При дВОРЕ

Значительная часть жизни Николая Павловича прошла в сухо­путных и морских путешествиях. Известно, что еще в детстве Па­вел I подарил сыну Николаю золоченую коляску с парой вороных лошадок и жокеем. Эта детская коляска (Англия; конец XVIII-нача­ло XIX в., мастер Кремер), которой пользовались младшие сыновья Павла I и ныне находится в коллекции Государственного музея-запо­ведника «Царское Село». В одном из выпусков исторических очер­ков, посвященных столетию Военного министерства, подводились итоги его поездкам с 1825 по 1850 г. «Император Николай I, — от­мечалось авторами, — несмотря на отсутствие в его время удобных путей сообщения в первые 25 лет своего царствования совершил разъездов сухим путем 124486 верст и морским—12850 верст, или в среднем 5500 верст ежегодно».

На дальние расстояния путешествовали тогда тремя способами. Во-первых, «на долгих», т.е. в собственном экипаже со своими же лошадьми и кучером, делая долгие остановки на станциях для отды­ха лошадей. Во-вторых, «на перекладных» — почтовых тележках (ба­гаж перекладывался в сменную упряжку во время остановок). В-тре­тьих, «на почтовых», когда казенных лошадей, содержащихся для перевозки почты, меняли на каждой станции, оставаясь в своем экипаже. Николай Павлович на дальние расстояния ездил исключи­тельно на «почтовых», но в случае поломки экипажа или его несо­ответствия сезону мог пересесть на почтовую телегу или сани.

В 1838 г., возвращаясь морем из Пруссии, после поломки коле­са у парохода «Геркулес» и из-за большой качки на море Николай Павлович с императрицей и дочерями был вынужден сойти на бе­рег в Ревеле (Таллинн), и далее продолжить путь в Царское Село по суше. Николай Павлович сообщал наследнику Александру Ни­колаевичу в письме из Царского Села от 27 сентября (9 октября): «Благодарение Богу! Довез Мама и сестер сюда благополучно вче­ра вечером в 6 часов». В общей сложности, на дорогу из Штетти­на (Щецин) ушло более 5 дней. О продолжении этого путешествия мемуарист М.А. Корф, впоследствии приближенный к Император­скому двору, пишет: «Дальнейшее возвращение из Ревеля соверша­лось довольно оригинальным образом. На пароходе находилось толь­ко три царских экипажа: две кареты и коляска. Одну карету государь назначил под императрицу, другую под великих княжон, а коляску предоставил камер-юнгферам (женской прислуге)». Нико­лай Павлович уточняет в письме от 29 сентября (11 октября), что Александре Федоровне был выделен удобный для дороги дормез (франц. dormouse—букв. «соня»; большая дорожная карета, приспо­собленная для сна в пути, в которой можно лежать вытянувшись).

Сам же император отправился в тот раз на перекладных, пере­сев у Екатеринтальского дворца на тележку вдвоем с А.Ф. Орло­вым. Барон М.А. Корф писал: «Если вспомнить колоссальность этих двух лиц, неширокие эстляндские почтовые тележки и бугровистую каменистость станций от Ревеля до Исгелехта, то легко представить себе всю прелесть их поездки. Рисковав несколько раз выпасть, они должны были, наконец, сидеть рука об руку и в Иелехте порешили взять каждому по особой тележке. Так они ехали всю ночь — мрач­ную, холодную сентябрьскую ночь, вдоль берега моря…». Сам им­ператор по свежим впечатлениям писал сыну Александру Николае­вичу: из Царского Села: «Я заставил Орлова (Алексея Федорови­ча) с собой ехать, который всячески дурачился, чтоб от того избавиться, но поехал. Однако, со мною на одной телеге, так что не очень нам было просторно. Притом ветер обратился в бурю, что придало особую приятность нашей езде по высокому морскому бе­регу; на первой станции мы с Орловым расстались и ехали на двух телегах. На третьей станции мы пили вместе чай и Мама и сестры переоделись по ночному, и мы поехали далее; ночь была бурная и холодная, но, к счастию, без дождя. Так мы доехали до большо­го тракта в Ригу, где, к счастию, встретили коляску Орлова… Отсель поехали мы с Орловым в моей коляске; обедали все вместе в Черковицах и прибыли сюда через Красное Село к 6 часам вечера…».

