ПОЛИТИКА И ДИПЛОМАТИЯ

Давая оценку деятельности российской ди­пломатии второй четверти XIX века, отечествен­ные исследователи непременно подчеркивают тот факт, что она осуществлялась в России ди­пломатами-немцами — или выходцами из Евро­пы, или уроженцами прибалтийских губерний Российской империи. При этом национальная принадлежность дипломатов-немцев рассма­тривалась в качестве негативного фактора, имевшего прямое влияние на не национальную, не русскую политику, ими проводившуюся в период правления Николая I. С.С. Татищев, ис­следуя внешнюю политику российского импе­ратора, прямо указывал, что она была лишена «русской народности», а российские представи­тели в европейских странах не имели «никакой своеобразности, ни малейшего сознания своего народного достоинства». Тип русского дипло­мата, считает Татищев, сложился «по образу и подобию дипломата австрийского — тот же культ формы в ущерб содержанию». Автор перечисля­ет дипломатических представителей России за границей и приходит к выводу, что коренными русскими были лишь несколько человек из мно­гочисленной когорты дипломатов — Д.П. Севе­рин в Швейцарии, А.С. Горчаков (во Флоренции, при Германском союзе и в Вене) да А.П. Бутенев с В.П. Титовым в Турции. Причем двое послед­них являлись свойственниками Нессельроде.

С Татищевым трудно не согласиться. И на зарубежных постах, и в центральном аппарате МИД действительно была велика доля немцев. Именно европейские немцы, искавшие «сча­стья» в России, и «свои» немцы из Остзейских губерний, которые зачастую были выходцами из небогатых дворянских родов и не гнушались «государевой службы» на низких должностях, составляли костяк министерства. К тому же все они имели хорошее образование европейских университетов и страстное желание преуспеть в карьере, что разительно отличало их от русских аристократов — или фрондировавших по отно­шению к верховной власти, или считавших бо­лее престижным военную службу.

Особое внимание Татищев уделяет тому, что с приходом в Коллегию иностранных дел А. Чарторыйского русский язык был вытеснен из дипломатических документов. Его заменил французский вплоть до 80-х гг. XIX века. Впол­не логичным выглядит то, что воспитанные за границей и ставшие представителями России дипломаты не говорили по-русски, поскольку были призваны не защищать интересы стра­ны, а быть консультантами по «общим делам». Их донесения — это «вылощенная французская фраза», которая не столько проясняла, сколько скрывала истинное положение международных дел, дезориентируя российское руководство и самого императора.

Безусловно, все эти претензии к россий­ским дипломатам выглядят вполне логично, и во многом с ними можно согласиться. В то же время, оценивая общую практику дипломати­ческой деятельности в Европе, обращает на себя внимание некая «интернациональность» ди­пломатического корпуса ведущих держав, при­влекавших на службу во внешнеполитическое ведомство достаточно пестрый по националь­ному составу контингент. Переход на службу из одной страны в другую был обычным делом — служили не державе как таковой, а выполняли определенное задание своего ведомства. Поэто­му требование глубокого осознания националь­ных интересов той страны, которой дипломаты служили, выглядит вполне логичным, но не­сколько осовремененным. Впрочем, в исследуе­мый период в общественных кругах России уже вызревали требования служения именно наци­ональной идее — об этом говорили и писали вы­дающиеся умы своей эпохи. П.А. Вяземский пи­сал своему брату: «Только та дипломатия стоит на высоте своего призвания, которая … почер­пает силу в соприкосновении с родной почвой».

Конечно, отрыв от российской почвы не был на руку результативности дипломатической службы. Это касалось не столько национальной принадлежности дипломатов, как их долгой отлучки из России, которая вела к потере свя­зей со своей страной за годы службы в Европе. Корсиканец К.О. Поццо ди Борго 20 лет прослу­жил российским послом в Париже, а в России оказался впервые лишь перед своей отставкой с этого поста в 1834 г. При этом Поццо ди Бор­го считался самым опытным дипломатом на российской службе — он регулярно направлял в Петербург общие записки о европейской по­литике, обозреваемой им «с птичьего полета» над центральной Европой. Его некоторая отвле­ченность от русских дел и блестящая аналитика привели к тому, что российский посол получал предложения французского правительства воз­главить кабинет, что, в свою очередь, вело к не­которому недоверию со стороны Российского МИД. Князь Х.А. Ливен также два десятилетия прослужил при Сент-Джеймском дворе, в Рос­сии бывал редко, но именно его вызывали ру­ководить министерством при продолжительных отъездах Нессельроде «на воды».

