь – удачная женитьба. Брачная дипломатия в помощь дипломатической службе! Если таких родителей и супруги не было, то нужно было сначала доказать свое рвение защищать интересы России за рубежом.

Так, Анатолий Николаевич Демидов несколько лет по поручению российского правительства курировал публикации, посвященные России в парижской прессе, а также сам был автором заметок, посвященных проблемам всеобщего образования в России. Однако, как указал Г.П. Волконский, быть только журналистом не комильфо для дворянина и нужно состоять на государственной службе.

Чтобы получить пост выше секретаря, кроме выполнения поручений в интересах России (желательно нахождения на государственной службе в одном из российских ведомств), нужно было получить поддержку главы ведомства, в котором хотелось бы служить. Для этого нужно было принять меры по содействию успеху ведомства в одном из проектов (или его руководителя лично). Так, Г.П. Волконский рекомендовал А.Н. Демидову стать постоянным корреспондентом в Департаменте по проблемам Азии (Département asiatique) МИД России и сделать Льву Семавину, главе ведомства, подарок – помощь в опубликовании китайско-российского словаря с переводом на французский язык и латынь.

Чаще всего продвижение по службе возможно было только после отставки или смерти того, кто занимал этот пост ранее. Так, Лев Семавин стал руководителем Департамента по проблемам Азии МИД РФ после смерти Родофиникина.

Осложнило продвижение по карьерной службе для служащих и мнение Николая I о том, что молодые дипломаты не проявляют большого старания и инертны [fainéants]. Г.П. Волконский указывает, что, когда однажды российский император спросил у госпожи Смирновой о службе ее мужа и получил ответ, что он секретарь в одном из посольств, он заметил, что не достойно быть fainéant и нужно поступить на службу в одном из ведомств внутри страны. И это при том, что российская дипломатия делала поразительные успехи! И, как мы знаем из послужного списка Анатолия Николаевича Демидова, его такие сложности не остановили.

Анатолию Николаевичу Демидову удалось преодолеть все эти перипетии и сложности; он не только получил дипломатический пост, не только добился повышения по службе, но и удостоился орденов и медалей, как в России, так и во Франции и Италии. Как говорится, per aspera ad astra et ad memorium!

С текстом указанного письма Григория Петровича Волконского и Анатолию Николаевичу Демидову и его переводом на русский язык можно ознакомиться на сайте История рода Демидовых в архивных документах: https://документы.демидовы.рус/archive/show/1513/.

Наша справка

Самой известной фигурой среди наследников П.П. Демидова был его старший сын Елим, егермейстер высочайшего двора, избравший для своей карьеры службу в Министерстве иностранных дел. В 1893 г. он стал зятем графа И.И. Воронцова-Дашкова, Министра императорского двора и уделов, одного из организаторов «Священной дружины».

Сохранилось любопытное свидетельство царского дипломата, графа В.Н. Ламздорфа о молодом служащем. В записи от 1 апреля 1894 г. на страницах своего «Дневника» Ламздорф написал о больших неудобствах, связанных со служебным переводом Демидова в канцелярию.

«Сей мальчуган, весьма богатый зять министра двора, легкомысленно относится к служебным обязанностям, подавая деморализующий пример своим коллегам. Службу он начал с того, что без всякого разрешения четыре дня пропадал на охоте. С первых же дней пребывания на работе Демидов счел уместным сказать сослуживцам, с которыми только-только познакомился:

– У нас замечательный директор – деревянный человечек со стеклянными глазами.

Такое высказывание многообещающе! В свое время я уклонялся от назначения подобных субъектов; я бы сделал все от меня зависящее, чтобы сбыть с рук этого ни на что не годного бездельника, хотя бы прикомандировав к одному из наших посольств».

Так и случилось. В 1896–1897 гг. Е.П. Демидов уже состоял при посольстве России в Великобритании. В канун февральской революции 1917 г. он занимал место русского посланника в Афинах, где и остался после революции в России.

Западники, славянофилы и другие: споры о пути России

Проблема положения и статуса России по отношению к Западу неизменно беспокоила элиту русского общества со времени Петровских реформ, однако первоначальная трактовка этой проблемы была относительно спокойной. Предполагалось, что Россия существенно отстает от Запада, но, будучи «молодой страной», она может рассчитывать на историю как на союзника и стремительно сокращает накопившийся разрыв. Над рабским подражанием западной моде и обыкновениям было принято смеяться, но сама по себе необходимость учиться у более передовых государств выглядела очевидной.

Только после Наполеоновских войн, когда пути Российского государства и русского образованного общества начали стремительно расходиться, этот оптимистический и в целом общепринятый подход уступает место набору различных и конфликтных идеологий. Первое десятилетие николаевского царствования — время между восстанием декабристов и смертью Пушкина — стало эпохой начала не прекратившейся до сих пор дискуссии об «особом пути России», ее «исторической судьбе», «месте в мире», «уникальной духовности» и сравнительных достоинствах и недостатках ее «отсталости» по сравнению с Западом.

Принято считать, что эта дискуссия была начата публикацией «Первого философического письма» Петра Чаадаева в 1836 г. Согласно Чаадаеву, Россия из-за ошибочного выбора восточного христианства в качестве государственной религии оказалась отрезана и от католического Запада, и от исламского Востока и не сумела стать органической частью ни одной из великих мировых цивилизаций: «Народы — в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать некоторым образом, — народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?».

Чаадаев настаивал на том, что ни у народа, ни у государства в России вообще не было истории, в то время как Запад даже после Реформации и Французской революции обладает духовным единством, основанным на католицизме: «…Стоя между двумя главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были бы соединить в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок, и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но не такова роль, определенная нам провидением. <…> Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили».

