ВОСПИТАНИЕ И ОБРАЗОВАНИЕ
Особенности воспитания в дворянских семьях
Достижение XIX века — формирование особого «детского мира». Еще на рубеже XVIII-XIX веков в домах аристократов появляются детские комнаты. Педагогика вслед за Руссо развивала мысль о том, что нельзя считать ребенка просто маленьким, недоразвившимся взрослым, детство и юность имеют свою собственную ценность. Появляются специальная детская одежда, книги для детского чтения, игрушки. Создание предметов «детского мира» постепенно превращается в настоящую индустрию.
XIX век унаследовал от эпохи Просвещения внимание к проблеме воспитания и образования. Можно сказать, что именно в XIX веке формируется педагогика как самостоятельная наука. Ее проблемы обсуждались и теоретиками-философами, и практиками, которые пытались на деле внедрить новые принципы и методы обучения.
В программу начального обучения были включены основы религии, чтение, письмо, арифметика, некоторые сведения из географии, истории, естествознания, пение, уроки труда.
Семья представляла собой строгую иерархию ее членов, а проявлялась эта иерархия в том, что каждый член семьи выполнял свою определенную функцию. Главой семьи являлся отец семейства, не только в дворянских, но и в семьях других сословий – крестьянских, мещанских и т.д. Подобно тому, как Бог управляет судьбами людей, монарх – государством, так и отец в семье должен был управлять ее членами и заботиться об их благополучии.
Этикет предписывал главе семейства иметь качественно отличающиеся от других членов семьи положение – подобно тому, как Бог был недоступен для народа, так и отец должен был, в некотором смысле, быть отдаленным от своих домочадцев. Проявлялось это в том, что у него обязательно должно было быть свое личное неприкосновенное пространство (чаще всего эту роль выполнял кабинет, в котором глава семьи занимался своими делами). Роль отца в семье покоилась на трех основных задачах – управление имением, устройство карьеры сыновей и выдача замуж дочерей.
Что же касается отношений между главой семейства и его супругой, то здесь имело место быть беспрекословное повиновение мужу. Главная роль женщины в дворянской семье состояла в ведении домашнего хозяйства. Так, если женщине положено было заниматься внутренним устройством дома, то на плечи мужа ложились все обязанности, выполняемые за его пределами. Подтверждением разделения такой ячейки общества, как семьи на чисто мужскую и чисто женскую половины, могут служить нормы этикета, которые также разделялись на женские и мужские. Так, например, совершать визиты дамам полагалось в первой половине дня, а мужчинам – ближе к вечеру. Касаясь вопроса о воспитании детей, то и здесь существовало разграничение по половому признаку: учителями для девочек могли быть только женщины, соответственно, для мальчиков – только мужчины. Также, семейным воспитанием мальчиков занимались мужчины, а если вдруг отец овдовел, то всех девочек он обязан был отдать на воспитание своим родственницам.
Но бывали и случаи, когда глава семейства не мог выполнять все вышеперечисленные функции в силу объективных обстоятельств: например, душевное или физическое расстройство. Тогда все функции главы семейства брал на себя другой человек – кто-то из членов семьи (например, супруга), либо какое-нибудь доверенное лицо (близкий друг, коллега и т.д.). В этом случае отец являлся лишь номинальным символом своего семейства.
Детей в дворянской семье было много, самого разного возраста. Также, к числу членов семьи причислялись и все бабушки, дедушки, дяди, тети, двоюродные и троюродные родственники. В слово «родня» на тот момент вкладывали совершенно иной смысл, это были очень дальние родственники, существованием которых современные люди даже не интересуются. Все они имели право, и даже считали своим долгом, вмешиваться в воспитание детей своих родственников. В состав семейства входили также все домочадцы, за исключением прислуги и крепостных. На особом положении в семье находилась няня – она имела право исключительное право – принимать пищу вместе с хозяевами дома. Замечательным примером может служить знаменитая няня А.С. Пушкина – Арина Родионовна, которая отправилась за Александром в ссылку в село Михайловское в 1824-1826 гг. Кроме няни, к составу семьи могли причисляться и учителя, если они были на хорошем счету у хозяина и состояли в дружеских отношениях со всеми членами семьи. Виды домашних воспитателей детей дворян разделялись в зависимости от выполняемой функции и возраста ребенка. Первый домашний воспитатель, к которому попадал ребенок сразу после рождения, была кормилица. Она занималась с детьми до одного года и, в отличие от многих других дворянских воспитателей, чаще всего происходила из бедных слоев населения, так как считалось, что до семи лет нужно уделять должное внимание лишь биологическому развитию ребенка.
Роль няни в дворянских семьях до сих пор представляет собой загадку. Известно лишь то, что, забирая ребенка у кормилицы, его отдавали в руки няни, которая должна была заменить ему мать, в то время, когда родная мама осуществляла лишь общий контроль над воспитанием ребенка. Мнение по поводу обязанностей няни среди историков в современной науке разделилось на две точки зрения: одни считают, что она должна была заниматься лишь теми вещами, которые поддерживают здоровье ребенка в нормальном состоянии (кормление, купание и т.д.); другие говорят о том, что няня – это духовная кормилица ребенка; человек, который должен был следить за духовным развитием малыша. Статистические данные свидетельствуют о том, что нянями, в основном, были молодые необразованные девушки из числа крестьянок. Очень частыми были случаи, когда няни сближались с ребенком до такой степени, что мать играла лишь поверхностную представительскую роль, доходило до того, что няни спали в одном помещении с ребенком. Всеми своими переживаниями, горестями и радостями дети делились непосредственно с няней, поэтому эмоциональная связь между ребенком и няней была намного крепче, чем с родной матерью, не говоря уже об отце.
Непонятны и обязанности такого должностного лица в семейном воспитании детей, как бонна. В иерархии воспитателей детей ее обычно помещают между няней и гувернанткой, считается, что она была приставлена к детям более старшего возраста (5-6 лет). Фактом остается лишь то, что бонны являлись иностранками (немками или француженками), исходя из этого, некоторые авторы полагают, что бонн нанимали для обучения ребенка иностранному языку.
С 6-7 дети начинают заниматься с гувернерами или гувернантками, в зависимости от пола ребенка. Эту должность обычно занимали иностранцы – французы и швейцары, реже – немцы и англичане. В зажиточных домах существовала практика приглашения в семью сразу нескольких гувернеров разных национальностей. Труд гувернеров стоил очень дорого, и далеко не каждая дворянская семья могла позволить себе иметь такую роскошь. В обязанности гувернера уже входило умственное развитие ребенка, изучение предметных дисциплин, ведущими из которых были музыка, пение, танцы, нормы этикета, иностранные языки и т.д. Основной задачей гувернера являлось также и нравственное воспитание ребенка, формирование его поведения в соответствии с происхождением и следование статусу дворянина. Так, гувернер должен был привить ребенку соблюдение дисциплины, беспрекословное подчинение старшим и нормы поведения по отношению к другим людям, также к тем, которые были ниже его по положению в обществе.
Нередко, родители помимо гувернеров нанимали учителей, которые занимались изучением отдельных дисциплин с малышами. Такой деятельностью могли заниматься лица, имеющие высшее образование, отставные военные гражданские чины и вышедшие в отставку учителя.
Затрагивая тему наказаний, стоит упомянуть, что физические наказания как внутри семьи, так и в образовательных учреждениях были довольно распространены и считались нормой. Начиная с XVII века и вплоть до 1860-х гг., телесные наказания являлись основным методом воспитания. Считалось, что «детская натура по существу зла и необходима усиленная борьба с заложенными в душе ребенка зачатками пороков». Граф В.А. Соллогуб писал о том, что детей в дворянских семьях держали ничуть не лучше, чем крепостных и родители ясно давали понять, что это дети созданы для родителей, а не наоборот. Таким образом, между родителями и детьми не существовало никакой эмоциональной близости, их отношения были в духе управления-подчинения.
Но были и другие наказания, менее жесткого характера, чем откровенное избиение. Так, детей могли лишить сладкого или заставить стоять у стола во время обеда, ставили на колени лицом в угол на несколько часов, закрывали в темной комнате. Единственное, чему обязаны были обучать детей именно родители (чаще всего этим занималась мама) – это принципы православной веры. Идеи просвещения начинали входить в культуру домашнего воспитания дворян: с раннего возраста они должны были уметь молиться, соблюдать посты, читать православную литературу.