Безусловно, сам по себе анализ современной международной ситуации имел важное значе­ние для российского МИД для общей оценки ев­ропейской политической жизни и выбора дей­ствий с учетом общих обстоятельств. Верно и то, что, предоставляя подобные данные, россий­ские послы в ведущих странах Европы высказы­вали свои предложения по наиболее выгодному и приемлемому образу действия для России в каждый конкретный момент. Однако нельзя отрицать некоторую оторванность российских представителей за границей от чисто россий­ских дел, заслоняемых общеевропейскими про­блемами, и в то же время — вовлеченность во внутриполитическую жизнь той державы, при которой российский посол, даже самого высоко­го уровня, был аккредитован.

Отличительной особенностью деятельности российских дипломатов в николаевский пери­од было то, что исполнение своих профессио­нальных обязанностей им приходилось вести в условиях, когда роль управляющего внешней политикой России выполнял сам император. Фактически все исполнявшие службу диплома­ты были подотчетны именно Николаю I. Конеч­но, формально именно в ведомство Нессельроде направлялись донесения послов и посланников, но важнейшие из них немедленно ложились на стол императора и получали его резолюции, до сих пор сохранившиеся на полях дипломати­ческих бумаг. Созданный в 1846 г. в результате реорганизации МИД Совет министерства, хотя и включал в себя опытных и влиятельных совет­ников, помогавших проанализировать ту или иную сложившуюся внешнеполитическую си­туацию, имел только совещательные функции. Император, как правило, самостоятельно при­нимал все решения, издавая указы, которые ут­верждались на заседаниях Комитета министров. В результате обсуждения указов в этом законо­совещательном органе государственного управ­ления они не подвергались критике или каким- либо изменениям.

Сам Карл Васильевич Нессельроде не при­нимал рискованных решений, во всем полага­ясь на волю императора. Однако в окружении Николая I, несмотря на многочисленные сви­детельства современников о крайней безлико­сти канцлера, готового «стушеваться» в любой момент, именно мнение Нессельроде имело для императора решающее значение. Укоре­нившееся в отечественной литературе мнение о крайней несамостоятельности вице-канцлера, во всем полагавшегося на своего августейшего повелителя, можно подвергнуть некоторым со­мнениям. Безусловно, последнее слово было за Николаем. Однако роль Нессельроде (и совсем немалая роль!) сводилась к тому, чтобы придать решению императора нужное направление. Это случалось не раз за многолетнюю службу Кар­ла Васильевича. Во все критические моменты европейской жизни он, зная резкое неприятие Николаем I любых форм революционных пре­образований, пытался сгладить реакцию свое­го патрона, подкорректировав ее для наиболее бесконфликтного решения возникшей пробле­мы. Соратник К. Меттерниха, Нессельроде так­же не приветствовал резких поворотов внешней политики, возникавших вслед за кардинальны­ми изменениями внутренней жизни той или иной державы. Однако он, в отличие от Николая I, был более лоялен к европейским событиям, которых, как он прекрасно понимал, был не в силах изменить. Поэтому и пытался повлиять на императора, направляя его решения в наиболее безопасное, по его мнению, русло.

Именно таким образом складывались ситу­ации в 1830 и 1848 гг., когда во Франции про­изошли революционные события. О революции 1830 г. Нессельроде узнал, будучи на лечении в Карлсбаде. Меттерних, находившийся там же, сформировал мнение Карла Васильевича на про­изошедшее во Франции, а тот, в свою очередь, постарался направить ход мыслей российского императора в том же направлении. Это удава­лось с трудом — Николай I не мог примириться с «узурпатором» на французском троне, отноше­ния двух держав оставались напряженными в те­чение последующих 20-ти лет. Но решительного разрыва между правительствами не произошло, чего вполне можно было ожидать при известии о следующей революции в 1848 г. Недаром Ни­колаю I приписывают фразу, произнесенную во время бала у наследника: «Господа, седлайте ло­шадей, во Франции революция». Даже если эти слова не были произнесены, то они с большой точностью выражают настроение императора при известии о переменах в Париже.

Несмотря на жесткий контроль со стороны императора, российские дипломаты в евро­пейских столицах могли проявлять некоторую самостоятельность, сообразуясь с происходив­шими событиями в тех странах, при правитель­ствах которых они были аккредитованы. Прежде всего это было связано с тем, что курьерские по­чтовые сообщения шли из Европы в Россию око­ло двух недель. Инструкций приходилось ждать долго; высокая степень доверия к дипломатам, назначаемым при дворах великих держав, под­разумевала возможность полагаться на их зна­ния и опыт. Иногда политические события тре­бовали быстрого реагирования; в этих случаях дипломаты действовали на свой страх и риск.