Плохие дороги в сочетании с быстрой ездой неоднократно приво­дили к различным дорожно-транспортным происшествиям. Иногда они заканчивались благополучно, как во время путешествия по Кав­казу и Закавказью в 1837 г. Тогда в Тифлисе лошади опрокинули ко­ляску на крутом повороте спуска. Николай Павлович успел выско­чить из экипажа. Во время переправы по неокрепшему льду Не­мана 16 ноября 1846 г. экипаж провалился под лед, благо в том месте было неглубоко. Император отделался ледяной ванной. В сен­тябре 1852 г. близ Гомеля сломалась ось коляски — тогда Николаю Павловичу пришлось пробыть в Гомеле два дня, пока продолжался ремонт. Совсем анекдотичным был случай 7 сентября 1849 г.: рес­сора нового экипажа сломалась еще в самом Петербурге на Аничковом мосту. Николай Павлович рассердился не на шутку. Он ре­шил наказать своих постоянных каретных мастеров Фробелиусов, отправив их на гауптвахту: отца, владельца мастерской—на двое суток, а сына, наблюдавшего за работой, —  на восемь. Под предло­гом возвышения цен на качественные материалы каретники повы­сили цену коляски для императора с 2000 до 3500 руб.

Немало злоключений выпало на долю Николая Павловича на рос­сийских дорогах. То мост рухнет за только что проехавшей коляс­кой, и император, не останавливаясь, погрозит стоящему у края до­роги исправнику кулаком, то лед провалится под экипажем при пе­реправе через Неман, то сани или коляска опрокинутся, то лошади понесут. Об одном из таких случаев, закончившихся благополучно, рассказал бывший унтер-шталмейстер Ефим Михайлович Звегинцев, служивший в начале царствования Николая I (в записи внука А. Звегинцева): «Однажды зимой, переменив экипаж в Аничковом дворце, он поехал по направлению к Казанскому собору и на самом углу Невского и Казанской велел повернуть налево по Екатеринскому каналу. Поздно ли было отдано приказание, или что попало под полоз саней, но на повороте сани опрокинулись, и Государь вы­пал из них. Вскочив тотчас же на ноги, он сел в сани и поехал даль­ше. Сев в сани, сказал кучеру “дурак”. Проездив некоторое время и подъезжая к Зимнему дворцу, Государь приказал кучеру: не сметь докладывать Ефиму Михайловичу, что ты меня опрокинул».

Самой известной и серьезной аварией, последствием которой стала травма, было происшествие по дороге из Пензы в Тамбов.

Это произошло недалеко от г. Чембара (с 1946 г. — г. Белинский, Пензенской обл.) в ночь с 25 на 26 августа 1836 г. Это событие ос­талось в памяти многих современников. Рассказал о нем и сам Ни­колай I в письме И.Ф. Паскевичу от 30 августа 1836 г. С тех пор, отправляясь в дальний путь, вместо своего постоянного кучера Яко­ва Николай Павлович стал брать в дорогу лучших из местных ям­щиков, знакомых с трассой.

Стремительное передвижение императора по дорогам поражало современников. Он почти всегда опережал маршрутные сроки. Со спортивным азартом Николай Павлович добивался буквально ре­кордной скорости при передвижении. Возможно, одной из причин было то, что Николай Павлович плохо переносил медленную езду по плохим дорогам; он страдал тогда от мигрени и тошноты. Из­вестно, что трассу Одесса — Санкт-Петербург в октябре 1828 г. он пре­одолел за 6 суток и прибыл накануне именин вдовствующей императ­рицы Марии Федоровны 14 октября; десять дней спустя его матери не стало. В октябре 1835 г. А.Х. Бенкендорф писал: «…Из Москвы до Царского Села, мы промчались всего в 38 часов, хотя, по слу­чаю еще не везде установившейся зимней дороги, должны были не­сколько раз пересаживаться из саней в коляску». В связи со стро­ительством шоссе скорость передвижения увеличивалась, а само путешествие становилось более комфортным.

Считая понедельник днем тяжелым (14 декабря 1825 г. тоже бы­ло понедельником), император, по воспоминаниям современников, никогда не выезжал в дорогу в этот день недели, а предпочитал вы­езжать в воскресенье, сразу после литургии. Очень часто Николай Павлович отправлялся в путь ночью. Об этом свидетельствовал, в частности, его постоянный спутник А.Х. Бенкендорф. Во время дальних поездок императора впереди его обычно скакал курьер, и на почтовых станциях ямщики спешили загодя вывести самых луч­ших и свежих лошадей, так что переупряжка занимала едва ли боль­ше минуты. Зимой, в темное время суток, в нескольких саженях скакали два курьера с факелами. Стремительные гонки по ухабистым дорогам приводили к тому, что много лошадей погибало. Счет за них предъявляли к оплате еще больше. Однажды Николай Павлович по­пытался подсчитать число павших на его глазах лошадей, но ему сказали, что многие лошади околевают не сразу, а через некоторое время. Проверить не удалось. Во время переездов императорской се­мьи и многочисленной свиты с большим количеством экипажей в пу­ти соблюдался определенный порядок, экипажи иногда нумеровались.