Сугубая серьезность, с которой власть и общество восприняли это эксцентрическое сочинение, находилась в явном и очевидном противоречии с его вызывающе провокационным характером, который можно отчасти объяснить тем, что письмо было написано в 1829 г. (за семь лет до публикации) на французском языке и первоначально предназначалось узкому кругу знакомых автора, способных читать между строк и понимать не только прямой смысл высказывания, но и все намерения и цели автора. В русском переводе на страницах подцензурного журнала этот странный и исполненный кричащих противоречий документ превратился в манифест.

Провокация Чаадаева удалась сверх всяких чаяний: во-первых, автора официально объявили сумасшедшим и запретили ему не только печататься, но и писать, и, главное, чаадаевское письмо стимулировало беспрецедентный всплеск рефлексии о пути России и ее исторической уникальности. Публикация письма совпала по времени с распространением новой официальной идеологии Российской империи — «Православие, самодержавие, народность», сформулированной министром народного просвещения Сергеем Уваровым. По Уварову, именно «народность», заключавшаяся в исповедании догм господствующей церкви и приверженности принципам существующего политического порядка, спасла Россию от деградации, которую переживал современный Запад.

Эти две исходно конфликтные доктрины были дополнены идеологиями славянофильства и западничества, окончательно оформившимися в ходе салонных дискуссий вокруг чаадаевского письма, выразительно описанных в «Былом и думах» Герцена. С точки зрения западников, только завершив процесс вестернизации, Россия могла надеяться успешно конкурировать с европейскими соседями не только в военном, но и в политическом, экономическом и культурном отношении. Напротив того, славянофилы верили в «особый путь» России, основанный на ее допетровском наследии, православной духовности и общинном духе.

Таким образом, спектр идеологических позиций по поводу миссии России и ее места в мире может быть систематизирован на основании ответов, которые давали приверженцы той или иной идеологии на два базовых вопроса: 1) Сравнима ли в принципе Россия с Западом, или у нее есть свой особый путь развития и уникальная миссия? 2) Уступают ли российские традиции и обычаи западным или превосходят их?

Если Уваров и официальные пропагандисты считали возможным сравнивать Европу и Россию в пользу России, а западники в пользу Запада, то Чаадаев и славянофилы, напротив того, полагали, что Россия движется по совершенно особому пути, но для Чаадаева особый путь России был историческим заблуждением и трагедией, а для славянофилов, напротив, свидетельством ее нравственного превосходства.

Само собой разумеется, режим развернувшейся дискуссии был «асимметричным». Приверженцы официальной идеологии не только имели в своем распоряжении все каналы для ее распространения, но и обладали возможностью контролировать выражение иных позиций через цензуру и прямые полицейские репрессии. Их оппонентам приходилось довольствоваться беседами в закрытых салонах и кружках, рукописями, а также намеками и аллюзиями в сочинениях, предназначенных для публикации. Решающая роль здесь принадлежала литературе и ее критическим интерпретациям.

В течение двух столетий основополагающие произведения русской литературы были закреплены в сознании поколений благодаря школьной программе. Практика школьного преподавания родной словесности также возникла в 1830-е гг. и была тесно связана с возникающим культом поэзии как воплощением национального духа. Идея народности, выдвинутая романтизмом на первый план, поставила канон литературной классики в центр русской культуры, а сам этот канон обеспечил породившей его идеологической модели столь завидное долголетие.

Именно литературные критики становятся главными фигурами в первой публичной полемике о миссии и исторической судьбе России, развернувшейся вокруг «Мертвых душ» (1842). Приверженцы разных идеологических доктрин поторопились зачислить писателя в свои сторонники. Западники во главе с Белинским настаивали на том, что гоголевское творение представляет собой свирепое обличение российских порядков; славянофильская критика видела в поэме безудержный апофеоз России. Как это всегда бывает с великими книгами, поэма Гоголя давала основание для различных и даже противоположных прочтений, однако это специфическое сочетание проклятия и прославления порою озадачивало самых внимательных читателей.

Петровская революция поставила между различными сословиями российского общества почти непроходимый культурный барьер. С 1830-х гг. образованные русские люди начинают мучительно вглядываться в громадную и угрожающую крестьянскую массу, силясь понять, не в ней ли сокрыта волнующая их загадка русской народности. Разъезжая от одного провинциального помещика к другому и скупая мертвые души для задуманной аферы, Чичиков вместе с автором размышляет то о безграничной силе, таящейся в русском крестьянине, то о несравненной меткости русского слова. Полет птицы-тройки в конце первой части поэмы обещал грядущее преображение Российской империи в идеальную общину, а ее обитателей — в достойных граждан земного эдема. Гоголь намеревался в деталях изобразить это превращение во второй и третьей частях. Исследователи давно установили, что план поэмы был ориентирован на композицию «Божественной комедии» Данте. Итальянский поэт, однако, отправил своего литературного альтер эго путешествовать по всему загробному миру, но никогда не представлял себе, что ад может в результате мистической трансформации преобразиться в рай.

Окончательного воплощения замыслы Гоголя не получили. Из-за недовольства собой и сдержанной реакции первых слушателей писатель дважды сжигал вторую часть поэмы и умер, так и не приступив к написанию третьей. В любом случае современная ему критика, занятая текущими проблемами и журнальными баталиями, едва ли была бы в состоянии оценить этот грандиозный замысел. И все же в своем видении прошлого, настоящего и будущего России Гоголь был не одинок. Во всяком случае, предложенная Гоголем модель русской исключительности сохранила свое значение до сегодняшнего дня поверх любых идеологических барьеров и водоразделов.

Интереснее всего то, что примерно в том же направлении развивалась и мысль Чаадаева. В конце 1835 г., то есть совсем незадолго до публикации «Первого философического письма», он писал из Москвы в Париж Александру Ивановичу Тургеневу: «…Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы. <…> …Провидение создало нас слишком великими, чтоб быть эгоистами… оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества… все наши мысли в жизни, науке, искусстве должны отправляться от этого и к этому приходить… в этом наше будущее, в этом наш прогресс… мы представляем огромную непосредственность без тесной связи с прошлым мира, без какого-либо безусловного соотношения к его настоящему… в этом наша действительная логическая данность… если мы не поймем и не признаем этих наших основ, весь наш последующий прогресс во веки будет лишь аномалией, анахронизмом, бессмыслицей».