Подобные ситуации несколько раз случались с российскими представителями в Париже, с ко­торым у Петербурга в течение продолжитель­ного времени были весьма натянутые отноше­ния. Так, в 1830 г. Николай I всерьез обсуждал со своими приближенными возможность войны. В пользу начала военных действий выступали во­енный министр Чернышев и фельдмаршал И.И. Дибич, получивший в окружении прозвище «фельдмаршал Самовар», в то время как Поццо ди Борго и Нессельроде приложили немало уси­лий для предотвращения такого развития собы­тий и признания нового короля. Николай I был вынужден сдаться, не находя возможности про­тивостоять общеевропейскому мнению. Он на­чертал на докладе Нессельроде: «Сдаюсь на ваши рассуждения, но призываю небо в свидетели, что это сделано и остается против моей совести». Та­ким образом, во многом благодаря послу России в Париже и вице-канцлеру военные намерения российского императора не получили своего раз­вития и вскоре были совсем забыты.

В августе 1830 г. управляющий российским МИД Х.А. Ливен (заменявший Нессельроде, ко­торый встретил весть о французской революции на водах в Карлсбаде) разослал всем зарубеж­ным представительствам России приказ об от­зыве всех российских подданных из Франции. Поццо ди Борго также получил распоряжение покинуть Париж, но пренебрег им; время по­казало, что он оказался прав. Согласно воспо­минаниям Талейрана, Николай I даже хотел от­править Поццо ди Борго в отставку, но за него вступился Нессельроде, который заявил, что не останется в министерстве без этого дипломата.

С Францией был связан и второй эпизод «непослушания» российского представителя указаниям российского МИД. После февраль­ских событий 1848 г. Россия опять оказалась пе­ред выбором — продолжать ли дипломатические отношения с республиканским правительством. «Республика или монархия, революционная или консервативная — Франция всегда остается дер­жавой, с которой надо считаться и которую никак не исключить из возможных комбинаций, на­правленных к созданию будущего европейского равновесия», — наставлял Киселева российский канцлер. 3 (15) марта канцлер писал Киселеву о позиции России: «Она не намерена вмешивать­ся во внутренние дела Франции; она не примет никакого участия во внутренних раздорах, кото­рые могут возникнуть; она никоим образом не будет влиять на выбор правительства… но с той минуты, когда Франция выступит за свои преде­лы, когда она нападет на одного из союзников императора, будет поддерживать революцион­ное движение за границами своей территории и народы, восставшие против своих законных монархов, император придет на помощь держа­ве, подвергшейся нападению». Все же в марте Киселев получил предписание покинуть Париж, то же должны были сделать и все русские, про­живающие во Франции. Это требование стало следствием заявления министра иностранных дел Временного правительства А. де Ламарти­на, который хотя и объявил в своем циркуляре, что «провозглашение французской республики не является актом агрессии против какой-либо формы правительства в мире», все же поставил под вопрос справедливость Венских трактатов 1815 г. Однако уже 27 и 29 марта Нессельроде направил Киселеву повеление императора не покидать Парижа, «пока не пострадает от это­го достоинство представителя России». Еще до получения этого предписания Киселев само­стоятельно принял решение остаться в Париже и попытаться убедить Николая I не разрывать отношения с Францией. Конечно, посланник ри­сковал, но дальнейшие события показали пра­вильность его выбора, который способствовал смягчению русско-французских отношений в дальнейшем. Никаких последствий для Киселе­ва его неподчинение указаниям МИД не имело.

Эпизоды высокопрофессиональных дей­ствий российских дипломатов, когда их само­стоятельные шаги не только не принесли урона российской политике, но послужили к ее вящей выгоде, можно дополнить. Особняком стоит случай с российским посланником в Константи­нополе А.П. Бутеневым, произошедший в 1836 г. В январе 1836 г. Бутенев получил предписание директора Азиатского департамента К.К. Родофиникина сообщить европейским миссиям «о воспрещении иностранным военным судам входить в порты восточного берега Черного моря». Посланник был озадачен: как объявить представителям Англии и Фран­ции о том, что уже давно действует в междуна­родных договорах? Еще на заседании Комитета Министров 18 мая 1810 г. было принято поста­новление о запрете (под угрозой ареста и кон­фискации) турецким судам подходить к нахо­дящемуся в блокаде восточному берегу Черного моря от Анапы до Мингрелии. Тем более что по недавно заключенному Ункяр-Искелессийскому договору, который оценивался как внутри стра­ны, так и за рубежом как большая победа рос­сийской дипломатии, было принято важное для России решение о закрытии Черного моря для военных судов всех иностранных держав.