В начале своего царствования, 20 апреля 1826 г., Николай I под­твердил указ Александра I от 11 августа 1802 г. о запрещении тор­жественных встреч при путешествиях высочайших особ, восходя­щий еще к распоряжениям Павла I. Переломить показное усердие местной администрации было трудно. Поэтому 24 мая 1828 г. пос­ледовал именной высочайший указ Сенату «О воспрещении воен­ным и гражданским чинам во время путешествий Его Величества делать встречи». Обыкновенные встречи «должны быть только в од­них квартирах городов, где государь император изволит останавли­ваться». Местные чиновники и предводители дворянства, тем не ме­нее, искали случая встретить царя, и министр внутренних дел вы­нужден был издать строгие правила, ограничивавшие доступ к нему. После 1835 г. только губернатор удостаивался права встречи импе­ратора во время путешествий. С представителями администрации и войск Николай Павлович обычно беседовал во время перемены лошадей; тогда же через А.X. Бенкендорфа или А.Ф. Орлова при­нимал прошения. Не любил Николай Павлович и парадных обедов, иногда предлагаемых местными жителями, плохо знакомыми с его непритязательностью в еде. Отправляясь в Москву, Николай I, делая остановку в Усть-Ижоре, обычно заказывал там два блюда. Однажды купечество решило угостить государя ухой из больших свежих стер­лядей. Николай Павлович разгневался и уехал, даже не пообедав.

Дворцовыми экипажами и конюшнями заведовала Шталмейс­терская часть, в частности, Конюшенная контора, реорганизованная в 1786 г. в Придворную конюшенную контору. При ней существо­вали придворные мастерские по изготовлению экипажей и упряжи, которые стали ведущим центром по изготовлению карет и других экипажей. Обер-шталмейстерами при Николае I были князь Васи­лий Васильевич Долгоруков (с 1820 по 1843 г.) и барон Петр Анд­реевич Фредерикс (с 1843 по 1855 г.), бывший командир лейб-гвар­дии Московского полка, тяжело раненый 14 декабря 1825 г.

Конюшенное ведомство имело обширное хозяйство. Большое внимание традиционно уделялось дворцовым конюшням. В 1782 г. Екатериной II был утвержден проект реконструкции Конюшенного двора — комплекса построек придворного конюшенного ведомства в центре столицы постройки Н. Ф. Гербеля, еще петровского време­ни (1720-1723 гг.). Однако через пять лет работы приостанови­лись. В 1799 г. работы по перестройке квартала Конюшенного ве­домства возобновились по проекту архитектора Луиджи Руска. В ка­кой степени проект был реализован, не известно.

Затем архитектор В.П. Стасов представил два варианта перестрой­ки обширного комплекса зданий, занимавшего большую площадь между Мойкой, Большой Конюшенной площадью, Екатерининским каналом и Мошковым переулком. 20 июня 1816 г. в докладной за­писке обер-шталмейстеру С.И. Муханову зодчий пояснял свои пла­ны. К этому времени здания Главных конюшен пришли в катастро­фическое состояние. В 1817-1823 гг. В.П. Стасов перестроил старое здание конюшен, сохранив его конфигурацию, фундаменты и стены. На первых этажах павильонов разместились мастерские и служеб­ные помещения, а на втором—квартиры обслуживающего персона­ла конюшен. На месте бывшего жилого комплекса по Екатеринин­скому каналу был построен манеж. В корпусе, обращенном на Ко­нюшенный переулок и по Мойке, были стойла для лошадей, корм которым давали в кормушки, расположенные вдоль наружных стен. В угловых павильонах находились залы для водопоя лошадей. До­минирующим являлось здание церкви Спаса Нерукотворного при Шталмейстерской части (придворно-конюшенном ведомстве). Со вре­мен Елизаветы Петровны сложилась традиция, что в дворцовом со­боре слушались заупокойные службы только в память царствующих особ и их родственников. Отпевание лиц, имевших придворные чины и придворные звания, проходило обычно в церкви Спаса Нерукотвор­ного. Не случайно здесь отпевали и камер-юнкера А.С. Пушкина.

Конюшней Собственного Его Императорского величества Анич­кова дворца долгое время заведовал живший во флигеле унтер-штал­мейстер Ефим Михайлович Звегинцев. Конюшни были и в самом Зимнем дворце. В 1839-1845 гг. в связи с перестройкой здания Но­вого Эрмитажа В.П. Стасов реконструировал Малый Эрмитаж. Сде­лано это было по инициативе Лео Кленце, который предложил со­орудить в нижнем этаже манеж, конюшни и сарай для экипажей. Над ними предлагалось восстановить Висячий сад и галереи. Раз­вивая эту идею, В.П. Стасов в 1840 г. разработал новый проект, в котором большое внимание уделялось устройству в здании гидро­изоляции. Проект был осуществлен. В 1847 г. Николай Павлович при­казал построить огромный комплекс придворных конюшен по проек­ту архитектора Н.Л. Бенуа в Петергофе. В своем духовном завещании 4 мая 1844 г. в 9-й статье Николай I не забыл и о лошадях своей ко­нюшни: «Четырем моим сыновьям поделиться собственной моей ко­нюшней, поровну и по жеребью». В статье 10-й император упомянул и здравствующего в то время младшего брата: «Желаю, чтоб брату моему Михаилу Павловичу предоставлено было выбрать из Большой моей конюшни тех верховых лошадей, которых пожелает себе взять».