Особенное внимание уделялось физическому воспитанию дворян, больше это, кончено, относится к мальчикам – их готовили к военной службе. Их обучали гимнастике, плаванию, фехтованию, танцам, охоте. Особенное внимание уделялось верховой езде. В то время всерьез считали, что храбрость можно воспитать, поэтому верховая езда была упражнением, направленным не столько на развитие каких-то физических качеств, а на развитие смелости. Ведь верховая езда была всерьез опасным занятием, так, например, старший сын Николая I Александр так сильно упал с лошади, когда ему было лет 10, что несколько дней пролежал в постели, не вставая. Но этот случай не означал прекращение тренировок – как только Александр выздоровел, он тут же отправился вновь на лошадь. Но физическому воспитанию девочек уделяли тоже немало внимания – они должны были быть здоровыми для того, чтобы качественно выполнять свою основную функцию – деторождение. Так, А.Е. Лабзина писала в своих мемуарах, что мать ее «держала на воздухе, не глядя ни на какую погоду; шубы зимой у меня не было; на ногах, кроме нитяных чулок и башмаков ничего не имела, в самые жестокие морозы посылала гулять пешком, а тепло мое все было в байковым капоте…летом будили меня тогда, когда чуть начинает показываться солнце и водили купать на реку… мать давала нам довольно времени для игры летом и приучала нас к беганью».
К 16 годам заканчивалось обучение дворянских детей, за исключением зарубежного образования, там этот срок увеличивался до 18-20 лет. С этого возраста начиналась взрослая жизнь дворян – мальчики поступали, в большинстве своем на службу, девочки выходили замуж. Крайний срок для бракосочетания девушек приходился на 23 года. Гражданская служба могла начинаться и того ранее – с13-15 лет, а в некоторых случаях (скорее всего, в бедных дворянских семьях – даже с 10). Бедным дворянским детям поручали несложную работу, такую, как например канцелярские дела.
Семья в ту эпоху имела такую значимость, что даже после начала самостоятельной жизни или вступления в брак – ребенок не имел права ни в чем перечить родителям, должен был считаться с их мнением. Если вдруг ребенок проявлял непокорность по отношению к своим родителям, то это навлекало позор не только на него, как на плохого человека, но и на его родителей и воспитателей, которые недолжным образом занимались чадом.
Таким образом, из всего вышесказанного может сложиться впечатление, что отношения между родителями и детьми в дворянских семьях не имели никакого даже слабейшего оттенка любви. Но нельзя все семьи обобщать одним образцом воспитания. Каждая семья по-своему решала, как воспитывать своих детей, но тот факт, что все они являлись дворянами, несомненно, накладывал отпечаток. Главной задачей воспитания русского дворянства было не создание человека, с выражением его индивидуальности, а четко заточенная под образец личность. Воплощение авторитарных принципов в дворянском семейном воспитании давало ребенку понимание о том, что его ждет в будущем.
Понятие «дворянский тип поведения», конечно, крайне условно; как и любой обобщенный образ, образ «русского дворянина» не может вместить в себя все многообразие человеческих индивидуальностей. Однако можно отобрать из всего этого многообразия черты наиболее характерные и исторически значимые.
Говоря словами Пушкина, у каждого сословия были свои «пороки и слабости», были они, конечно, и у русского дворянства, идеализировать его не нужно. Известный юрист, историк и общественный деятель К.Д. Кавелин считал, что поколение людей александровской эпохи «всегда будет служить ярким образцом того, какие люди могут вырабатываться в России при благоприятных обстоятельствах». Можно сказать, что в дворянской среде развивались и совершенствовались те качества русского человека, которые в идеале должны были со временем проникнуть и в ту среду, где пока «некогда было их развивать».
Следует признать, истинно воспитанных (в понимании Пушкина и Карамзина) людей и тогда было не так уж много. Недаром, делая запись в своем дневнике о смерти князя Кочубея, Пушкин замечает: «… он был человек хорошо воспитанный – и это у нас редко, и за это спасибо». Перефразируя высказывание Россини, что есть только два рода музыки – хорошая и дурная, Соллогуб говорил, что в России «существуют тоже только два рода людей – образованные и необразованные». Как утверждал Пушкин (имевший возможность наблюдать и сравнивать): «Хорошее общество может существовать и не в высшем кругу, а везде, где есть люди честные, умные и образованные».
Остзейская няня императорских детей
Шарлотта Карловна Ливен (урожденная остзейская баронесса Шарлотта Маргарита Гаугребен) — воспитательница детей императора Павла I, прародительница княжеского рода Ливенов, мать Карла, Ивана и Христофора Ливенов.
В русской истории Шарлотта Карловна стала единственной женщиной, кто заслужил графский и княжеский титулы своими собственными трудами. Она служила при дворе 45 лет, ее службу высоко ценили императрица Екатерина II, император Павел I и его сыновья — императоры Александр I и Николай I. А три ее сына сделали блестящую карьеру в Российской империи. Царское семейство воспринимало ее не как подданную, а как члена семьи.
Облик 78-летней Шарлотты Карловны (а она прожила 85 лет) запечатлел Джордж Доу.
Глубоко символично, что день рождения Шарлотты Карловны — 8 июля — следует всего через день после дня рождения ее самого титулованного воспитанника — императора Николая I. Третий сын Павла I, великий князь Николай Павлович не должен был наследовать престол. Но из всех сыновей Павла Петровича сын родился только у него. Поэтому во время царствования Александра I семья решила, что наследником должен быть именно Николай, хотя в детстве и отрочестве его к этому и не готовили.
Как большинство великих князей, Николай получил в первую очередь военное образование. Он увлекался естественными науками и инженерией, неплохо чертил, а вот гуманитарные науки его не интересовали. После кончины императора Павла императрица Мария Федоровна официально передала воспитание своих младших сыновей — Николая и родившегося в 1798 г. Михаила — в ведение вступившего на престол своего старшего сына. Император Александр Павлович, однако, подтвердив распоряжения, какие были сделаны на этот счет его покойным отцом, далее почти совершенно не вмешивался в это дело, и фактически заботы о воспитании младших великих князей по-прежнему продолжали лежать на императрице-матери.
Воспитание великого князя Николая протекало всецело в тесном домашнем кругу царского семейства, в обстановке гатчинской придворной жизни со всеми теми характерными особенностями, какие эта жизнь приняла в царствование императора Павла. Сам Павел Петрович питал к своим младшим детям теплое искреннее чувство и влагал в свои отношения к ним и к их воспитателям много непринужденности. У великих князей Николая и Михаила Павловичей в их раннем детстве установились доверчивые отношения к их отцу. Николай Павлович особенно пользовался его любовью, и сам был очень к нему привязан.
Наоборот, в отношениях императрицы Марии Федоровны к ее младшим детям преобладал официальный тон. Императрица Мария Федоровна подчинила воспитание своих младших детей, особенно вначале, строгому этикету, была с ними суха и холодна и редко выходила из пределов известного церемониала: по заведенному императрицей порядку младшие великие князья и княжны лишь в течение немногих часов в день видали своих родителей. У Николая Павловича в его отношениях к матери первоначально преобладало чувство учтивости, лишь позднее уступившее место более теплому чувству.
Первоначальное воспитание Николая Павловича было доверено, главным образом, двум лицам: статс-даме Шарлоте Карловне Ливен и англичанке мисс Лайон. Обе они были назначены еще самой императрицею Екатериной, но сумели снискать расположение и ее невестки. Ливен скоро стала личным другом Марии Федоровны, что в данном случае имело немалое значение в виду тех натянутых отношений, какие существовали между императрицей и великокняжескою четой.
Курляндская уроженка, рожденная баронесса Гаугребен, г-жа Ливен как нельзя более пришлась по душе Марии Федоровне. Обе они вносили в дело воспитания известную чисто немецкую аккуратность, чисто немецкую сдержанность и некоторую узость педагогических взглядов.
Как человек Ливен отличалась, по-видимому, большой сердечностью, и, быть может, под ее влиянием развилась у Николая большая любовь к уюту, к частной жизни, к семейному очагу, что впоследствии постоянно так сильно выдвигалось у него на первый план. С раннего детства в нем стал складываться человек частной жизни, подготавливался семьянин. Позднее и к вопросам государственного характера он зачастую подходил с меркой частной жизни, а такая мерка, в свою очередь, вполне совпадала с известною узостью его взглядов, стремлением все свести к элементарным основаниям, не осложняя чересчур разрешения вопросов».