Бутенев, не доверяя столь важные бумаги посольским канцеляристам, сам сел писать де­пешу в Петербург. В ней он буквально растолко­вывал МИДовским чинам основы заключенного русско-турецкого соглашения. Письмо заслужи­вает того, чтобы быть процитированным: «Кро­ме нашего и турецкого военного флага, — объяс­нял посланник, — никакой другой военный флаг не может и не смеет даже думать показаться на Черном море. Следственно, кажется неуместно было бы сообщить иностранным здесь миссиям о воспрещении их военным судам приставать в порты к берегам восточного Черного моря, ибо таковые суда не смеют и входить в самое Чер­ное море. Таковое событие могло бы даже быть принято англичанами и французами в виду раз­решения с нашей стороны плавать свободно под военным флагом по всему Черному морю, лишь бы только не подходить к Анапе или к берегам Абхазии; а таковое, хотя и натянутое толкова­ние, навести может кучу хлопот и суматохи».

Без промедления последовавший ответ Родофиникина заставляет вспомнить такого из­вестного персонажа, как поручик Киже: «Депе­шу мою… покорнейше прошу считать яко вовсе несуществующею и для сего лучше всего оную сжечь, чтоб не могла в последствии породить ошибочное понятие о деле». Приказание не было исполнено, иначе нельзя было бы узнать о реакции Петербурга на столь крупный диплома­тический промах.

Впрочем, не всегда «самостоятельность» дипломатов встречала понимание Петербур­га. Бутенев явился героем еще одного случая, который был весьма негативно истолкован российским МИД. В 1838 г. начался второй ту­рецко-египетский кризис, вовлекший в его разрешение ведущие европейские державы. Будучи лишь номинально подчиненным султа­ну, египетский паша Мухаммед Али уже давно безраздельно правил в Египте и Сирии и был заинтересован в официальном признании его прав на наследственное владение этими тер­риториями. Главной задачей Сент-Джеймского кабинета, стремившегося играть ведущую роль в разрешении кризиса, было не допустить Рос­сию использовать свои формальные обязатель­ства по Ункяр-Искелессийскому договору 1833 г., устранить ее от участия в турецко-египетском конфликте, дезавуировать действовавший меж­ду Россией и Турцией договор, заменив его об­щим, «коллективным» актом, гарантировавшим статус-кво в Османской империи. Отметим, что на первом этапе кризиса российское правитель­ство безоговорочно отвергло предложение об общем договоре по турецким делам. Предложе­ние о созыве конференции в Вене, исходившее от Меттерниха, русской стороной принято не было. Петербург был заинтересован в скорей­шем урегулировании турецко-египетского кон­фликта без вмешательства европейских держав. По сведениям российского МИД, Порта была го­това заключить соглашение с Мухаммедом Али на условиях передачи ему прав наследования всех областей, которыми египетский паша об­ладал к тому времени. Уполномоченные Порты уже готовы были выехать в Александрию, когда последовало вмешательство пяти европейских государств в форме ноты константинополь­ских посланников. Эта нота была подписана 27 июля представителями Австрии, Англии, Фран­ции, Пруссии и России. В ноте говорилось, что «солидарность пяти великих держав по восточ­ному вопросу является обеспеченной и … им поручено просить Блистательную Порту воз­держаться от принятия без их содействия каких бы то ни было окончательных решений». В от­ечественной историографии бытует мнение о том, что благодаря этой оплошности Бутенева, присоединившегося к ноте вопреки позиции, занятой российским МИД по отношению к кол­лективным мерам, Россия была вынуждена и в дальнейшем следовать в фарватере английских инициатив. Однако все последующие события свидетельствуют о том, что российское прави­тельство не захотело оказаться в изоляции, и подпись Бутенева, следовательно, не носила фатального характера для дальнейшего раз­вития ситуации, даже если он и не имел ин­струкций Петербурга о присоединении к тако­го рода документам. Следует подчеркнуть, что на данном этапе развития кризиса как Россия, так и Османская империя пытались избежать вмешательства других держав. Турецкое прави­тельство согласилось с предложением россий­ского посланника закончить дело двусторон­ним соглашением, но под влиянием внушений австрийской дипломатии пересмотрело свою точку зрения, обратившись к представителям пяти заинтересованных стран. В данном случае Бутенев явился лишь заложником сложившейся ситуации, которая не была на руку российским властям, но отражала объективно сложившийся расклад международных политических сил на Ближнем Востоке.