Всемирно-историческое предназначение России для Чаадаева не подлежит сомнению, но исполнить его она будет способна, только если осознает ущербность своего нынешнего состояния «вне связи» с прошлым и настоящим человечества. Именно такому осознанию должна была содействовать публикация «Философического письма».

В 1837 г., через год после роковых для него событий, Чаадаев написал «Апологию сумасшедшего», где перешел от негативной оценки особого пути России к позитивной. При этом в «Апологии» Чаадаев не стал отказываться от своих прежних критических суждений о России. Спору со своими прежними заблуждениями он предпочел утверждение, что дальнейшие размышления над волновавшим его предметом привели его к выводу, что будущее России более прекрасно, чем это можно себе вообразить: «Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. <…> …У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества».

Стоит заметить, что в финале «Апологии сумасшедшего» содержится резкая критика Гоголя. Чаадаев сравнил всеобщее осуждение его письма с восторженным приемом, оказанным монархом и обществом «Ревизору» — комедии, в которой пороки российского общества оказались подвержены столь же уничтожающей критике. Вероятно, Чаадаев видел в Гоголе своего основного и более удачливого соперника в дискуссии об исторической судьбе России и ее грядущем назначении. Впрочем, ни зарождавшемуся российскому обществу 1830-х гг., ни, вероятно, властям не довелось узнать об этом повороте мысли Чаадаева. «Апология» не внесла в его статус никаких изменений, она осталась неопубликованной, и запрет с имени автора так и не был снят.

Таким образом, в конце 1830-х — начале 1840-х гг. Чаадаев и Гоголь независимо друг от друга сформулировали фундаментальную идею, согласно которой главное преимущество России состояло в ее отсталости, и предсказали своей стране трансформационный прорыв, который однажды поможет ей возглавить всемирное содружество держав. Эта интеллектуальная конфигурация имела глубинные религиозные корни. Вполне в духе романтической идеи народности, видевшей в нации одну коллективную личность, Чаадаев и Гоголь применили евангельскую мысль о том, что последним суждено стать первыми, не к отдельному человеку, но к народу как органическому целому. В русской религиозной практике эта мысль носила особенно радикальный характер.

В 1854 г. во время Крымской войны, окончившейся для России унизительным поражением, из-под пера одного из главных идеологов славянофильства Алексея Хомякова вышло страстное обличение собственной страны, на первый взгляд плохо согласующееся с его патриотическими упованиями:

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена;

Безбожной лести, лжи тлетворной

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна!

Однако эта пылкая инвектива завершилась совершенно естественным для автора выводом: «О, недостойная избранья, // Ты избрана!»

Парадоксальным образом эту позицию разделяли мыслители, находившиеся на противоположном фланге русской общественной мысли. Такой, казалось бы, далекий от религиозного мистицизма автор, как Чернышевский, был убежден, что революционный дух русского крестьянства неизбежно принесет его стране избавление, и в финале написанного в тюремной камере романа «Что делать?» изобразил победоносную революцию, которая должна была произойти в России уже через два года.

Другой русский радикал, Александр Герцен, под конец жизни глубоко разочаровавшийся в буржуазном Западе, возлагал свои последние надежды на русскую крестьянскую общину, в которой он видел прообраз грядущего социалистического общества. Чем ужаснее и беспросветнее сегодняшний день, чем сильнее и коварнее враги, тем удивительнее и нагляднее станет полет птицы-тройки.

ТРЕТЬЕ ОТДЕЛЕНИЕ

«Приемная графа А.Х. Бенкендорфа». Неизвестный художник, конец 1820-х гг. Санкт-Петербург © Wikimedia Commons

3 июля 1826 г. – именным указом Николая I было создано III Отделение Собственной его императорского величества канцелярии, главной задачей которого стал политический сыск.

В 1880 г. под раскаты народовольческого террора публицист и издатель Михаил Никифорович Катков вынес вердикт III Отделению: «Что учреждение это было бесполезно, о том громко свидетельствует история последнего времени: оно ничего не предупредило, ничего не пресекло, и зло, с которым оно призвано было бороться, не только не уменьшалось, но возрастало и усиливалось. При ближайшем рассмотрении окажется, что оно не только было бесполезно против зла, но само способствовало его развитию». Тогда, в 1880-м, казалось, все общество с воодушевлением встретило указ об упразднении дискредитировавшего себя ведомства, которое оппоненты власти (например, Александр Герцен) и вовсе называли «центральной конторой шпионажа».

Однако уже в марте 1881 г., через несколько дней после гибели Александра II, обер-прокурору Святейшего синода К.П. Победоносцеву поступил проект воссоздания III Отделения под новым названием – Верховный комитет. Анонимный автор напоминал, что III Отделение «в первые 20 лет своего существования имело обязательный надзор за министрами и делало их de facto ответственными если не перед лицом закона, то перед особой императора».

В последние годы правления Александра I полномочия высшей полиции были делегированы Особенной канцелярии Министерства внутренних дел, что, впрочем, не мешало функционировать и тайной полиции при штабе Гвардейского корпуса, во Второй армии и южных военных поселениях. Кроме того, продолжал действовать учрежденный еще в 1807 г. Комитет охранения общей безопасности; наконец, собственными тайными агентами располагали главный начальник Отдельного корпуса военных поселений А.А. Аракчеев и санкт-петербургский военный генерал-губернатор М.А. Милорадович.