Николай Павлович был прекрасным наездником, и во время лет­них Красносельских лагерей он верхом отправлялся за 12 верст в пе­тергофскую Александрию. Обычно это происходило с 12 до 16 часов; отобедав, он возвращался в лагерь. На маневрах он мог провести в седле 8 часов подряд, а вечером, как ни в чем ни бывало, присут­ствовать на балу. Во время совместных прогулок верхом он был в наиболее хорошем расположении духа, тогда с ним легко можно было решить многие сложные вопросы. Именно верхом Николай Павлович изображен на известном групповом портрете «Николай I со свитой», исполненном Ф. Крюгером во время пребывания худож­ника в Петербурге в 1832-1833 гг. Верхом был Николай Павлович и во время официальных церемоний, когда он следовал рядом с ка­ретой императрицы.

«Лошади седла Его Императорского Величества» особо цени­лись Николаем Павловичем, к ним он был особо привязан. В январе 1826 г. было решено создать особую «Пенсионерную конюшню». На территории Александринского парка в Царском Селе по проекту А. Менеласа в 1827-1829 гг. было построено здание из красного кир­пича—своеобразный «дом престарелых» для лошадей «Седла Его Императорского Величества» («Собственного седла государя импе­ратора»). Эта образцовая конюшня для лошадей, состоявших на пен­сионе, в шутку называлась в императорской семье «Дом инвали­дов». В письме к цесаревичу Александру от 15 (27) мая 1839 г., рас­сказывая о своей утренней прогулке, Николай I отметил, что после встречи с сыном Михаилом он пошел «на свою инвалидную ко­нюшню». На втором этаже конюшни жили конюх и смотрители; на первом располагались конюшни и музей конских уборов. Рядом с конюшнями располагалось кладбище для павших лошадей, где ставились могильные плиты с небольшим текстом. Комплекс пред­ставлял собой основное двухэтажное здание, к которому примыка­ла одноэтажная пристройка и круглая башня, которая служила выш­кой-бельведером. В обработке фасадов зданий были использованы готические мотивы.

Французский писатель Анри Труайя (уроженец Москвы с русско-армянскими корнями) с некоторой иронией описывал любовь Ни­колая I к лошадям: «Николай часто навещает этих старинных сви­детелей своих “верховых подвигов”. Когда один из них умирает от старости, он испытывает настоящее горе и приказывает, чтобы животное погребли неподалеку, на кладбище для лошадей, создан­ном по его инициативе. Кобылы и благородные жеребцы покоятся там под мраморными плитами с выбитыми на них именами каждо­го, датой рождения и смерти, основными достижениями и указани­ем имени августейшего хозяина. Царь может предаться размышле­ниям на могиле кобылы Виуты, скончавшейся в 1834 г., или черно­го мерина Гамлета, покинувшего мир в 1839-м». Действительно, на кладбище было около 120 мраморных плит с высеченными эпи­тафиями. На плитах были имена лошадей императорского седла, в том числе — Лами, коня, побывавшего с Александром I в Париже, а также имя Флоры — лошади Николая I. В настоящее время сохра­нилось несколько плит с надписями. Можно добавить, что анало­гичное, более раннее кладбище для лошадей Александра I находи­лось в саду Каменностровского дворца около стены манежа. Оно было разрушено в конце 1960-х гг., но сохранились 4 массивные плиты серого мрамора с плохо читаемыми надписями с кличками лошадей, указанием их масти и датой смерти.

В 1851 г. в императорском поезде в Москву нашлось место для лошадей «Собственного седла государя императора», выбранных Николаем Павловичем. Это были Лорд и Чара. Изображение Лорда сохранилось; оно находилось в «Придворно-конюшенном музее», созданном по замыслу Николая I, в последующее царствование в ком­плексе на Конюшенной площади, 4. Там же были представлены скелеты лошадей Лорда и Улана. Известна также бронзовая ста­туэтка другой любимой лошади императора Николая I — Надежды. Статуэтка была в коллекции великого князя Николая Николаевича.