Дипломаты, представлявшие интересы Рос­сии на международной арене, обладали хоро­шим образованием, были, как правило, воспи­таны в дворянской среде, свободно говорили на иностранных языках (часто в ущерб русскому). Их знания и профессиональные навыки ничем не отличались от знаний и навыков их европей­ских коллег. Как правило, они были с уважением встречены в кругу дипломатического сообще­ства, к их мнению прислушивались и их авто­ритет не оспаривался. Иногда дипломат назна­чался исключительно по воле, симпатии и даже капризу императора, и в таком случае страдали интересы дела — межгосударственных и между­народных отношений. Так произошло, когда по желанию Николая I в Париж был назначен П.П. Пален — боевой генерал, незнакомый с тонко­стями дипломатической службы. С прибытием этого дипломата в Париж русская политика во Франции стала жесткой, негибкой, что вызы­вало похвалы российского императора, считав­шего, что только такая позиция российского правительства могла внушить уважение фран­цузской стороне. Русско-французские отноше­ния были «заморожены» на десятилетия, что явилось исполнением воли Николая I, бездумно, по-военному выполненной непрофессиональ­ным дипломатом. Таким образом, определенная корректировка высочайших повелений, которая непременно должна была происходить при их выполнении «на местах», была необходимым условием успешных действий дипломатических работников, знавших сиюминутную внутрипо­литическую обстановку в подведомственных им краях и умевших использовать ее для выполне­ния возложенной на них миссии наиболее раци­ональным и результативным способом.

Проблема «врастания» дипломата в среду той страны, куда он был назначен, касалась от­нюдь не только российских дипломатических чиновников. То же происходило и с зарубежны­ми представителями при высочайшем дворе. Секретарь французского посольства в Петер­бурге оставил любопытные заметки, в которых он давал характеристику всем членам дипло­матического корпуса, присутствовавшим в рос­сийской столице в 1833 г. Его «Биографические заметки» характеризуют автора как наблюда­тельного, насмешливого и самоуверенного че­ловека, оценивавшего каждого из иностранных представителей прежде всего через призму их отношения к Франции.

Мари-Мельхиор-Жозеф-Теодоз де Лагрене служил во французском посольстве Петербурга в 1823-25, 1828 и 1831-34 гг., поднимаясь по ка­рьерной лестнице с 3-го до 1-го секретаря по­сольства. В целом он дает нелицеприятную картину общего состава дипломатического кор­пуса, аккредитованного при высочайшем дворе: «Мало найдется в Европе дворов, при которых иностранные кабинеты были бы представлены так неудачно, как в Санкт-Петербурге». Однако, чем же так не нравятся французскому секрета­рю его коллеги? Оказывается, они «держат себя до такой степени льстиво и подобострастно, что скорее можно принять их за царедворцев, раб­ски преданных императору российскому, нежели за представителей государств свободных и не­зависимых». Итак, в основе оценок де Лагрене — отношение к Франции и «независимость» ди­пломатов от русского двора. Исходя из этих кри­териев де Лагрене позитивно отзывается лишь о прусском посланнике: Рейнгольд Отто Фри­дрих Август Шеллер, по словам автора, «остался пруссаком в Петербурге» и не боится говорить Нессельроде неприятные для него вещи. Напро­тив, другие дипломаты запятнали себя связями с русскими. Вюртембергский посланник — князь Христиан Людвиг Фридрих Генрих Гогенлоэ-Кинхберг, женившись на русской подданной Е.И. Голубцовой, по мнению де Лагрене, тесно сросся с русским двором. Его датский коллега, Оттон Блом, считает французский секретарь, является дипломатом только по имени, поскольку «друзья, связи, привычки, большая часть состояния, кою поместил он в петербургском банке или вложил в покупку земель в Крыму, все привязывает его к России». Даже умнейший изо всех дипломатов, представленных в Петербурге, являвшийся не­гласным главой дипломатического корпуса, ав­стрийский посол граф Карл-Людвиг Фикельмон не избежал русского влияния. Женитьба на гра­фине Тизенгаузен «повлияла самым благоприят­ным образом на положение г-на де Фикельмона, сообщив его сношениям в России задушевность, какую порождают лишь узы семейные». Если учесть, что австрийский посол был женат на внуч­ке М.И. Кутузова, имевшей в Петербурге один из известнейших салонов, посещаемых высшей аристократией русской столицы, то следует при­знать, что Фикельмон обладал наиболее широки­ми связями по сравнению со своими коллегами. Де Лагрене упоминает тот факт, что в Петербур­ге в 1833 г. не было представительств Испании, Португалии, Бельгии, Швейцарии и мелких дер­жав Германской конфедерации. Всем остальным представителям европейских держав был выне­сен автором вердикт: они «удаляются от полити­ки их правительств и вполне принимают сторо­ну России». Цель их службы — получить русский орден, ради достижения этой цели дипломаты пренебрегают интересами своей страны. Прони­цательность де Лагрене была востребована фран­цузскими властями — ему доверяли. Впрочем, может быть, напрасно, поскольку, используя кри­терии верности своему правительству, провоз­глашенные французским секретарем, его служба также проходила не без изъяна: он хорошо знал русский язык и в конце своего пребывания в Рос­сии женился на фрейлине В.И. Дубенской.