Его правление было отмечено как существенными ограничениями, так и явными достижениями. Для воспитания в подданных благонадежности и верности престолу Николай значительно усилил цензуру, затруднил детям из непривилегированных сословий поступление в университеты и сильно ограничил университетские свободы. При этом, однако, при Николае было сделано и много полезного: систематизировано законодательство, реформирована финансовая система, произведена транспортная революция. Кроме того, в России при поддержке правительства развивалась промышленность. Были созданы предпосылки для последующей отмены крепостного права. Но основная часть упомянутых событий случилась гораздо позднее, хотя, как видно, характер будущего императора в значительной степени сложился не без влияния его нянь и гувернанток.
Шарлота Карловна Ливен, опекавшая великого князя, а в будущем императора, с момента его появления на свет, родилась 27 июня 1743 г. в Халлисте. Она была женой генерал-майора от артиллерии барона Андрея Романовича Ливена (Отто Хейнриха), скончавшегося в феврале 1781 г. На тот момент он служил в Киеве. Шарлотта Карловна осталась одна, практически без средств к существованию, в чужом городе, с малолетними детьми на руках. Переехала в родовое имение, занявшись воспитанием сыновей. В 1783 г. по рекомендации тогдашнего рижского генерал-губернатора графа Георга Броуна императрица Екатерина II предложила ей должность воспитательницы великих княжон — своих внучек. В ноябре 1783 г. баронесса фон Ливен была принята ко двору.
Есть версия, что по прибытии в Царское Село «дородная и величавая на вид» воспитательница стала сетовать придворному знакомцу на трудность возложенных на нее задач и указала на дурной пример, подаваемый двором и образом жизни самой Екатерины. Императрица слышала этот разговор и, выйдя из-за ширмы, заявила: «Вот именно такая женщина, какая мне нужна». Граф Александр Андреевич Безбородко, российский государственный деятель, канцлер Российской империи, говоря о Шарлотте Карловне, сожалел, «что генеральша Ливен не мужчина: она многих бы удобнее нашлася воспитывать князей молодых».
Даже по количеству воспитанников видно, какой сложный «фронт работ» достался этой женщине. А то, что она смогла, помимо доверия Екатерины II, заслужить любовь и уважение детей и доверие великой княгини Марии Федоровны, характеризует ее как женщину мудрую, добрую, с крепкими нервами, организаторскими способностями и талантами дипломата.
Князь Петр Владимирович Долгоруков [русский историк и публицист, один из крупнейших специалистов по русской генеалогии, составитель «Российской родословной книги» — прим. автора] в своих «Петербургских очерках» отмечает, что в ночь убийства Павла I княгиня Ливен не растерялась. С невозмутимым хладнокровием она разбудила своих воспитанников и воспитанниц; одела их, велела заложить карету, потребовала военный конвой, и под его прикрытием отвезла их в Зимний дворец.
С этой минуты Шарлотта Карловна вышла из разряда подданных и стала, можно сказать, членом царского семейства: великие княжны у нее целовали руку, и когда она целовала руку у Марии Федоровны, императрица сама подавала вид, будто хочет поднести к губам своим руку Шарлотты Карловны, которая, разумеется, спешила отдернуть свою десницу.
Проживала Шарлотта Карловна в предоставленных ей покоях на втором этаже юго-западного ризалита Зимнего дворца. За блестящие успехи в деле воспитания великих княжон, прославившихся впоследствии своей образованностью, и за многолетнюю плодотворную службу при дворе баронесса Шарлотта Карловна фон Ливен была удостоена многих наград, в том числе и графского титула. А в день коронации императора Николая І 22 августа 1826 г., именным Высочайшим указом статс-дама графиня Шарлотта Карловна Ливен, с нисходящим ее потомством, была возведена в княжеское Российской империи достоинство (в графский титул она была возведена именным Высочайшим указом императора Павла I в 1799 г.), с титулом светлости.
Она до такой степени боготворила царскую фамилию, что после событий 14 декабря говорила, что не перенесет, если бунтовщики будут помилованы. В то же время «при Александре I Ливен была центром всех интриг; от нее зависела судьба служащих людей. Под видом добродушия и чистосердечия скрывались ее ясный ум и способность творить чудеса, когда того требовали ее интересы или выгода ее друзей. В преклонных годах она стала относиться к царской фамилии, как бабушка, и ничто не могло поколебать ее влияния. Дворцовые интриги свили себе гнездо в ее комнатах, куда сходились ежедневно придворные, а посланники иностранных государств пользовались этим во время своих посещений, в особенности граф Блом, датский посланник. Она покровительствовала почти исключительно одним лифляндцам и немцам, принявшим русское подданство».
Статус статс-дамы сыграл решающую роль в карьерном росте всех ее трех сыновей: старшего Карла Андреевича, дослужившегося до чина генерала от инфантерии, бывшего на постах попечителя Дерптского учебного округа и министра народного просвещения; среднего Христофора Андреевича, также генерала от инфантерии и российского посла в Берлине и в Лондоне [его супруга Дарья Христофоровна, урожденная фон Бенкендорф — родная сестра всесильного шефа III Отделения Александра Христофоровича фон Бенкендорфа, вошла в историю как «первая женщина-дипломат»]; и младшего Ивана Андреевича, героя Отечественной войны 1812 г., портрет которого помещен в Военной галерее Зимнего дворца в Эрмитаже. Можно только предположить, какую гордость за своего сына испытывала всесильная «няня» (а прежде всего мать) во время открытия Галереи в 1826 г.
Скончалась светлейшая княгиня 24 февраля 1828 г. в Зимнем дворце. В этот день в камер-фурьерском журнале дворца была сделана запись: «Статс-дама Шарлотта Карловна Ливен, бывшая воспитательница Их Императорских Величеств всех детей Императора Павла Петровича и Императрицы Марии Феодоровны, проживающая в Зимнем дворце, после долговременной от старости уже болезни, сего 24 февраля пополудни 45 минут 6 часа в почивальной своих комнат скончалась, в присутствии Ее Величества Императрицы Марии Феодоровны».
Спустя четыре дня после погребального богослужения, проведенного по обряду лютеранской церкви, гроб с телом светлейшей княгини был временно захоронен в склепе церкви Святой Анны (на Кирочной улице) в присутствии императора Николая I, императрицы Александры Федоровны, императрицы Марии Федоровны, двух сыновой покойной — генерала от инфантерии, светлейшего князя Карла Ливена и отставного генерал-лейтенанта, светлейшего князя Ивана Ливена, — а также великого князя Михаила Павловича. Впоследствии прах Шарлотты Карловны был перенесен в родовое имение Ливенов Мезотен [родовая лифляндская усадьба (рыцарская мыза) Ливенов, расположенная в поселке Межотне (ранее Мезоттен), Латвия].
Детские развлечения царской семьи
Игры и игрушки мальчиков и девочек всегда различались. В царской семье всем детям с рождения были приписаны определенные роли, и игры, как и обучение, готовили детей к их исполнению.
М.А. Корф, биограф Николая I, пишет о детских играх будущего императора: «Оба они (великие князья Николай и Михаил) одинаково сходились во вкусах ко всему военному, и нередко, утром, один из них шел будить другого, надев гренадерскую шапку и с алебардою на плече, для рапорта. Иногда же, подражая часовым, которых у них так много было перед глазами, они по целым часам стояли на часах, и даже, — сохранилось предание, — несмотря на строгий присмотр кавалеров, иногда по ночам вскакивали с постели, чтобы хоть немножко постоять на часах с алебардой или ружьем на плече. С Анною Павловною игры были совершенно другие. Она более всего любила представлять императрицу. Братья устраивали карету из стульев, великая княжна садилась в нее, а они скакали по сторонам верхом, разумеется, на воображаемых конях, как бы конвоируя ее. После коронации Александра I у детей осталось в памяти воспоминание о тогдашних праздниках, и они часто представляли коронацию: императрицею была опять великая княжна, а императором всегда — Николай Павлович. Для этого они навешивали на себя все куски материй и платья, какие только можно было достать на половине великой княжны, для представления же бриллиантов, короны и проч. употребляли кусочки стекол в виде груш, ромбоидов и проч., которые, по тогдашней моде, бахромой привешивались под люстры в каждой комнате».