По замечанию Фридриха Гагерна, «император ездит преимущест­венно на английских лошадях». В связи с этим становится понят­ной фраза Николая Павловича в письме к цесаревичу Александру Николаевичу от 15 (27) мая 1839 г., в котором он среди прочих за­нятий упоминает о встрече английского судна: «Потом смотрел куп­ленных лошадей с корабля, из них одна славная…».Конюшенное ведомство должно было обеспечивать и переезды Императорского двора в Москву. После пуска Петербургско-Москов­ской железной дороги работы стало меньше. Императорские и ве­ликокняжеские экипажи и лошади, а также обслуживающие их лю­ди теперь ездили по железной дороге. В первую поездку 1851 г. в Москву было командировано 17 человек «Верхового отделения». Кроме этого, унтер-шталмейстера для присмотра за экипажами и ло­шадьми сопровождало дополнительно 25 человек.

Николай Павлович не забыл служителей Конюшенного ведом­ства—лейб-кучера Якова и лейб-рейткнехтов, т е. всадников, со­провождавших торжественные императорские выезды. По духовно­му завещанию императора, они получили пенсион, наравне с комнат­ной прислугой, равный получаемому ими содержанию на службе. В связи с исполнением этого пункта, уже 7 марта 1855 г. по пред­писанию министра Императорского двора, обер-шталмейстером ба­роном П.А. Фредериксом был составлен список «лейб-рейткнехтам и лейб-кучерам, которые употреблялись в выезды Его Величеством в Бозе почившим Императором Николаем Павловичем, с показани­ем получаемого ими содержания».

Николай Павлович был непритязателен в дорожном быту. Быв­ший унтер-шталмейстер Е.М. Звегинцев (его слова были записаны его внуком А. Звегинцевым) вспоминал: «Император почти ежеднев­но выезжал из Зимнего дворца около пополудня, или просто катать­ся, или для посещения институтов, корпусов и разных учреждений. Ездил он большей частью один: летом в дрожках или коляске, зи­мою в одиночных санях. Ездить он любил скоро. Зимой, проездив­ши некоторое время, он часто заезжал в Аничков дворец, где для него имелись всегда наготове сани со свежей лошадью и одним и тем же молодым кучером».

Как отмечал мемуарист А.Э. Эвальд, «государь никогда не ездил в карете, или вообще в закрытом экипаже. Летом ему подавали крепкую рессорную коляску, зимой широкие пошевни, покрытые коврами». Вспоминая о поездке из Москвы в Царское Село в кон­це 1831 г., А.X. Бенкендорф писал о Николае Павловиче, что, прово­див императрицу до Твери, «я сел с ним в открытые, как всегда в его поездках сани». В закрытых экипажах Николай Павлович мог ока­заться только изредка, например, сопровождая Александру Федоров­ну в театр. Тогда он мог сесть или в карету, или в другой экипаж.

Летом чаще всего императора можно было увидеть в коляс­ке-экипаже облегченной конструкции с откидным верхом. В ха­рактерной позе, в шинели с поднятой рукой, Николай Павлович за­печатлен на рисунке П.А. Каратыгина. В «откинутой коляске», т е. в коляске с откидным верхом, изображен он в стихотворении Апол­лона Майкова, которое в обиходе стало называться «Коляска». Кста­ти, если при Александре I экипажи окрашивалась в желтый цвет, то при Николае I — в синий. Удивительно, но в Придворно-коню­шенном музее сохранились только детские коляски великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича, переданные из Аничко­ва дворца.

Постоянными спутниками императора в его путешествиях были сначала А.X. Бенкендорф, а начиная с 1838 г., в связи с его болез­нью, все чаще А.Ф. Орлов, который имел привычку засыпать в ко­ляске. Если представить, какими крупными мужчинами были Нико­лай Павлович и будущий шеф III Отделения А.Ф. Орлов, то станут понятными фрагменты из дневника и воспоминания А.О. Россет- Смирновой: «Вчера я провела вечер у императрицы, были только Сесиль (Фредерикс), великий князь Михаил и Виельгорский. Государь, очень утомленный путешествием пришел поздно к чаю, с Орловым и стал описывать свою поездку.

Он говорил:

— Орлов все время спит, он прислоняется к моему плечу, а он не легонький.

Орлов защищался и, наконец, объявил:

— Не понимаю, как вы делаете, Государь; вы совсем не спите и не кушаете, я не железный, как вы.

Государь смеялся и отвечал:

— Слюнтяй и силен как бык, но не притворяйся слабеньким, чтобы разжалобить дам. Если бы ты сопровождал Петра Великого, то совершал бы еще более неудобные путешествия; теперь, по край­ней мере, кое-где имеются шоссе и моя коляска на рессорах».