Таким образом, тема «сращивания» ди­пломатов со страной пребывания была общей проблемой дипломатической службы; не была она чужда и российским представителям. Из­вестно, что посол России в Англии Ф.И. Бруннов слыл большим англофилом, что не помешало ему оставаться на своем месте в продолжение десятилетий. Российский посол в Австрии Д.П. Татищев считался «домашним человеком» у Меттерниха: в Петербурге было хорошо извест­но, что Татищев являлся рупором меттерниховских идей и политики, что, по всей вероят­ности, вполне устраивало Нессельроде, также не скрывавшего своих политических пристрастий. Эта сторона дипломатической службы хорошо известна и должна приниматься во внимание при характеристике деятельности заграничной службы. Однако другая сторона, связанная с оценкой политической ситуации и ее изложени­ем в донесениях на высочайшее имя, имела важ­нейшее значение для российского МИД в плане создания объективной картины складывающей­ся международной ситуации. Искажения реаль­ности в угоду императору являлись опасным проявлением верноподданничества, а подчас и прямым преступлением.

Объективность поступавшей в российский МИД информации о внешнеполитических пла­нах европейских правительств и настроениях общественного мнения не раз подвергалась со­мнению со стороны исследователей. Многие дипломаты стремились «подправить» реальную картинку для того, чтобы не беспокоить Нико­лая I и представить свою профессиональную деятельность более успешной, чем она была на самом деле. Желание затушевать реальные проблемы в межгосударственных отношениях можно отчетливо проследить по донесениям Киселева из Франции и Бруннова из Англии — оба фактически дезинформировали российский МИД относительно позиции правящих кругов этих стран накануне Крымской войны. Итогом стало создание искаженной картины междуна­родных отношений, что привело к полной не­готовности России к началу военных действий.

Итак, российская дипломатическая шко­ла николаевского времени продолжила тради­ции предшествовавшей эпохи — времен Петра Великого, Екатерины II и Александра I, когда интересы российской внешней политики за­щищали опытные и талантливые дипломаты своего времени. Особенности политики Нико­лая I, безусловно, накладывали отпечаток и на деятельность зарубежных представителей Рос­сии. Нетерпимость российского императора к веяниям времени — проявлениям революцион­ных преобразований в европейских государ­ствах — требовала от дипломатов императорско­го кабинета проведения той политики, которая соответствовала бы взглядам и устремлениям Николая. Это вело к некоторой изоляции России на международной арене и закреплению за ней статуса «жандарма» Европы.

Неприятие императором преобразований в соседних державах сковывало действия рос­сийского МИД в установлении дружественных межгосударственных отношений и вело к росту европейской напряженности в целом. Таким об­разом, российские дипломаты, являясь залож­никами политики своего правительства, были не в состоянии исправить сложившееся положе­ние, даже взяв на себя часть ответственности за предпринимаемые ими инициативы.

Объективной оценкой деятельности рус­ских дипломатов, как и успехов отечественной дипломатии в целом, могут служить результа­ты, достигнутые на переговорах российских представителей с делегатами стран-участниц международных конференций. В ходе конгрес­сов и конференций с участием России ее пред­ставители сумели выдвинуть и отстоять наибо­лее выгодные для страны условия европейского урегулирования международных конфликтов. Такими соглашениями на протяжении никола­евского времени были постановления Петер­бургской (1826 г.) и Лондонской конференций (1826 г.) по греческому вопросу, Адрианополь­ский мирный трактат 1829 г. по итогам русско- турецкой войны 1818-1829 гг., Ункяр-Искелессийский договор 1833 г., заключенный между Россией и Османской империей, Мюнхенгрецкие соглашения 1833 г. с Австрией (и позже присо­единившейся к ним Пруссией) и условия Лон­донских конвенций 1840 и 1841 гг., заключенных Россией, Великобританией, Австрией, Пруссией и Османской империей (ко второй конвенции присоединилась Франция). Все эти документы, за исключением последних, максимально учиты­вали интересы России в момент их подписания. Оценивая результаты Лондонских конвенций начала 40-х гг., следует иметь в виду как изме­нение общеевропейской ситуации ко времени их заключения, так и неготовность российской дипломатии отстаивать национальные интересы по причине смены политических ориентиров.