В игрушках царские дети не испытывали недостатка. Напротив, все люди, приближенные ко двору, прекрасно сознавали, что, сделав щедрый, выбранный с хорошим вкусом подарок детям, можно легко заслужить хорошее отношение родителей.
Вспоминает великая княжна Ольга Николаевна: «В память моего посещения монастыря в Новгороде игуменья Шишкина подарила мне крестьянскую избу, внутренность которой была из стекла, а мебель расшита цветным бисером. Кукла с десятью платьями, изготовленными монахинями, находилась в ней. Почти одновременно с этим подарком Рара подарил нам двухэтажный домик, который поставили в нашем детском зале. В нем не было крыши, чтобы можно было без опасности зажигать лампы и подсвечники. Этот домик мы любили больше всех остальных игрушек. Это было наше царство, в котором мы, сестры, могли укрываться с подругами. Туда я пряталась, если хотела быть одна, в то время как Мэри упражнялась на рояле, а Адини играла в какую-нибудь мною же придуманную игру».
Летом в Петергофе у детей была возможность обустроить себе более просторное царство, и родители, хорошо знавшие, что значит расти в царской семье, по возможности оберегали их покой. «В то лето, когда у нас появился Мердер, Папа подарил нам остров около Петергофа — продолжает Ольга Николаевна. — Саша и товарищи его соорудили там дом из четырех комнат с салоном, мы таскали кирпичи и делали дорожки через кустарники, где до тех пор жили только одни кролики. Нам подарили лодки, для того чтобы мы научились грести. Матрос следил за нашей маленькой гаванью и учил нас морским обычаям. В кухне мы готовили настоящие обеды — я сама умела только тереть корицу для молочной каши. Небольшое возвышение было названо «Мысом Доброго Саши», в этом видели счастливое предзнаменование. Наряду с очень строгим воспитанием, с другой стороны, нам предоставляли много свободы. Папа требовал строгого послушания, но разрешал нам удовольствия, свойственные нашему детскому возрасту, которые сам же любил украшать какими-нибудь неожиданными сюрпризами. Без шляп и перчаток мы имели право гулять по всей территории нашего Летнего дворца в Петергофе, где мы играли на своих детских площадках, прыгали через веревку, лазили по веревочным лестницам трапеций или же прыгали через заборы. Мэри, самая предприимчивая из нашей компании, придумывала постоянно новые игры, в то время как я, самая ловкая, их проводила в жизнь. По воскресеньям мы обедали на Сашиной молочной ферме со всеми нашими друзьями, гофмейстерами и гувернантками, за длинным столом до тридцати приборов. После обеда мы бежали на сеновал, прыгали там с балки на балку и играли в прятки в сене. Какое чудесное развлечение! Но графиня Виельгорская находила такие игры предосудительными, так же как и наше свободное обращение с мальчиками, которым мы говорили «ты». Это было донесено Папа: он сказал: «Предоставьте детям забавы их возраста, достаточно рано им придется научиться обособленности от всех остальных».
Когда у Александра появились собственные дети, он приказал архитектору И. Монигетти построить на Детском острове в Царском Селе для восьмилетней Марии Александровны детскую «Фермочку», состоявшую из двух изб, коровника и птичника.
Л.Н. Огородникова, бывшая соседкой императорской семьи в Павловске, пишет в мемуарах об императоре: «В своих разговорах государь часто упоминал о своих детях, особенно о своей дочери Маше (Ее императорское высочество великая княгиня Мария Александровна); рассказывал о ее хозяйничанье на собственной ферме в Царском, о ее письмах из-за границы и с пути, о присылке ею из Варшавы в письме цветов липы, которые, как она знала, государь очень любил, и т. д. Мы, с своей стороны, посвящали его во все подробности нашей детской жизни…».
Позже вдоль берега Детского острова проложили маленькую железную дорогу, сделали тоннели, мосты и шлагбаумы, проложили рельсы до причала на берегу. В Петергофе, рядом с Коттеджем, выстроили большую площадку для игр, где были батут, беговая дорожка «серпантин», качели, карусель, кегельбан, площадка для игр серсо и бадминтон и др. Были в Петергофе также детская мельница и детская пожарная каланча.
Маленькая подружка сыновей Александра II А.П. Бологовская вспоминает галерею Большого дворца в Царском Селе, где «были собраны всевозможные игрушки, начиная с простых и кончая самыми затейливыми, и нашему детскому воображению представлялся тут полный простор. Помню, как сейчас, длинную вереницу всяких экипажей, приводивших нас в неописуемый восторг».
А дочь Александра III Мария Александровна вспоминала уже галерею в Гатчинском дворце: «Как нам было весело! Китайская галерея была идеальным местом для игры в прятки! Мы частенько прятались за какую-нибудь китайскую вазу. Их было там так много, некоторые из них были вдвое больше нас. Думаю, цена их была огромна, но не помню случая, чтобы кто-нибудь из нас хотя бы что-нибудь сломал…».
Дети много времени проводили на свежем воздухе. Катались в колясках, позже — верхом, на велосипедах, на лодках, даже на аквапеде — предшественнике водного велосипеда. Император Александр II был не только страстным охотником, но и удачливым грибником и часто брал с собой детей, отправляясь в лес.
Его сын Александр III также любил водить своих детей в лес. Вот еще один отрывок из воспоминаний Ольги Александровны о Гатчине: «Мы отправлялись в Зверинец — парк, где водились олени, — только мы трое и больше никого. Мы походили на трех медведей из русской сказки. Отец нес большую лопату, Михаил поменьше, а я совсем крохотную. У каждого из нас был также топорик, фонарь и яблоко. Если дело происходило зимой, то отец учил нас, как аккуратно расчистить дорожку, как срубить засохшее дерево. Он научил нас с Михаилом, как надо разводить костер. Наконец мы пекли на костре яблоки, заливали костер и при свете фонарей находили дорогу домой. Летом отец учил нас читать следы животных. Часто мы приходили к какому-нибудь озеру, и Папа учил нас грести. Ему так хотелось, чтобы мы научились читать книгу природы так же легко, как это умел делать он сам. Те дневные прогулки были самыми дорогими для нас уроками».
Александр также приохотил семью к рыбной ловле. Младшая сестра Ольги Ксения как-то записала в своем дневнике: «Мама и я пошли в Адмиралтейство, где сначала кормили уток, а потом, забрав матроса и удочки, отправились на «Моя» (шлюпка «Моя-моя») под большой мост около Зверинца, где высадились и стали ловить рыбу! Чрезвычайно увлекательно! Мама ловила все окуней, а я плотву, и наловила очень много, что меня обидело».
Зимой дети катались на санях и с террас Гатчинского дворца — на салазках. Играли в снежки и лепили огромную снежную бабу — на работу у всей семьи, включая императора, уходило несколько дней. Катались также на коньках — на катках в Таврическом и Аничковом саду.
Также весело развлекались дети Николая II, но уже не в Гатчине, а в Царском Селе. Вот что пишет Софья Тютчева: «В Царском Селе девочки любили кататься на коньках и спускаться с ледяной горы, которая была устроена для них в Александровском парке. Весной, как только вскрывался лед на каналах в Александровском парке, государь и дети вооружались баграми и шли вылавливать льдины. В этом занятии принимал участие и весь персонал детской половины с дядькой наследника, матросом Деревенко во главе. Наследник бегал по берегу и громко выражал свою радость при каждом всплеске воды. Вообще, сколько здесь было шума и веселья! До сих пор вспоминаю с удовольствием об этом времени. Забрызганные водой, раскрасневшиеся, веселые, возвращались дети домой. Когда же каналы окончательно освобождались ото льда, представлялось новое удовольствие: на воду спускались байдарки, и государь с детьми, чаще всего с наследником, катались по каналам, причем государь всегда греб сам. Иногда за ним следовала целая «флотилия»: в одной байдарке — две старшие девочки со мной (гребли мы по очереди), в другой — две младшие с матросом Деревенко».