Однако, несмотря на обилие секретных служб, деятельность декабристских кружков так и не была пресечена. Поэтому, когда в январе 1826 г., сразу после восстания декабристов, генерал-лейтенант Александр Христофорович Бенкендорф, бывший одним из самых доверенных лиц Николая I, предложил реорганизовать ведомство политической полиции таким образом, чтобы она «подчинялась системе строгой централизации» и «обнимала все пункты империи», молодой император поручил ему составить подробный проект соответствующей реформы. А чуть позже и доверил руководство новым ведомством.

Впоследствии Николай Павлович строго держался принципа единоначалия в делах политического сыска. Так, летом 1828 г., когда государь отправился на театр военных действий с Турцией, министр внутренних дел А.А. Закревский предложил временно возобновить работу Особенной канцелярии МВД, но получил отповедь от Бенкендорфа: «Государь император отнюдь сего не позволяет, сие противно намерениям его величества и превышает власть министра внутренних дел, и, наконец, государь император, имея высшую полицию под моим начальством, воспрещает образование всякой другой».

Николай I предпочел вывести ведомство тайной полиции за рамки министерской системы. «Высшая полицейская власть в тесном, основном ее смысле должна проистекать от лица самого монарха и разливаться по всем ветвям государственного устройства», – писал тогда ближайший помощник Бенкендорфа, бывший директор Особенной канцелярии Максим Яковлевич фон Фок.

Именной указ об учреждении III Отделения императорской канцелярии последовал 3 июля 1826 г. – за несколько дней до казни декабристов. Основу штата нового ведомства (15 из 16 чиновников) составили служащие упраздненной Особенной канцелярии. Бенкендорф был назначен главным начальником, а фон Фок – управляющим III Отделением. К 1842 г. штат ведомства вырос до 30 человек, а официальные его расходы превысили 120 тыс. рублей в год. Но организационно III Отделение по-прежнему представляло собой небольшую канцелярию, чиновники которой десятилетиями служили в одной должности и не переходили в другие ведомства.

Дела в III Отделении велись по четырем экспедициям. Ведению первой подлежали «все предметы высшей наблюдательной полиции», «наблюдение за общим мнением и народным духом», сбор «сведений подробных о всех людях, под надзором полиции состоящих, высылка и размещение лиц подозрительных и вредных». Эта экспедиция должна была предупреждать злоумышления против императора, искать тайные общества; через нее проходили дела по злоупотреблениям в государственных учреждениях, при рекрутских наборах, на выборах в дворянские собрания.

В компетенцию второй экспедиции вошли «известия об открытиях по фальшивым ассигнациям, монетам, штемпелям, документам», наблюдение за сектами, получение сведений о различных изобретениях и усовершенствованиях, рассмотрение жалоб по семейным делам, а также вопросы личного состава III Отделения. Позже ей поручили и надзор за четырьмя тюрьмами для государственных преступников.

Третья экспедиция контролировала пропуск иностранцев в Россию, следила за их пребыванием и занималась вопросами высылки. Наконец, четвертая экспедиция ведала «всеми вообще происшествиями в государстве», то есть представляла на высочайшее усмотрение ежемесячную статистику эпидемий, пожаров, волнений и убийств по губерниям. В 1842 г. появилась пятая экспедиция, к которой были отнесены цензурные дела, в основном по театру.

Небольшой аппарат чиновников готовил записки главному начальнику III Отделения, а также всеподданнейшие доклады. Число входящих бумаг из других ведомств постоянно росло: со 198 в 1826 году до 2564 в 1840-м, и это, не считая многочисленных жалоб и прошений частных лиц, материалов перлюстрации, донесений агентов и жандармских офицеров.

Агентурная сеть III Отделения в николаевское время была неразветвленной: сфера ее внимания ограничивалась преимущественно двумя столицами и Кавказом. Специальных инструкций для агентов не существовало. Незамысловатые методы своей работы чиновник по особым поручениям Н.А. Кашинцев описывал так: «Постигая возвышенное значение полезных наблюдений, готов с усердием продолжать оное, сообщать все до меня доходящее, докладывая, как и всегда, искренно: что мое – мое, что сообщено – чужое; что правда – правда, что слух – слух. За чужое и за слух не могу отвечать, но если написал, что верно, то верьте, что это верно по происшествию».

Расследования по агентурным донесениям проводились редко. Сам Бенкендорф придерживался мнения, что секретные агенты не могут служить основным источником информации для высшей полиции. В 1832 г. он выступил против учреждения секретной агентуры в Варшаве, поскольку «общие способы насчет тайного надзора за нравственностью и поведением людей заключаются в приближении к себе благонравнейших из них и пользующихся общим доверием, которые обыкновенно действуют по означенному случаю не из корысти, а единственно из благородного соревнования к общественному благу».

При этом в николаевское правление была усилена сеть перлюстрационных пунктов при почтовых конторах, существовавшая со времен Екатерины II. Во второй четверти XIX века такие «черные кабинеты» действовали в пяти-восьми городах, выписки же из вскрытых писем стали стекаться в III Отделение.

Наиболее важной составляющей реформы секретного ведомства явилось подчинение руководителю III Отделения военизированной полиции – сформированного в 1826–1827 гг. Корпуса жандармов. В состав корпуса вошли губернские, портовые и крепостные жандармские команды, жандармские дивизионы в Петербурге и Москве, а чуть позже и лейб-гвардии Жандармский полуэскадрон и Жандармский полк (армейская полиция) – всего свыше 4 тыс. строевых чинов. По «Положению о Корпусе жандармов» 1836 г., эти команды занимались поимкой воров, преследованием разбойников, усмирением «неповиновений и буйств», задержанием беглых и дезертиров, сопровождением рекрутов, преступников, арестантов и пленных. Все это не имело прямого отношения к делам высшей полиции, а относилось к традиционным занятиям «классической», наполеоновской жандармерии, по модели которой военизированная полиция в первой половине XIX века была сформирована также в Испании, Италии и некоторых германских государствах.