Краткая история заключения этих договоров такова. В апреле 1826 г. в Петербурге был подпи­сан англо-русский протокол по урегулированию греческого вопроса. Со стороны Великобрита­нии протокол подписал А. Веллингтон, от Рос­сии — Нессельроде и Ливен. Веллингтон, герой наполеоновских войн, был принят в Петербурге со всеми полагающимися его рангу почестями, протокол успешно подписан. Однако резуль­татами переговоров руководитель британской внешней политики лорд Каннинг остался недо­волен, считая, что малосведущего в дипломатии военачальника обманули. Внешне протокол вы­глядел учитывающим интересы как одной, так и другой стороны: англо-русское соглашение подразумевало возможность действий против Порты Англии и России «сообща или единолич­но». Но если Великобритания не собиралась в это время воевать с Турцией, то для России путь к войне с Османской империей был открыт. Но именно этого-то и пытался избежать Сент-Джеймский кабинет накануне переговоров, опасаясь вмешательства России в Восточный кризис и ее выступления в поддержку восстав­ших греков, что могло бы существенно укрепить позиции России в Греции и на Балканах! Условия конвенции развязывали руки русскому наступле­нию, и Наваринское сражение 8 октября 1827 г., в котором Турции противостояли объединенные флоты Англии, Франции и России, было расце­нено в качестве русской победы. «Наваринский погром» встревожил правительства Англии и Франции, показав уязвимость Османской импе­рии. В Лондоне и Париже поспешили отказаться от лавров победителей. Английский король вы­сказал сожаление «о сражении, происходившем с морскою силою древнего союзника». Пописывая документ о награждении командующего флота­ми английского вице-адмирала Кодрингтона ор­деном Бани, Георг IV якобы сказал: «Я посылаю ему ленту, хотя он заслуживает веревки».

Безусловной победой российской диплома­тии стало заключение Адрианопольского мира по завершении русско-турецкой войны 1828-­1829 гг.

Во-первых, Россия выдвинула в условиях мирного договора только те требования, кото­рые были заявлены ею накануне объявления войны Турции, хотя и они подверглись жесткой критике европейских держав. Во-вторых, бла­годаря умелому ведению переговоров, Россия сумела приобрести некоторые дополнитель­ные преимущества, полученные в ходе русско- турецкой дискуссии. Мирные переговоры вел А.Ф. Орлов — блестящий дипломат и ближайший друг Николая I. Особенность государственной деятельности Орлова заключалась в том, что он долгое время не занимал какой-то определен­ной должности, но эпизодически назначался императором для выполнения его разовых, но весьма ответственных поручений. Николай I не раз подчеркивал, что ценит Орлова за пре­данность Отечеству. Перед заключением мира, посылая его в Адрианополь, император писал фельдмаршалу Н.Н. Дибичу: «… я пришлю Ор­лова в качестве второго уполномоченного — как человека надежного, умного и истинно рус­ского». Со стороны Порты переговоры вели Мехмед Садык-эфенди, ведавший финансами в турецком правительстве, и Абдулкадыр-бей, второе после шейх-уль-ислама лицо в мусуль­манской духовной иерархии. На многочасовых заседаниях Орлов не раз с блеском выходил из сложных ситуаций, грозивших прекращением переговоров. Действительно, поведение ту­рецких уполномоченных выглядело неадекват­ным: русская армия стояла у ворот Константи­нополя, а турки не прекращали «бесконечных словопрений». Они предложили Орлову «пред­линную хартию», которую тот посоветовал «от­ложить в сторону и даже в протоколе заседаний об ней не упоминать». Дежурный генерал А.Н. Михайловский-Данилевский вспоминал любо­пытный эпизод, свидетельствовавший о живом уме Орлова, его умении легко и остроумно ула­живать недоразумения. Турки возражали про­тив передачи России островов в устье Дуная, «ибо острова сии, поросшие камышом, в кото­ром гнездились змеи, никакой политической важности в себе не заключали». Орлов в ответ заметил: «Острова сии так ничтожны, что ежели бы Порта их уступила лично ему, то он бы их не взял; возражение сие заставило турецких мини­стров смеяться, и они по сему предмету более не прекословили». Заметим, что лично для Орло­ва острова действительно не представляли ни­какой ценности, однако обладание ими предо­ставляло России возможность контролировать судоходство по Дунаю.