Еще со времен детства Николая I во дворце появился обычай приглашать детей высшего дворянства для игр с императорскими детьми. Так, упоминавшаяся выше Юлия Баранова, в бытность свою Юлией Адлерберг, была подружкой великой княжны Анны Павловны. Ольга Александровна также вспоминает своих маленьких товарищей по играм. «Для маленьких Ольги и Миши воскресенье было радостным днем. В этот день им разрешалось приглашать к себе в гости детей из знатных семейств, — пишет ее биограф Йен Воррес. — Те приезжали из Петербурга на поезде, чтобы напиться чаю и поиграть с Царскими детьми пару часов. В дальней части дворца для юных гостей было отведено тринадцать комнат, являвшихся частью апартаментов Императора Павла I». Компанию детям часто составляли и ручные животные. Как правило, это были собаки, но у детей Александра III был ручной волчонок (разумеется, его держали не во дворце, а в парке) и заяц Куку.
По воспоминаниям Ольги Александровны, во время путешествий на яхте «Держава» в Данию к родителям Марии Федоровны детям «…разрешали брать с собой некоторых своих домашних животных, но только не зайца Куку и не волчонка, которые были еще слишком дикими. И все равно яхта походила на Ноев ковчег. На борту судна находилась даже корова. Путешествие продолжалось ровно трое суток, и Мама считала, что без свежего молока никак нельзя обойтись». В Александровском парке был зверинец, где со времен Николая I и вплоть до 1917 г. содержали слонов и лам. Дети любили наблюдать за их купанием.
Домашние учителя из Прибалтийских губерний и Великого княжества Филяндского
Домашние учителя до 1834 г. – одно из обозначений, принятых в быту для лиц, занимающихся образовательной деятельностью (другие варианты наименований – гувернер, ментор, наставник и т. п.). После 1834 г., когда вышло «Положения о домашних Наставниках и Учителях», домашними учителями назывались те, кто, не имея аттестата высшего учебного заведения, проходил специальное испытание в университете, лицее или гимназии. Во время этого испытания нужно было продемонстрировать общие познания и основательные сведения по тем областям знания, которые они собирались преподавать. Таким образом, в соответствии с «Положением о домашних Наставниках и Учителях», могли быть три категории лиц, занятых домашним образованием и воспитанием: домашние наставники (люди с высшим образованием, т. е. исключительно мужчины), домашние учителя / учительницы, надзиратели / надзирательницы (занимавшиеся исключительно присмотром за детьми, но не их обучением).
Среди домашних учителей, в свою очередь, также можно выделить несколько категорий:
- иностранцы, прибывшие из-за границы, сохранившие статус иностранца: французы, швейцарцы, британцы, выходцы из немецких государств и т. п. Они только исполняли должность учителя, но по закону учителями не были;
- иностранцы, принявшие российское подданство (принимали, чтобы получать полагающиеся социальные гарантии, а по окончании службы, если планировали вернуться на родину, отказывались от российского подданства);
- природные россияне.
В связи с принятием подданства иностранцами возникал целый ряд коллизий. Так, мужчины могли принять российское подданство на основе собственного решения, поскольку при работе в сфере образования выгоднее было быть официально русским подданным, а не иностранцем (иностранцам во второй четверти XIX века запрещалось открывать пансионы, иностранцам не полагались социальные преференции). Замужние женщины не имели собственного подданства, а принимали подданство мужа. Так что те из иностранок, что трудились гувернантками в России и решали принять российское подданство, чтобы иметь возможность открыть частный пансион, могли это сделать, только если были незамужними. Правда, здесь был один нюанс, выясняющийся в переписке министра юстиции графа В.Н. Панина и министра народного просвещения С.С. Уварова (1841 г.): не дозволять иностранкам, имеющим мужей в иностранном подданстве, принимать присягу на подданство России, но это правило не распространяется «на тех иностранок, которые, имея мужей в иностранном подданстве, приняли уже, для получения права на содержание пансионов и частных учебных заведений, присягу на подданство России, и получили дозволение на содержание сказанных заведений».
Следующий момент связан с традиционной для российского менталитета разницей в восприятии многих феноменов de jure и de facto. Так, с точки зрения закона, потомки иностранцев, родившиеся в России, и те из иностранцев, кто вступил в государственную службу и принял российское подданство, были юридически равны природным россиянам. Однако с позиции здравого смысла, иностранцами считались все выходцы из других стран и люди европейских национальностей вне зависимости от наличия / отсутствия у них российского подданства. А вот поляки, немцы из Остзейских губерний и выходцы из Великого княжества Финляндского, которые были подданными Российской империи (правда, с определенными правовыми нюансами), с позиции здравого смысла были иностранцами.
Прусский военный Л. фон Герлах, который посещал Россию в 1826, 1827-1828, 1832, 1834 гг. в качестве адъютанта принца Вильгельма, зафиксировал подобную амбивалентность фиксации статуса иностранца: «Если они [русские] старого графа Ливена называют иноземцем, то к таковым же принадлежат [здесь многие], равно как Дибич, Нессельроде, Бенкендорф, Витгенштейн, Сакен, а затем вся масса английских и французских гувернанток, гувернеров, бонн, немецких купцов, ремесленников и т. д., которые здесь проживают и деятельность коих проникла во все общественные отношения».
Для понимания процессов самоидентификации и идентификации иностранцев, трудившихся домашними учителями в Российской империи, выделим маркеры «чужого» или «другого». Во-первых, это маркер позиционируемой «чуждости». Суть его заключалась в том, что достаточно часто домашними учителями трудились люди, родившиеся и выросшие в России. Иностранцами, возможно, были их родители, или даже деды и прадеды. С точки зрения закона они были россиянами, но для потенциальных работодателей позиционировали себя как иностранцев, поскольку дворяне желали обеспечить своим детям иностранных учителей.
Вторым маркером «чужого» выступал язык. Иностранцы, предки которых перебрались в Россию, (т. е. это были de jure россияне во втором или даже третьем поколении, по-прежнему называвшие себя иностранцами), довольно часто владели только родным разговорным языком, а не письменным, или каким-то диалектом языка своего языка, или устаревшим его вариантом. Такие «иностранцы» становились чужими для своих соотечественников, и в путевых заметках о встречах с ними в России те оставляли самые гневные комментарии.
Весьма показательным был маркер конфессиональной принадлежности, поскольку русские воспитанники в большинстве своем были православными, а иностранные воспитатели принадлежали к иным христианским конфессиям. Это конфессиональное несоответствие дополнялось маркером локации места веры: дети отправлялись на богослужение с членами семьи, а иностранные наставники могли получить в воскресенье выходной и отправиться в свою церковь (если она была в месте их проживания), или оставаться дома и заниматься своими делами.
«Инаковость» иностранцев – домашних учителей выражалась в непривычном звучании имени и специально конструируемом отчестве, поскольку изначально оно у иностранцев отсутствовало, а к учителю, в большинстве случаев, требовалось относиться с уважением, частью чего являлось обращение по имени-отчеству.
Маркером «чужого» выступала внешность – телосложение, собственно черты лица, манера поведения, манера одеваться. «Чуждость» выдавали и невербальные средства коммуникации (жесты, мимика, позы и т. п.). В целом ряде случаев маркером «своего» и «чужого» выступали взгляды человека (политические) и бытовые привычки.
Если с природными иностранцами и их идентификацией как «чужих» все было более-менее понятно, то как превращались в чужих изначальные подданные Российской империи? Сразу оговоримся, что этот процесс имел определенную локализацию. Он проходил в отдельных регионах империи, где большая часть населения не принадлежала к великороссам, основным языком общения не был русский, а по конфессиональной принадлежности жители по большей части не были православными. Очевидно, что в первой половине XIX века к таким регионам относились Польша, Финляндия и Остзейские губернии. Выходцы из этих мест, трудившиеся в системе домашнего образования и воспитания, с точки зрения правовой были «своими», но при этом по многим аспектам принадлежали к «чужим».
Показательным в этом плане выступает кейс Софии Шпехт. В 1846 г. она обратилась к попечителю Дерптского учебного округа с просьбой заменить ее свидетельство на звание домашней учительницы и прописать в новом документе, что она не подданная России, а Финляндская подданная. Обратим внимание на то, что она не хотела становиться иностранкой (поскольку те не имели прав и преимуществ, которые давала служба подданным России), но при этом желала зафиксировать свой особый статус Финляндской подданной. В ходе переписки министра народного просвещения С.С. Уварова с графом А.Г. Армфельдом, статс-секретарем Великого княжества Финляндского, выяснилось, что есть такая юридическая категория как «право гражданства в Великом княжестве Финляндском», и семья Шпехт это право получила, поэтому было принято решение выдать Софии Шпехт свидетельство на звание домашней учительницы с указанием в нем, что она Финляндская подданная.