По свидетельству одного из камердинеров (в пересказе полков­ника А.И. Энгельмейера, записанном И.С. Листовским), Николай Павлович и в дорожном быту любил постоянство: «Государь скоро привыкал к платью, экипажам и лошадям и не любил перемен. Ес­ли ему подавалась новая лошадь, он спрашивал: “Это что за ло­шадь?” — “Новая, Ваше Величество”. — “Дрянь, слабосильна!”. Затем делал такие концы, что лошадь возвращалась совершенно мокрою. “Я говорил, что слабосильна”, — замечал государь, выходя из са­ней. Также точно новый экипаж всегда казался государю с недо­статком: “Короток, негде ног протянуть”. По большей части новую лошадь или сани подавали в первый раз вечером, когда государь ехал в театр, а на другой день, на вопрос государя: “Это что за ло­шадь? Это что за экипаж?” — ему отвечали: “Вчера изволили ездить в театр, Ваше Величество”. Замечаний уже не было».

Сам император очень редко пользовался каретой. Выезды в каре­тах членов императорской семьи и придворных производили боль­шое впечатление на окружающих. Из-за своей обыденности экипа­жи не привлекали внимания отечественных мемуаристов, поэтому самые яркие свидетельства находятся на страницах книг иностран­ных мемуаристов.

Маркиз де Кюстин писал в 1839 г.: «Выезды придворных, на мой вкус вполне приличны, хотя и не слишком элегантны и опрятны. Кареты, дурно выкрашенные и еще более дурно отлакированные, тяжеловесны; в них запряжены четверки лошадей в безмерно длин­ных постромках. Лошадьми, идущими в дышле, правит кучер; маль­чишка в длинном персидском халате наподобие кучерского армяка, именуемый, насколько я мог расслышать, фалейтором (по-видимому, от немецкого Vorreiter), едет верхом на передней лошади, при­чем, заметьте, на правой, в противоположность обычаям всех дру­гих стран, где форейтор седлает левую лошадь, чтобы оставить сво­бодной правую руку; седло у форейтора очень плотное, мягкое как подушка, и сильно приподнятое спереди и сзади. Вид русских эки­пажей поразил меня своей необычностью: живость и норовистость лошадей, не всегда красивых, но неизменно породистых, ловкость кучеров, пышность нарядов, все это вместе предвещает зрелища, о великолепии которых мы не имеем ни малейшего понятия…». Пошевнями (иначе — обшивнями) назывались сани, обшитые лубом, с высокой спинкой. В письме к Александру Николаевичу от 19 (31) ноября Николай Павлович сообщил, что в санях катался вечером с Александрой Федоровной. В санях Николай Павлович часто ез­дил по делам, прогуливался перед обедом, выезжал на масленичные гуляния, объезжая Марсово поле и не отказывая себе в удоволь­ствии прокатить в качестве «дедушки» толпу ребятишек. Мог при­везти с собой в Зимний дворец беспризорную девочку в грязном рваном платье, вскочившую на запятки, чтобы передать ее на попече­ние «бабушки» Александры Федоровны. Император, проезжающий по Дворцовой набережной в санях-пошевнях, изображен на рисунке В.Ф. Тимма с картины Н.Е. Сверчкова (1853 г.). Прогулка Николая Павловича с семьей (Александрой Федоровной и наследником Алек­сандром) в окрестностях Санкт-Петербурга и другая прогулка — с гер­цогом Лейхтенберским—запечатлены на гравюрах, представлявших­ся на выставке «Придворная жизнь», состоявшейся в 1913 г.

Иногда государь выезжал прокатить всю семью. Так, камер-фурьерский журнал от 10 марта 1838 г. отмечал, что Николай Павлович со своими домочадцами «в караульных и разных санях» прогулива­лись по Каменноостровскому и Елагину острову. Далее сообщалось об искусственных горах напротив Елагина острова, где «изволили с оных кататься с особами в дилижансах и маленьких санях». Ди­лижансом (франц. diligence) назывался многоместный крытый эки­паж, запряженный лошадьми и предназначавшийся, в первую оче­редь, для перевозки почты, пассажиров и их багажа. От мальпостов на дорогах Европы, перевозивших в основном легкую почту и иног­да пассажиров, дилижансы, появившиеся в Англии в XVI веке, отли­чались большей грузоподъемностью.

Катание на санях было более привычно. Можно предположить, что для упомянутых прогулок могли использоваться и сани, изго­товленные еще в царствование прежнего императора. В Придвор­но-конюшенном ведомстве сохранялись различные сани, принадле­жавшие лицам императорской фамилии и использовавшиеся длитель­ное время. Среди них — двое 10-местных саней, купленных в 1793 г. у каретного мастера Букиндаля. Они предназначались для катания придворных дам и кавалеров. Трое саней, представленных позднее в Придворно-конюшенном музее, были изготовлены или приобрете­ны в 1797 г.: 2-местные Венские — у седельного мастера Тацки для императрицы Марии Федоровны, одноместные сани — у капитана Ефима Звегинцева для императора Павла I, 4-местные сани были сделаны конюшенными мастеровыми. Еще одни 2-местные сани были приобретены в 1807 г. у седельника Гейера для императрицы Марии Федоровны.