Между тем одновременно по проекту Бенкендорфа, который в июне 1826 г. был утвержден в должности шефа жандармов, европейская часть России была поделена на пять жандармских округов со штабами в Петербурге, Москве, Витебске, Киеве и Казани. К концу 1830-х гг. жандармская сеть охватила всю империю, включая Сибирь, Царство Польское и Закавказье, хотя два последних округа подчинялись в первую очередь наместникам. К середине 1830-х гг. в каждую губернию был направлен отдельный жандармский штаб-офицер. Именно на этих чинов и возложили задачи высшей полиции.

В руководство губернским штаб-офицерам Бенкендорф составил две секретные инструкции. Идею учреждения Корпуса жандармов его шеф определил так: «Утвердить благосостояние и спокойствие всех в России сословий, видеть их охраняемыми законами и восстановить во всех местах и властях совершенное правосудие». Для этого штаб-офицеру вменялось в обязанность обращать особое внимание на «злоупотребления, беспорядки и закону противные поступки», следить, чтобы права подданных не нарушались «чьей-либо личной властью или преобладанием сильных лиц». И разумеется, штаб-офицеру следовало всегда помнить о главном пожелании шефа: «Целью вашей должности должно быть прежде всего предупреждение и отстранение всякого зла».

Инструкция – своеобразный «моральный кодекс жандарма» – скоро стала ходить по рукам. Оппозиционно настроенный литератор Михаил Дмитриев вспоминал, как «достал, с большим трудом, инструкцию, которая давалась Бенкендорфом его тайным агентам». «Учреждение имело целию тайно изыскивать виноватых и правых, порочных и добродетельных, дабы первых наказывать, а вторых награждать, особенно же преследовать взяточников, – отмечал мемуарист. – А основано было это право жандармов… на их собственной добродетели и на чистоте их сердца, в том, вероятно, предположении, что всякой, надевающий голубой мундир небесного цвета, тотчас делается ангелом во плоти!»

Со своей стороны, журналист и писатель Фаддей Булгарин, активно сотрудничавший с III Отделением, уже в феврале 1827 г. доносил Бенкендорфу: «Инструкция жандармам ходит по рукам. Ее называют уставом Союза благоденствия. Это поразило меня и обрадовало».

При этом власть подавала обществу определенный сигнал: жандармских офицеров следует воспринимать как проводников воли императора, стоящих на защите справедливости и призванных помогать всем, чьи права нарушаются. Не случайно широкое распространение получила «легенда о платке», которая сперва бытовала в жандармской среде. История эта красивая: «Государь на неоднократно повторенную просьбу шефа об инструкции вместо ответа подал ему однажды белый платок, сказав: “Не упускай случаев утирать слезы несчастным и обиженным – вот тебе инструкция”».

Жандармские офицеры также стремились проникнуться духом предстоящей им высокой миссии. Например, в январе 1830 г. отставной тогда полковник Леонтий Васильевич Дубельт писал жене: «”Не будь жандармом”, – говоришь ты, но понимаешь ли ты… существо дела. Ежели я, вступая в корпус жандармов, сделаюсь доносчиком, наушником, тогда доброе имя мое, конечно, будет запятнано. Но ежели, напротив, я… буду опорою бедных, защитою несчастных; ежели я, действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетенным, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжебным делам прямое и справедливое направление, – тогда чем назовешь ты меня?.. Не буду ли я тогда достоин уважения, не будет ли место мое самым отличным, самым благородным?»

Сослуживец Бенкендорфа в годы Наполеоновских войн, декабрист князь Сергей Волконский утверждал, что идея создания такой «когорты добромыслящих» посетила Бенкендорфа во Франции. Даже советский историк Натан Эйдельман обратил внимание, что «Бенкендорф звал в свое ведомство едва ли не “всех” и особенно рад был вчерашним вольнодумцам, которые – он знал – умнее, живее своих косноязычных антиподов, да и служить будут лучше, коли пошли».

При подборе жандармских чинов ставка делалась на участников Наполеоновских войн, известных своими боевыми заслугами. Как писал жандармский генерал начала XX века Александр Иванович Спиридович: «Какая же еще среда могла дать соответствующий контингент лиц для выполнения такой высокой задачи? Только русская армия, в массе своей всегда служившая верой и правдой своим государям».

Компетенция и обязанности губернских штаб-офицеров даже в негласном документе были сформулированы весьма размыто, и потому своеобразным оказалось их служебное положение. Не имея законодательно очерченных полномочий, жандармы не могли отдавать приказы или распоряжения местным властям и даже требовать дела и справки из губернских казенных учреждений. Но через своего шефа они имели прямой канал связи с императором. При этом расплывчатость жандармских полномочий была частью общего замысла «когорты добромыслящих».

«Власть жандармов, – писал Бенкендорф в 1842 г., – по моему мнению, не должна быть исполнительная, – ее действия должны ограничиваться одними наблюдениями, и здесь чем более они независимы, тем более могут быть полезны… Жандармы должны быть… как посланники в иноземных державах: по возможности все видеть, все знать и ни во что не вмешиваться».

Так что если и называть губернских штаб-офицеров политической полицией, то нельзя забывать, что действовали они вполне открыто (отсюда «мундиры голубые») и средств на создание агентурной сети в николаевское время не получали.

Николай I требовал от высшей полиции бдительного надзора за ссыльными декабристами, гвардией, студентами и кружками литераторов. Во второй четверти XIX века через первую экспедицию III Отделения прошли известные дела студентов братьев Петра, Михаила и Василия Критских, кружка Николая Сунгурова, «О лицах, певших пасквильные стихи» (то есть первое дело Александра Герцена и Николая Огарева), о Польском восстании 1830–1831 гг. Подавляющее большинство подобных дел касалось поляков – участников восстания и ссыльных, но в общем ряду архивных папок III Отделения политические дела занимали отнюдь не первое место.