В целом домашние учителя из Финляндии имели особый статус, что закреплялось в Высочайше утвержденном 16 ноября 1848 г. положении Комитета Министров о порядке испытания уроженцев Великого Княжества Финляндского на право обучения детей в Империи. Если уроженец Финляндии выдерживал испытание в грамматическом знании русского языка, то ему предоставлялись все права и преимущества звания домашнего учителя, как и природным русским. Если же знания русского языка были недостаточны, то претендент – уроженец Великого княжества Финляндского – получал возможность исправлять должность учителя (опция, которая применялась к иностранцам), и никакими преимуществами, какие давала служба, пользоваться не мог. Так что уроженец Великого княжества Финляндского, «чужой» по языку и конфессиональной принадлежности, был во всех отношениях «своим», если мог сдать экзамен на грамматическое знание русского языка, но недостаточное знание языка и невозможность сдать соответствующий экзамен превращала его в абсолютного «чужака» даже в правовом отношении.
На Остзейские губернии распространялись общероссийские правила, и от потенциального кандидата на звание домашнего учителя требовалось знание русского языка как природного, но уроженцы Остзейских губерний, желающие получить свидетельство на звание домашнего учителя, обычно были немцами, и русский не был для них родным языком. В Дерптском учебном округе были озабочены этой коллизией, просили разъяснений, и С.С. Уваров в письме попечителю Е.Б. Крафстрему (1847 г.) указал: «грамматическое знание Русского языка требуется от всех Русских подданных, подвергающихся общему специальному испытанию на звание Домашних учителей, следовательно, и уроженцы Остзейских Губерний должны подлежать сему правилу». Так что уроженцы Остзейских губерний были «чужими» по языку и конфессиональной принадлежности, но «своими» с точки зрения подчинения всем общероссийским нормам.
Французский посол де Барант о российском образовании
Посол Франции в России (1835-1841) барон де Барант, как ученый и член французской Академии, живо интересовался системой образования в России на всех уровнях, от начального до университетского. По его словам, именно по этому вопросу он собрал наиболее подробную информацию, посещая учебные заведения и общаясь со сведущими людьми.
Посла поразило прежде всего то, что “общественное просвещение, как и почти все в России, является совершенно новым явлением”, в то время как для Запада, “стран латинских или германских, страсть к обучению возникла параллельно с развитием цивилизации”, а “общественное просвещение всегда являлось не даром властей или плодом их стараний, а естественным результатом развития общества, который власть была обязана принять и регулировать”. Почему же Россия пошла по иному пути? – задается вопросом посол. Истоки этого явления он усматривал в выборе Россией восточного, византийского варианта христианства, а не западного, римско-католического. “Христианская религия, – писал Барант, – пришедшая в Россию из Византии, носит статичный характер восточных религий, она не содержит в себе идею прогресса”. Поэтому ни “римское право, ни законодательство империй Востока не применялись в России. Здесь никогда не существовало юридических корпораций, корпуса магистратуры, исключая Новгород и Псков. Ни один город, ни одна территория никогда не имели политических прав. Ассамблеи, законодательный корпус, прямое влияние общества на свою администрацию – ничего этого Россия не знала. Того, что в Европе называют свободными, или либеральными, профессиями, в России никогда не существовало. Русские не участвовали в этой непрерываемой традиции римской цивилизации. Никакой Карл Великий в их стародавние времена не принес на смену варварству наследие Рима и античной Греции”.
Правда, замечает Барант, у России был свой Карл Великий – Петр I, который, исходя из практических потребностей, создал, с одной стороны, образовательные учреждения, готовящие преподавателей, с другой – школы для подготовки узкопрофильных специалистов. На этом покоится и современная система образования в России, и именно в этом посол усматривает ее главный недостаток. “Классические дисциплины, эта универсальная основа знаний и культуры всех тех, кто не зарабатывает на жизнь физическим трудом, этот базис и отправная точка всех специальных наук, совершенно не развиваются в России”, – писал он. Между тем император был сторонником именно такого подхода к проблеме народного просвещения. “Надо каждого обучать тому, что он должен уметь делать в соответствии с местом, уготованным ему Богом”, – как-то заявил послу Николай I. Все это печалило Баранта. “Там, где нет общественного просвещения, там нет общественности, там нет власти общественного мнения. заинтересованного в развитии наук и литературы, там совершенно отсутствует универсальная интеллектуальная атмосфера, столь необходимая кабинетному ученому, эрудиту, погруженному в свои книги”, – отмечал он.
Серьезной ошибкой Барант считал слабое развитие в России классического образования. Он писал: “Здесь отнюдь не вынашивают проектов отказаться от изучения французского языка, но, если бы Франции, ее литературе и истории, ее мысли отводилось бы значительное место в системе преподавания и это нашло бы отклик в сердцах молодых людей, – это вызвало бы беспокойство и нетерпимость. Из года в год пытаются придать образованию как можно более русский характер, тем самым рискуя превратить его в сугубо специальное и практическое, оторванное от научного прогресса Европы. Это изъян русской цивилизации. Похоже, она вот-вот остановится в своем развитии”.
Особенно поражали французского дипломата строгая, казарменная дисциплина и, по существу, военные порядки, царившие в российских образовательных учреждениях: “Это дисциплина и контроль за каждым шагом ученика, это подчинение строгому распорядку в течение всего дня, это абсолютная тишина, это безукоризненность и пунктуальность поведения. Ученики, изучающие французский или немецкий язык, были похожи на военных: хором и громким голосом они отвечали на заданный им вопрос”. Барант отмечал, что “всякое образовательное учреждение в России не может не иметь военного характера, поскольку для императора Николая это является истинной религией”.
Большое впечатление произвело на посла посещение московского Кадетского училища. “Образование кадетов, в глазах императора, – одна из самых важных забот его правительства. Он стремится увеличить число таких школ”. Именно в этих школах, как отмечает Барант, по мнению Николая I, должны воспитываться “русские подданные такими, какими их видит император”. “Ребятишки (четырех-пяти лет) блюдут военную дисциплину так четко и неукоснительно, как если бы им завтра предстояло вступить в полк. В обучении царит полное единообразие, отчего все ученики всегда остаются равны и не ведают, что такое та иерархия талантов, способностей к более быстрому ли более медленному развитию, усердия или лени, которая у нас помогает отделить – быть может, даже чересчур резко – одного ученика от другого”, – писал посол.
Барант уделил большое внимание развитию начального образования в России. Несмотря на то, что “правительство не особенно занималось распространением начального образования среди народа”, замечал он, достаточно большое число людей из низших слоев общества в Петербурге и Москве были грамотны: “Я то и дело видел кучеров фиакров или мужиков в лохмотьях, держащих в руках книгу. Однажды одна моя знакомая дама, прогуливаясь, повстречала внимательно читающего молодого человека; час спустя она возвращалась тем же маршрутом и увидела, что он по-прежнему погружен в чтение”.
Развитие книгоиздательского дела в России Барант считал очень хорошим симптомом: если 30 лет назад в Москве и Петербурге был один-два книжных магазина, то “сегодня это стало большим бизнесом”.
Резюмируя тему о развитии народного просвещения в России, французский дипломат писал: “Мне кажется, что, с одной стороны, правительство прилагает усилия, трудится над тем, чтобы развивать просвещение так, как оно это понимает. С другой стороны, в обществе существует свое собственное движение, независимая потребность совершенствовать свой разум и обретать знания. Это явление совсем новое и находящееся в стадии становления”. Оценивая деятельность Министерства народного просвещения во главе с графом С.С. Уваровым, в своем кругу Барант выразился следующим образом: “Издалека это нечто, вблизи – ничто”.
Пансионат Шарля Николя
Наряду с государственными учебными заведениями в первой половине XIX века в России существовало большое количество частных пансионов. В 20-х гг. XIX века в Петербурге было 17 мужских и 22 женских пансиона, а в конце 30-х гг. общее количество их возросло до 80. Государственных мужских гимназий в это же время было только 4. Частные пансионы контролировались в своей учебной деятельности министерством просвещения, но контроль носил чисто формальный характер.