В зимнее время члены императорской семьи пользовались теплы­ми возками. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминает об од­ной из зимних поездок в 1837 г. из Москвы в Санкт-Петербург: «7 де­кабря, после именин Папа, прекрасным зимним днем, мы покинули Москву. <…> Мы были плотно закутаны в шубы, в теплых вален­ках до колена и ноги в меховом мешке. Мэри (Марии Николаев­не) стало дурно от этого закутывания, должна была пере­сесть в другой возок, где опускались окна. Ее место в возке Мама за­няла Анна Алексеевна (воспитательница Ольги Николаевны); мы весь день напролет пели каноны и русские песни… На станци­ях крестьяне приносили нам красные яблоки и баранки».

Летом камер-фурьерские журналы и другие источники довольно часто фиксировали появление императора в дрожках — легком, обыч­но двухместном открытом экипаже на рессорах. В таком, по выра­жению маркиза де Кюстина, «самом маленьком из мыслимых эки­пажей» Николай Павлович умудрялся совершать довольно даль­ние поездки. Несмотря на кажущуюся хрупкость экипажа, в 1830 г. император вдвоем с А.X. Бенкендорфом, выехав из Елагиноостровского дворца, совершил на них поездку в Финляндию.

Дрожки были своеобразной визитной карточкой городского тран­спорта. «Сколько дрожек, колясок, карет!», — описывая петербург­ские улицы, восклицал позднее А.Н. Некрасов. Французский пи­сатель Ф. Ансело в 1826 г. сравнил их с неудобными французскими кабриолетами: «Количество дрожек, небольших открытых четырех­колесных повозок, низких и очень неудобных, которые перевозят гуляющих из Петербурга в Екатерингоф или на Крестовский, ог­ромно. В русских городах дрожки выполняют ту же роль, что каб­риолеты во Франции. Кучера гонят их с огромной скоростью… Эки­пажи пронумерованы… Номер выгравирован на жестяной бляхе, ук­репленной с помощью ремня на его спине».

Не были редкостью на петербургских улицах, а также в обиходе Императорского двора и кабриолеты. Николай Павлович иногда от­правлялся на прогулку с Александрой Федоровной в кабриолете (франц. cabriolet) — легком, двухколесном и одноконном экипаже без козел с откидывающимся верхом). Император ездил на нем по-английски, т. е. самостоятельно управляя лошадьми. Кабриолет им­ператора Николая, сделанный в придворно-экипажном заведении, на­ходился в Придворно-конюшенном музее. Вероятно, он же находит­ся ныне на выставке экипажей в Царском Селе (Придворно-экипажное заведение, 1842). Вероятно, именно кабриолет имел в виду Нико­лай I в письме к цесаревичу Александру Николаевичу от 7 (19) мая 1839 г.: «…с Мама поехал в кариоле в Летний сад».

Реже упоминается тильбюри — небольшой четырехколесный эки­паж с двумя рядами сидений. Во время прогулок на этом экипаже Николай Павлович приглашал сесть рядом с собой одну из фрей­лин или дам, а Александра Федоровна садилась сзади с кем-нибудь из приближенных.

В теплое время года для разных церемониальных процессий и про­гулок использовалось также ландо, или, в другом произношении и написании, — «ландав» (франц. landau). Это название произошло от немецкого города Ландау в Баварии, в котором с XVII века изготовлялся этот тип экипажей. Ландо, в сущности, было большой четырех­местной каретой с откидным на две стороны верхом. Великой княги­не Александре Федоровне запомнился ее торжественный въезд в Пе­тербург 19 июня 1817 г. накануне бракосочетания: «Императрицы сели вместе со мною и обеими принцессами Вюртембергскими в зо­лоченое, но открытое ландо; меня посадили по ту сторону, на которой были расставлены войска, то есть, по левую сторону от обеих импе­ратриц». Во время праздника в Санкт-Петербурге 21 апреля (3 мая) 1839 г. Николай I вечером вместе с императрицей Александрой Федо­ровной «…гуляли в ландоу». Отправляясь в театр вместе с супру­гой и дочерями, Николай I также мог использовать ландо в качестве семейного экипажа. Обычно на ландо перевозили фрейлин. В Аничковом дворце долго хранилось детское 4-х местное ландо 1838 г., которое потом было передано в Придворно-конюшенный музей.