Сфера интересов высшей полиции вырисовывалась постепенно. С годами III Отделение стало своеобразной приемной власти или, как сейчас принято говорить, каналом обратной связи между властью и обществом. В условиях расширения университетского образования и формирования интеллигенции общественное мнение превращалось в фактор политической жизни. Первый шеф жандармов полагал совершенно необходимым целенаправленное влияние правительства на общественные настроения. «Общественное мнение для власти то же, что топографическая карта для начальствующего армией во время войны», – читаем в первом же отчете III Отделения.

Печатное слово становилось главным каналом вырабатывания общественного мнения, и высшая полиция не могла находиться в стороне от литературного процесса эпохи. Цензурные и даже репрессивные меры III Отделения в этой сфере досконально изучены, однако существовал и другой аспект участия высшей полиции в литературных делах.

Так, секретарем Бенкендорфа являлся прозаик и поэт А.А. Ивановский, а адъютантом Дубельта, ставшего начальником штаба Корпуса жандармов, служил писатель В.А. Владиславлев; чиновниками III Отделения в 1840-х годах были поэт В.Е. Вердеревский, писатель П.П. Каменский, сын директора Императорских театров М.А. Гедеонов. Ведомство на Фонтанке пользовалось услугами «Северной пчелы» Ф.В. Булгарина и Н.И. Греча и активно сотрудничало с целым рядом изданий. Статьи и заметки по заказу III Отделения писали Н.А. Полевой, М.Н. Загоскин, П.А. Вяземский, за финансовой поддержкой в III Отделение в разные годы обращались А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь.

Однако «литературная аристократия» стремилась к большей самостоятельности. В 1831 г. Пушкин обратился с предложением к шефу жандармов: «С радостью взялся бы я за редакцию политического журнала… Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению». Но эта идея так и не нашла отклика.

Бенкендорф, одновременно с 1826 г. исполнявший обязанности командующего Императорской главной квартирой, сопровождал государя во всех поездках по России и Европе. В таких путешествиях часто подданные Российской империи подавали на высочайшее имя жалобы, прошения и записки. Эти бумаги попадали затем в III Отделение: их сортировали и передавали ответственным ведомствам, а III Отделение контролировало исход дела.

Николаю I было ясно, что в наследство от старшего брата ему досталась застарелая проблема – неупорядоченность центрального и местного аппарата управления. Его беспокоило, что укреплявшаяся бюрократия собирала все нити управления в своих руках, тогда как между высшей властью и подданными вырастало «бюрократическое средостение». III Отделение докладывало Николаю о чиновниках: «Они-то и правят, и не только отдельные, наиболее крупные из них, но, в сущности, все, так как им известны все тонкости бюрократической системы».

В этой ситуации на III Отделение и жандармов легла задача сбора сведений о центральных ведомствах и губернском чиновничестве (особенно в отдаленных губерниях) и надзор за их деятельностью. Наблюдательный «декабрист без декабря» Николай Тургенев отмечал в этой связи, что «потребность в секретном надзоре свойственна почти всем самодержавным государям и объяснить ее можно только полнейшим неведением происходящего вокруг».

В феврале 1832 г. все губернские штаб-офицеры получили секретный циркуляр, который предписывал «обратить самое бдительное внимание на тех из господ чиновников, помещиков, купцов и другие сословия, которые своим званием, или богатством, связями, умом, просвещением, или другими достоинствами имеют дурное или хорошее влияние на окружающих и даже на чиновников высшего звания». Ведомости следовало представлять дважды в год: негласный надзор за губернской бюрократией принял систематический характер.

В III Отделении собралась огромная картотека: многие жандармские характеристики на чиновников империи позволяют «материализовать» мир гоголевского «Ревизора». Например, председатель ярославской казенной палаты «не довольствуется теми выгодами своего места, какие, так сказать, освящены временем и как бы вошли в постоянный бюджет, но сосредоточил в руках своих всю доходную часть отделений палаты, лишив таким образом советников большей части тех выгод, которыми они могли бы пользоваться». О казанском губернаторе, генерал-майоре Альберте Карловиче Пирхе, император узнал следующее: «Должного уважения г. губернатор не имеет. Я не смел бы положиться на слухи для столь уважительного лица в губернии, но сам всему очевидец; кроме обедов ежедневных по купечеству, а после обеда в театре, обременен к тому же спячкой. Нельзя успеть при такой жизни в делах».

О случаях злоупотреблений, требовавших немедленной реакции, жандармы докладывали в срочных донесениях. Николай I по докладу Бенкендорфа мог тут же принять административное решение – о переводе, удалении или предании чиновника суду. Но чаще записки передавали в ответственное министерство, после чего возникала длительная межведомственная переписка, итог которой предугадать было сложно. Впрочем, для выяснения всех обстоятельств император мог направить в губернию ревизоров. В результате жандармских донесений в николаевское время было уволено более десяти губернаторов и сотни чиновников разных рангов. Конфликт с местными жандармами стоил должности и более высокопоставленным чинам, в частности генерал-губернатору Восточной Сибири В.Я. Руперту и генерал-губернатору Западной Сибири П.Д. Горчакову.

Характер жандармского надзора иллюстрирует дело оренбургского гражданского губернатора И.Д. Талызина. В 1841 г. местный жандармский штаб-офицер обвинил губернатора в многочисленных злоупотреблениях, а также в пьянстве и непристойном поведении. Начальник Казанского жандармского округа, однако, опроверг эти сведения. Тайная полиция оказалась в затруднении. «Будучи поставлен в заблуждение, которому из означенных дошедших до меня сведений, противоречащих одно другому, верить», Бенкендорф запросил мнение оренбургского военного губернатора, генерал-лейтенанта В.А. Перовского.