Преобладающее большинство пансионов содержали иностранцы (женские пансионы — в основном француженки, мужские — большей частью немцы). Изучение европейских языков, европейской истории и литературы производилось в них в ущерб русскому языку, русским истории и литературе. Нередки были случаи, когда окончившие пансион подростки не умели читать и писать по-русски. В конце концов, даже министр просвещения вынужден был обратить внимание царя на антипатриотическое воспитание, даваемое в пансионах, начальники которых, как писал он во всеподданнейшем докладе, «не зная нашего языка и гнушаясь оным, не имея привязанности к стране для них чужой, юным россиянам внушают презрение к языку нашему и охлаждают сердца их ко всему домашнему, и в недрах России из россиянина образуют иностранца». В результате в 1811 г. последовал указ, предписывающий обязательное преподавание русского языка в частных пансионах.
Широко известен Царскосельский лицей, в котором учился А.С. Пушкин, но в царской России были и другие очень известные учебные заведения, из которых вышло немало известных российских политических и культурных деятелей. Среди этих заведений числится и пансион аббата Шарля Николя.
Данные о жизни Николя до эмиграции разнятся. В одних источниках указывается, что он родился в городке Новилль в Нормандии, в 1782 г. окончил иезуитский колледж в Париже, затем некоторое время преподавал в нем. Но в авторитетной французской энциклопедии «La Grande Encyclopédie» содержится информация, что он родился в Писси-Повиль, образование получил в Руане, а затем в коллеже Сент-Барб в Париже, где стал профессором и инспектором и работал там до начала революции. Так или иначе, после Великой Французской революции Николь не принял гражданского устройства духовенства и в 1790 г. покинул страну, первоначально став воспитателем сына французского посла графа Шуазеля-Гуфье в Константинополе и совершив с его семьей путешествие по Италии и Греции. Когда в ноябре 1792 г. графа обвинили в контрреволюционном заговоре, тот оставил свой пост посла и бежал в Санкт-Петербург. Аббат Николь последовал за ним и, пользуясь расположением двора, посвятил себя педагогической деятельности.
В Петербурге аббат Николь появился в 1793 г. и уже через год он открыл учебный пансион для шести воспитанников, а затем расширяет свое учебное заведение. В его пансионате получали образование дети из самых известных аристократических семей Петербурга, в будущем — высший интеллектуальный слой нации: Александр Бенкендорф, Василий Давыдов, Лев Нарышкин, Волконские, братья Орловы, Алексей и Михаил Голицыны, Гагарины, Дмитриевы и другие.
Пансион для мальчиков располагался на набережной Фонтанки, возле Юсуповского дворца. Пансион стал прибежищем для большого числа священников-эмигрантов из Франции. В 1794 г. аббат Николь, никак не ожидавший такого успеха, писал к другу-аббату: “Не странно ли, что проект, родившийся в аллеях Люксембургского сада, пронесенный по всей Европе, осуществился таки — и где! — в Петербурге!”.
Ф.Вигель вспоминал: “Тайный иезуит, аббат Николь, завел в Петербурге аристократический пансион. Он объявил, что сыновья вельмож одни только в нем будут воспитываться; и сколько с намерением затруднить вступление в него детям небогатых состояний, столько из видов корысти положил неимоверную плату: ежегодно по 1500 рублей, нынешних шесть тысяч”. Поскольку годовая плата за обучение составляла очень значительную сумму, которую никогда не запрашивали за свои услуги иностранцы-гувернеры, позволить себе обучение у аббата могли только отпрыски высшей аристократии. Состоятельные родители не скупились на расходы, так как пансион давал возможность воспитанникам завязать дружеские связи с другими аристократами, а это рассматривалось как залог успешной карьеры. Языком общения в пансионе был французский. Противники галломании не одобряли успеха пансиона и называли его иезуитским. И действительно в пансионе все было проникнуто католическими воззрениями, ученики должны были слушать мессу, хотя в известные дни в классе появлялся русский священник, преподававший православный катехизис.
После нескольких лет процветания пансион Шарля Николя оказался закрыт вследствие разразившейся там неизвестной эпидемии, но вскоре благодаря поддержке императрицы Марии Федоровны был открыт вновь. Имевший репутацию известного педагога, Николь не выдержал испытаний сурового петербургского климата и в 1806 г. переехал в Москву. После этого пансион стал терять былую популярность (чему способствовали и антифранцузские настроения того времени).
“В саду, принадлежавшем пансиону, были липы, посаженные каким-то голландцем еще при Петре Великом. Последний любил, как нам рассказывали, приезжать сюда по вечерам и пить пунш под деревьями. Пансионский дом снаружи был в два этажа, каждый из воспитанников имел свою комнату и на ночь нас запирали на ключ. Число воспитанников редко превышало 33. Аббат Николь сдал свой пансион в 1806 г. двум братьям, аббатам Macquard; при них, как говорят, пансион начал упадать”. (А.В. Кочубей, воспитанник пансиона).
Аббат Шарль Николь оставил о себе хорошие воспоминания воспитанников и его российских современников. Вот каким аббат Николь остался в памяти своего питомца А. Сумарокова: “Наружность аббата Николя была располагающая, речь мягкая, черты лица внушающие уважение, доброта неописанная, не слышно было, чтобы он крикнул на кого-нибудь… Словом сказать, он был нежным отцом и попечительной матерью… Он не был фанатиком и каждое воскресенье и праздник присутствовал при божественной литургии в нашей (православной) церкви, а по окончании божественной литургии служил Мессу для католиков…”. Известный поэт К.И. Батюшков писал об аббате Николе: “Дай Бог здоровья аббату, который изготовляет полезных людей для государства, он неусыпен и метода его прекрасная”. Приведенные свидетельства современников говорят о том, что аббат Николь был педагогом по призванию, понимал детский характер, его система воспитания была на высоте, хотя и отличалась отсутствием национального направления.
Интересно, что среди осужденных по делу декабристов было немало тех, кто обучался у иезуитов, в частности выпускников пансиона аббата Николя. При Александре I количество иезуитов в Петербурге увеличилось многократно. Министр внутренних дел граф Кочубей даже добивался для них право проповедовать христианство среди российских магометан и язычников. Сам император, по выражению Меттерниха, маршировал «от одной религии к другой» и предпочитал книги католических теологов. «Влияние философской французской литературы XVIII столетия стало сменяться в образованном русском обществе католической и иезуитской пропагандой. Эта пропаганда, соединенная с попытками иезуитов овладеть воспитанием русского великосветского общества, привела к результату, который не мог входить в цели пропагандистов, — к пробуждению патриотического чувства», — пишет Ключевский.
Наряду с эффектно составленной учебной программой, иезуиты умело занимались пропагандой католицизма – многие из воспитанников в будущем сделались католиками. Николь, который, “воспитывая русскую молодежь, верил, что трудится также для Франции”, сумел привлечь на свою сторону и русскую аристократию, находившуюся в значительной мере под влиянием эмигрантов – сторонников “старого режима” (таких, как графиня Головина), и молодых либералов из ближайшего окружения Александра I, и таких завзятых врагов галломании, как Растопчин, писавший ему: “Когда речь идет о гербах или качестве вина, я охотно советуюсь с г. *** и г. ***. Но, когда дело касается воспитания, я обращаюсь к Вам, г. аббат. Надеюсь, что этим я доказал Вам, насколько я люблю мое дитя.
В 1811 г. по инициативе герцога Ришелье, фактического основателя и губернатора Одессы, Николь был назначен визитатором католических церквей в южной России и перебрался в Одессу. Там он занимался реорганизацией и поддержкой этих церквей. В 1812 г. принял активное участие в борьбе с начавшейся эпидемией чумы. Вскоре усилиями аббата в Одессе был создан Благородный институт, в 1816 г. — по совету герцога Ришелье и приказу Александра I — преобразованный в Ришельевский лицей. Известно, что его деятельность в России была положительно оценена в Париже, куда в 1817 г. Николя вызвал король Людовик XVIII, назначивший его одним из своих придворных капелланов. После этого Николь вернулся в Россию и продолжал руководить Ришельевским лицеем до 1820 г., к тому времени уже находясь в конфликте с русским православным духовенством. В 1820 г., когда на иезуитов в России начались гонения, он навсегда покинул Россию и вернулся во Францию.
Царскосельский лицей
Одним из наиболее привилегированных закрытых учебных заведений в первой половине XIX века был Царскосельский лицей. В то же время по программе, организации учебного процесса, общему духу — это было совершенно особое учебное заведение, не имеющее аналогов в России того времени.