Реже упоминается фаэтон (франц. phaeton, от имени мифоло­гического сына бога солнца Гелиоса) — экипаж с открывающимся верхом, в котором сиденья располагались друг против друга. Так, 10 марта 1838 г., Николай I отправился на фаэтоне вместе с Михаи­лом Павловичем из Аничкова дворца в Елагиноостровский дворец. В Царском Селе 6 (18) мая Николай Павлович с Александрой Федо­ровной и Марией Николаевной ездил гулять на фаэтоне в парк и в го­род. Фаэтоном для выездов чаще пользовались женщины. В бывшем Придворно-конюшенном музее находилось два фаэтона. 4-местный фаэтон императрицы Марии Федоровны, принятый ей в подарок в 1821 г. от датского посланника графа Блюма, в настоящее время представлен на выставке экипажей в Царском Селе. Другой фаэтон с деталями, выполненными из красного дерева, был подарен импе­ратрице Александре Федоровне прусским королем. Во время тор­жественных церемоний фаэтон предназначался для обер-гофмаршала и обер-церемониймейстера.

В садах пригородных резиденций и на улицах столи­цы, широко использовались также «линейки». В дневнике С.П. Жи­харева за 28 мая 1807 г. осталась запись: «Вчера целый день про­был в Павловске… Императрица прогуливалась по парку с велики­ми княжнами Екатериной и Анной Павловнами в длинной открытой линейке». Великая княгиня Александра Федоровна отметила, что 6 (18) августа 1819 г. два раза каталась на линейке в Павловске. Линейки в пригородных резиденциях отличались богатым убран­ством. Позднее маркиз де Кюстин так описывал царские линейки в Петергофе: «Линейки представляют собою экипажи с двумя ря­дами скамей, на которых удобно рассаживаются спина к спине во­семь человек; общий их вид — форма, позолота, античная упряжь лошадей—не лишен величия и оригинальности». Великая княж­на Ольга Николаевна писала (1831 г.), что линейка «походила на ка­напе dos a dos (спина к спине — франц.) и имела восемь мест, кото­рые были расположены так низко, что можно было легко, без пос­торонней помощи, влезать и слезать».

Сопровождая женщин, Николай Павлович мог сесть и на линейку. В письме к цесаревичу Александру Николаевичу от 26 мая (7 июня) 1839 г. он упомянул о посещении Царскосельского Эрмитажа. «Пос­ле чего поехали на линейках Мери (великая княгиня Мария Нико­лаевна), Мама, Макс (герцог Максимилиан Лейхтенберский, с 1839 г. — супруг Марии Николаевны), я, М. Столыпина, О. Трубецкая, М. Бартенева и Полтавцева, и воротились домой; ве­чер был прелестный».

При Императорском дворе использовались и другие типы экипа­жей, предназначенные для загородных поездок — штулвагены, яхт-вагены и шарабаны.

Фрейлина А.С. Шереметева в письме от 27 августа 1833 г. пишет: «Утром (т. е. 6-го) мы все, императрица, великие княжны и великий князь Александр поехали в Павловское завтракать к г-же Плеще­евой, которая была именинницей. Так как я была дежурная, я еха­ла в одном экипаже с императрицей, в штулвагене. Она сидела в се­редине с графиней Бранденбургскою, великая княжна и наследник на передней скамейке, а я сзади с двумя другими великими княж­нами». Таким образом, этот экипаж имел три скамейки и был близок к шарабану (франц. char a bancs) — отрытому четырехколес­ному экипажу с поперечными сиденьями в несколько рядов. Вероят­но, Николай Павлович не пользовался этими экипажами или поль­зовался очень редко, также, как и яхтвагеном (охотничья повозка). В письме от 18 (30) мая 1839 г. из Царского Села Николай I сооб­щает сыну о возвращении из Павловска после посещения Фермы: «…Оттуда воротились мы сюда, Мама в фаэтоне со Смирновой, Философовой, Julie, и сзади Орловым и я с Мери, Нелидовой, и Оси­повной в яхтвагене».

Даже начало Крымской войны не смогло повлиять на осенние придворные развлечения и поездки. Хотя во многом это было да­нью своеобразному этикету. Анна Тютчева записала в своем днев­нике в Гатчине 19 октября 1854 г.: «Организуются прогулки в экипа­жах всякого рода: ландо, фаэтонах, шарабанах и кабриолетах с самой фантастической упряжкой… Надо сказать, что в этом году, несмотря на все увеселения, и на общительность по заказу, ни у кого не ве­село на сердце. У всех скорбная тревога на лице».

Впрочем, выбор экипажей зависел и от состояния дорог. 14 ию­ня 1854 г., когда неприятельский флот появился перед Кронштад­том, в шесть часов вечера цесаревна Мария Александровна вместе с семьей отправилась на Ферму для прогулки в коляске. Анна Тют­чева записала в дневнике: «Хотели поехать посмотреть на врагов. Цесаревич и цесаревна сели в английский шарабан со своими че­тырьмя сыновьями». «После остановки в Ораниенбауме решили проехать дальше на запад. <…> На некотором расстоянии от Ора­ниенбаума, там, где прекращается шоссе, и начинается настоящая русская деревня с проселочными дорогами, мы покинули свои изящ­ные английские экипажи, и пересели на телеги колонистов».