Перовский принял сторону Талызина, но жандармский офицер представил новую записку о разгульном образе жизни губернатора. Дело было доложено императору. Для выяснения всех обстоятельств Николай I направил в Оренбург сенатора-ревизора, который в итоге обвинил жандарма в распространении нелепых слухов («вместо того чтобы по обязанности жандармского штаб-офицера заботиться об устранении всякого ропота и недоверия к правительству»). Жандарм был немедленно уволен. Годы спустя, уже как частному лицу, ему стали известны факты, подтверждавшие злоупотребления Талызина и указывавшие на предвзятость сенаторского отчета, причем на сей раз новый военный губернатор Оренбурга не стал защищать губернатора гражданского. На полях записки бывшего жандарма сохранилась резолюция Алексея Федоровича Орлова, шефа жандармов с 1845 г.: «Очень жаль, сердце болит, а помочь нельзя».

Хорошо знающий внутреннюю кухню столичных министерств и ведомств, шеф жандармов посредством всеподданнейших докладов и записок оказывал прямое влияние на кадровую политику императора. Бенкендорф стоял за целым рядом важных перестановок, к примеру, за отставкой министра внутренних дел А.А. Закревского и министра юстиции А.А. Долгорукова, а также за назначением министром народного просвещения С.С. Уварова.

По результатам наблюдений жандармы передавали в III Отделение и разнообразные проекты – от губернской реформы до реформы винного откупа. Таким образом, в III Отделении скопился уникальный массив сведений о внутреннем состоянии империи. По этим материалам служащие высшей полиции составляли ежегодные всеподданнейшие отчеты, которые давно привлекают внимание историков нетривиальными суждениями о политической и общественной жизни страны (среди них одно из самых известных – «крепостное состояние есть пороховой погреб под государством»).

Стоит отметить, что ведомство политической полиции было наименее бюрократизированным учреждением в системе управления, созданной Николаем I. К примеру, в 1848 г. жандармский полковник А.В. Васильев не постеснялся в докладной записке обвинить в злоупотреблениях собственного начальника Л.В. Дубельта. И для Васильева эта выходка осталась без последствий.

Хорошей иллюстрацией служат и опубликованные записки симбирского штаб-офицера Эразма Ивановича Стогова. Ему случалось заниматься примирением жениха с невестой, полюбовно решать истории с картежными проигрышами; однажды он заступился за местного архитектора, которого губернатор вышвырнул из дома. В отношении служащих судебных палат Стогов поступал так: «…попадались по жалобам секретари, столоначальники, заседатели и тому подобные: берут взятки – бери, Бог с ними, на то они и крапивное семя, а то жадные, возьмет с одного и берет с противника, обиженная сторона жалуется. <…> Приходит виновный, я самым ласковым образом говорю, что затрудняюсь в одном деле и обращаюсь к его опытности; прошу его совета и приглашаю в кабинет, двери на замок – и там уж объяснение, от которого сойдет с головы три мыла! Видя трусость и раскаяние, обещание немедля возвратить деньги и клятву более так не делать, – выходя из кабинета, я вежливо благодарю его за умный и опытный совет. Далее кабинета дело не шло. Не помню случая, чтобы были рецидивисты. Цель достигалась без оскорбления». Сам Стогов именовал себя «нравственным полицмейстером».

Тайной полиции в таком виде не было нигде в мире; непременной чертой ее являлось абсолютное, непоколебимое доверие царя к шефу жандармов – вся система тайного надзора была выстроена «под Бенкендорфа». Так, Василий Андреевич Жуковский после длительного разговора с Николаем I записал в дневнике: император «полагает, что Бенкендорф не может обмануться».

Роль III Отделения снизилась уже при Алексее Орлове, который также был ближайшим другом и правой рукой Николая I, но к делам высшей полиции относился довольно прохладно. А в правление Александра II успело смениться шесть начальников высшей полиции. К этому времени их статус в неформальной придворной иерархии стал несравненно ниже. С послаблением правительственного контроля печати и с земской реформой 1860-х гг. тайный надзор III Отделения за губернской администрацией и обществом уже выглядел явным анахронизмом: действительно, представить шефа жандармов эпохи Александра II в роли личного цензора Льва Николаевича Толстого или Федора Михайловича Достоевского было бы крайне затруднительно. Губернские жандармы, в свою очередь, оказались плохо подготовлены к противостоянию подпольным кружкам революционеров.

Возвращаясь к словам Михаила Каткова, стоит упомянуть, что в конце своей инвективы против III Отделения он вполне справедливо добавлял: «Оно имело смысл и могло в своем смысле действовать, когда было частью соответствовавшей ему системы». По большому счету система, о которой писал Катков, рухнула со смертью Николая I. III Отделению так и не удалось выкарабкаться из-под ее обломков.

Священная дружина

Тайная монархическая организация в Российской империи, созданная для борьбы с революционным террором сразу после убийства императора Александра II 12 марта 1881 г. Это была первая известная антитеррористическая организация, созданная на общественных началах и при поддержке на самом высоком государственном уровне.

Трудно сказать, кому конкретно принадлежала идея создания «Священной дружины», но она была создана с санкции Александра III и при его финансовой поддержке. Руководство организацией взяли на себя графы Воронцов-Дашков, Шувалов, Демидов (князь Сан-Донато), Левашов. В самой идее “Священной Дружины” многие из них видели нечто рыцарски-монархическое. Также предположительно, в организацию входили: министр внутренних дел Н.П. Игнатьев, министр государственных имуществ М.Н. Островский, обер-прокурор синода К.П. Победоносцев, великие князья Владимир и Алексей.

Сам факт создания такой организации свидетельствовал о недоверии высших лиц государства официальным правоохранительным, как бы сейчас сказали, органам. «Священной Дружиной» фактически хотели даже не подстраховать, а подменить работу полиции.

Руководство «Дружиной» состояло исключительно из представителей высшей аристократии. Утверждение С.Ю. Витте, что идея «Священной Дружины» (достаточно кощунственное название «Святая дружина» было заменено на «Священную» уже после ликвидации организации) принадлежит именно ему, и что именно он является едва ли не единственным инициатором ее создания вряд ли полностью соответствует исторической реальности. Возможно, что ему первому принадлежит только идея назвать ее именно «Святой дружиной», как участники сами себя и назвали. Предложение Витте попало уже на подготовленную почву, поскольку подобные замыслы уже носились в воздухе.