С именем Орлова связано и заключение рус­ско-турецкого Ункяр-Нскелессийского догово­ра 1833 г. На переговоры вновь выехал Алексей Федорович, хотя в турецкой столице находился опытный дипломат А.П. Бутенев, а сухопутным десантом, высадившимся на азиатском бере­гу Босфора, командовал Н.Н. Муравьев, уста­новивший хороший контакт с турецким пра­вительством и самим султаном. Отметим, что Бутенев буквально «спас» договор накануне его заключения. Когда адмирал М.П. Лазарев при­вел русскую эскадру в Босфор, и она картинно бросила якорь перед российским посольством «в виду английской и французской миссий», по­сланник Франции Руссен заявил, что принимает на себя завершение переговоров между Портой и Египтом. «Я никогда не видел рассудительно­го и скромного Бутенева в таком негодовании», — вспоминает Муравьев. Перед посланником стоял выбор: или следовать наставлениям ми­нистерства, предписывающего отнюдь не на­вязывать туркам вооруженного пособия, или к стыду двора нашего допустить дерзкие разгла­шения французов, что они выслали флот наш из Босфора». Он не принял турецкой ноты, где министры султана ссылались в своем решении на волю французов, и выступил перед Диваном с резким протестом. Проявленные Бутеневым воля и решимость сохранили возможность за­ключения самого успешного из русско-турецких договоров. «По скромности Бутенева блиста­тельный подвиг его остался безгласен», — сви­детельствует Муравьев, который считал, что на­чальство недооценило как личные достоинства этого дипломата, умевшего явить твердость в нужный момент, так и его вклад в успешное за­вершение всей Босфорской миссии.

Все лавры снова достались Орлову. Турки приняли его как старого знакомого, которому с удовольствием дали согласие на вывод русского флота из Босфора после заключения договора 26 июня 1833 г. Наиболее важным его пунктом ста­ло условие о закрытии Портой Дарданелльского пролива в случае войны России с третьей дер­жавой. Это был бесспорный успех русской ди­пломатии, укреплявший военно-политическое преимущество России в одном из важнейших стратегических узлов Ближнего Востока.

В 1833 г. Россия подписала еще две конвен­ции с союзниками — Австрией и Пруссией. Ус­ловия этих конвенций шли в русле общих за­дач внешней политики России на Востоке: они подтверждали русско-турецкий союз, что было крайне важно для российского руководства. Се­кретная статья Мюнхенгрецкой конвенции с Австрией подразумевала, что «в случае ниспро­вержения современного порядка в Турции» обе державы будут действовать согласованно. Таким образом, Россия последовательно закрепляла все достигнутые успехи на Востоке. Можно сказать, что российская дипломатия действовала уверен­но и профессионально, а отдельные дипломаты способствовали достижению этого успеха.

Особняком стоит история заключения Лон­донских конвенций 1840 и 1841 гг. Их резуль­таты, полученные в итоге продолжительных и тяжелых для России переговоров, никак нельзя отнести к успехам отечественной дипломатии — отказ от контроля и преимуществ плавания в Проливах явился уступкой, сделанной ради поддержания европейского партнерства и был вынужденной мерой для российского прави­тельства. Таким образом, слабая дипломатиче­ская подготовка к заключению конвенций и яв­ная неготовность российского посла в Лондоне Бруннова отстаивать интересы России привели к стратегически важным изменениям в расста­новке политических сил на европейской арене в отношении важнейшего для великих держав Восточного вопроса.

В целом, оценивая дипломатическую исто­рию России в период николаевского царствова­ния, можно говорить об имеющихся просчетах внешнеполитического курса российского пра­вительства, связанного с субъективно-личност­ными особенностями характера и политических воззрений российского императора. Что касает­ся дипломатии как инструмента проведения в жизнь главных задач, поставленных перед ней правительством и лично Николаем I, то следует отметить, что ее успехи и просчеты были резуль­татом выработанного в недрах российского МИД внешнеполитического курса. Дипломатическая служба Российской империи и отдельные пред­ставители российского МИД за рубежом дей­ствовали достаточно четко и профессионально. Более того, отдельные дипломаты не раз брали на себя инициативу в корректировках и «по­правках» полученных из Петербурга инструк­ций, что ни разу не было признано ошибочным или неудачным со стороны российского МИД. Самостоятельные и решительные действия от­дельных дипломатических представителей не раз спасали ситуацию, которая складывалась не в пользу России и требовала принятия немед­ленных решений.

Итак, несмотря на то, что дипломатическая служба формировалась во многом благода­ря семейным и придворным связям, включа­ла большое число иностранцев, оторванных от российской почвы или вовсе с ней незнакомых, профессиональная деятельность отечественной дипломатии соответствовала задачам россий­ской внешней политики и вполне выдерживала конкуренцию, которую составляла ей диплома­тия ведущих европейских держав. Россию пред­ставляли за рубежом разносторонне подготов­ленные и хорошо образованные выходцы из русского и немецко-прибалтийского дворянства. Хорошее знание нескольких европейских язы­ков, разносторонние связи в дипломатической среде и профессионализм способствовали тому, что российские представители за рубежом поль­зовались заслуженным уважением коллег, видев­ших в них достойных представителей одной из наиболее могущественных держав Европы.