Никто из идеологов и создателей «Священной Дружины» не имел понятия об оперативной работе такого рода, которую они собирались проводить. Организацию законспирировали, как могли, обставив возможно большей таинственностью и мрачностью. Подражали в этом всем известным в то время «тайным обществам»: от западных масонов и карбонариев до русских революционных организаций. Внутренняя конструкция «Священной Дружины» была необычайно громоздкой и запутанной. А внешняя форма поражала многими чудачествами и бессмысленностью. Впрочем, возможно, именно это и позволяло создать подлинную конспиративность. По крайней мере, для первых лиц, о которых по сей день ничего точно не известно. 

Сам император Александр III дал полное согласие на основание «Святой Дружины» и принимал косвенное участие в руководстве. П.А. Валуев, председатель Комитета министров, свидетельствовал, что руководители «Дружины» должны были «при разногласиях испрашивать Высочайшего разрешения». Организация имела многочисленную русскую и заграничную агентуру (количество членов Дружины составляло 729 человек, добровольных помощников — 14672). В самарском отделе Священной дружины начал свою карьеру П.А. Столыпин.

Около половины личного состава Дружины были военными, среди них 70% офицеров, имевших высшие воинские чины. Также в ее состав входило большое количество представителей русских аристократических родов.

Был в организации и свой обряд посвящения в дружинники. Он напоминал упрощенный обряд масонов, о котором современный читатель знает по роману Льва Толстого «Война и мир». После совершения обряда «посвященный» давал расписку, которая отправлялась в верховный орган «Священной Дружины» – Совет первых старшин. Каждый член общества при зачислении в его ряды получал свой определенный номер, которым и обозначался во время всех своих действий, связанных с организацией.

Руководящий орган — Совет первых старшин, состоявший из 5 человек (состав его неизвестен, однако известно, что в него не входили ни Воронцов-Дашков, ни Левашов, ни Шувалов). Остальные члены делились на 2 отдела. Первый отдел (100 человек) занимался организационной работой. Из его членов были созданы административные и руководящие органы Дружины — Центральный комитет (наиболее закрытый высший руководящий орган, его персональный состав был известен только Совету старшин), Исполнительный комитет (ведал агентурой) и Организационный комитет (устройством). Второй отдел занимался практической работой.

Павел Демидов, как один из виднейших членов общества, ассигновал 50 тысяч рублей. Тогда же М.Е. Салтыков-Щедрин в “Письмах к тетеньке” вывел его под сатирической фамилией “Князь Сампонтре”. Фамилия образована от шуточного украинского названия дешевых сортов табака: “сам пан тре”, то есть сам барин трет.

В июне 1881 г. общество настолько окрепло, что организовало охрану царя и его семьи во время поездок по России. К тому времени в числе дружинников были уже и профессионалы из чинов полиции. В Москве, Нижнем Новгороде, Ярославле и Рыбинске они отработали столь тщательные меры по охране первых лиц государства, что и позднее никто не мог придумать лучшего. В царствование Николая II такие же меры были приняты еще в 22 городах. В охранных подразделениях ЧК – НКВД – КГБ пользовались опытом Дружины практически один к одному.

В Женеве якобы от имени народовольцев «Священной дружиной» издавались газеты «Правда» и «Вольное слово», которые с целью дискредитации народовольческой программы договаривались до нелепостей и призывали к революционному террору не только в России, но и во всем мире. Среди русских либералов «Священная дружина» действовала от имени фиктивных организаций «Земский союз» и «Земская лига». М.Е. Салтыков-Щедрин осмеял это чудовищное явление в «Отечественных записках» в № 8 за 1881 г. Д.А. Милютин, узнав о тайных путях общества, возмутился: «Вот до чего дошло извращение нравов и понятий о чести в высших слоях петербургского общества». Народовольцы быстро разгадали мистификации дружины и поведали об этом в своей прессе.

В 1883 г. Александр III распорядился прекратить деятельность «Священной дружины», методы которой получили скандальную огласку. Кроме того, соперничая с государственной полицией, она стала ей помехой в борьбе с революционерами.

ИСТОЧНИКИ ИНФОРМАЦИИ:

  1. Пелевин Ю.А. «Священная дружина» против народовольческой эмиграции // «Будущего нет и не может быть без наук…». –  М.: Изд-во Моск. ун-та, 2005. 
  2. Кудрявцева Е.П. Дипломатия и дипломаты эпохи Николая I. Институт российской истории Российской академии наук, Москва. 31.07.2018. УДК 94(47).073.
  3. Таньшина Н.П. Шарль-Андре Поццо ди Борго: корсиканская тень Наполеона. – СПб.: Евразия, 2020. – 160 с.
  4. Таньшина Н.Н. “Заметки о России” французского дипломата барона де Баранта.
  5. Гончарова Т.Н. Посольство Франции и светская жизнь Санкт-Петербурга в первой половине XIX века. Вестник Санкт-Петербургского Университета.
  6. Корсакова Н.Л., Носков В.В. Список дипломатического корпуса в Санкт-Петербурге. 1 октября 1838 г.
  7. Таньшина Н.Н. К.В. Нессельроде: Искусство быть дипломатом. 2021. 352 с.
  8. Гончарова Т.Н. Внешняя политика Российской империи и ее творцы в
    описаниях французских дипломатов (1814 – 1840-ые гг.).
  9. С.Е. Паулсон (США). Американские дипломаты о жизни в Петербурге XIX века.
  10. Как стать дипломатом в XIX веке? И стоит ли? (по материалам переписки Григория Петровича Волконского и Анатолия Николаевича Демидова). Официальная группа Управления архивами Свердловской области в ВК.

Дипломатия — это искусство откладывать принятие решения до тех пор, пока проблема не исчезнет сама собой.

- Пауло Коэльо