Проект его создания был разработан Сперанским в 1808 г., как лицея для высокоодаренных детей. Первоначально, по мысли автора проекта, не предполагалось сословных ограничений при наборе учеников. Однако в постановлении о Лицее, утвержденном в 1810 г., были изъяты положения о приеме детей всех сословий и равенстве учащихся. Все же основные идеи Сперанского о направлении, методах и содержании воспитания остались. Учебная программа включала как предметы среднего учебного заведения — русский язык, математику, историю, географию, немецкий, французский языки, латынь, закон Божий, нравоучение, так и университетского курса. Особое внимание обращалось на науки нравственные, то есть те познания, кои относятся к нравственному положению человека в обществе и, следовательно, понятия об устройстве гражданских обществ, о правах и обязанностях, отсюда возникающих. Поэтому лицеисты должны были изучать историю права, правоведение, логику; в науках исторических наибольшее внимание уделялось отечественной истории. В раздел словесности должны были войти художественная литература, лингвистика, стилистика, эстетика и, наконец, «изящные науки» включали чистописание, рисование, «танцевание», гимнастические упражнения, фехтование, верховую езду и плавание.
Таким образом, заведение, принимавшее учеников 10–12 лет, должно было довести их за чрезвычайно короткий — шестилетний — срок до уровня окончивших 8 классов гимназии и четырехлетний университетский курс. Правда, в таком виде программа существовала только первые шесть лет.
Штат профессоров и преподавателей Лицея был составлен из лучших специалистов. Первыми преподавателями его стали профессора Педагогического петербургского института А.П. Куницын, И.К. Кайданов, Я.И. Карцев, Н.Ф. Кошанский, профессор французской словесности Д.И. де Будри (из Екатерининского института благородных девиц) и профессор немецкой словесности Ф.М. Гауеншильд.
Ведущую роль в создании особой атмосферы свободомыслия и доброжелательности, которая характерна была для первых лет существования Лицея, сыграл его директор В.Ф. Малиновский, человек разносторонне образованный, прогрессивных воззрений, единомышленник Сперанского. В педагогической практике Малиновский считал необходимым приучать каждого ученика к самостоятельному критическому и философскому мышлению, воспитывать у него стремление жить и трудиться «для общей пользы».
В «Памятной книге Лицея» он писал о необходимости в преподавании всех предметов выделять нравственную идею, «приучать к различию добра и зла». Педагогам и наставникам полагалось относиться к воспитанникам корректно, как к взрослым, обращаться на «вы» с прибавлением «господин». Лицей был единственным в России учебным заведением, где не было телесных наказаний.
Все вопросы, касающиеся обучения и воспитания, решала так называемая Конференция Лицея, состоящая из профессоров и директора. Конференция постоянно сносилась с университетами: Петербургским, Московским, Харьковским и Казанским, получала оттуда книги, учебные планы. В свою очередь преподаватели Лицея посылали свои научные труды в высшие учебные заведения страны.
Хотя первоначально Лицей предназначался для детей самых высокопоставленных семей — одно время даже предполагалось там обучать младших братьев императора Александра великих князей Николая и Михаила — однако он не привлек внимания сановного и богатого дворянства. Первыми воспитанниками стали в основном дети родовитого, но небогатого, служилого дворянства. К экзамену были допущены 38 человек, зачислено — 30. Из них титулованных было только пять — барон Дельвиг, князь Горчаков, бароны Корф, Гревениц, граф Броглио. К родовитым дворянским семьям принадлежали Пушкин, Пущин, Ржевский, Матюшкин и Маслов. Лицеисты получили форменную одежду — сюртук военного покроя с красным воротником и металлическими пуговицами, парадный мундир — синий с красным воротником и синюю фуражку с бархатным околышем.
В специально построенном для Лицея здании рядом с Екатерининским дворцом размещались хозяйственные помещения, больница (на I этаже), большой зал, классы и классные комнаты для занятий после уроков (на II и III), на IV этаже — спальни воспитанников, состоящие из небольших комнат, разделенных перегородкой, с умывальником, постелью, шкафами для белья и платья. Пища, по отзывам воспитанников, была прекрасная и обильная.
Распорядок дня был составлен таким образом, что занятия чередовались с отдыхом; подъем в 6 часов утра, с 7 часов — молитва и чай, с 8 до 9 — урок, с 9 до 10 часов — отдых, с 10 до 12 часов снова уроки, потом с 12 и до 2 часов обед и отдых; с 2 до 5 часов — уроки. В 5 часов — вечерний чай и до 8 часов — свободное время. В 8 часов ужин и в 10 часов вечера — отход ко сну. Большое внимание уделяли воспитатели физическим упражнениям лицеистов. Зимой, после вечернего чая, в 5 часов лицеисты катались на коньках на небольшом четырехугольном пруду перед дворцом. Кроме этого ежедневными были верховая езда, фехтование, летом — плавание и гребля. Директор Малиновский устраивал различные подвижные игры, летом организовывал пешеходные прогулки в Колпино, Павловск, катание в шлюпках по озерам и прудам Царского Села.
Дом директора стал родным для лицеистов. Горчаков после поступления в Лицей писал родным, что «трудно выразить словами, какой прекрасный человек Малиновский, что он относится к воспитанникам, как к своим детям, и не делает разницы между ними и своим сыном». Малиновский постоянно переписывался с родными воспитанников, сообщал об их самочувствии, успехах. Трогательно заботился о своих подопечных. Так, заболевшему Есакову по распоряжению директора специально доставали козье молоко.
После ранней кончины Малиновского его преемник Е.А. Энгельгардт продолжил традиции лицейского воспитания. Ученики высоко ценили его как человека и наставника: «Он никогда не посещал классов, предоставляя полную свободу и самостоятельность профессорам-преподавателям… и действовал на воспитанников ежедневным с ними общением. Он имел обыкновение в младшем курсе приходить почти ежедневно после вечернего чая и занимал нас чтением, беседою (иногда шутливою); беседы эти не имели никогда характера педагогического наставничества, а были приноровлены к возрасту, служили к развитию воспитания и внушению им правил нравственности; особенно настаивал он на важности принципа правдивости… На старшем курсе беседы его клонились к развитию понятия о долге». Высокогуманный, высоконравственный девиз Малиновского — «общая польза», воспитавший стремление приносить пользу, служа «общему благу», стал и девизом Энгельгардта, который говорил: «Доколе человек не умер, он должен иметь беспрестанно в виду великую цель: споспешествовать (то есть содействовать) и общему благу». Энгельгардт был не только прекрасным педагогом, но и хорошим организатором — при нем был налажен быт и дисциплина лицеистов, расшатанные после смерти первого директора. Во многих домах Лицей, по выражению И.И. Пущина, получил «права гражданства». Воспитанники бывали в домашнем театре графа Толстого, в домах графа Ожаровского, И. Северина, Бакуниной — матери лицеиста Александра Бакунина и больше всего в доме директора Е.А. Энгельгардта. Там они знакомились с обычаями светской жизни, расширяли круг знакомств. Летом директор совершал с ними дальние, иногда двухдневные, экскурсии по окрестностям Царского Села; зимой в праздничные дни для развлечения возил на тройках за город завтракать или пить чай, тогда же в парке для них устраивались катания с гор. Лицеисты много бывали на воздухе — катались верхом, зимой — на коньках или санках, или просто гуляли в великолепных парках, окружавших дворец и здание Лицея. И неповторимая красота царскосельских дворцов и парков тоже влияла, формировала эстетические вкусы, нравственные воззрения лицеистов. Она воспитывала любовь к природе, искусству. Три необъятных парка, два огромных дворца и бесконечное множество павильонов, памятников, статуй представляли все стили в искусстве от барокко и классицизма до средневековой и восточной экзотики, готических, китайских и турецких мотивов — все, что запечатлелось в памяти и сердцах лицеистов.
Как писал В.К. Кюхельбекер: «Тут нет места, почти нет камня, ни дерева, с которым не было сопряжено какое-нибудь воспоминание, драгоценное для сердца всякого бывшего воспитанником Лицея».
Все в жизни Лицея — и лекции профессоров, и самостоятельные занятия и чтения, общение с наставниками и друзьями, и даже развлечения — способствовало развитию индивидуальности каждого воспитанника. И тот период в деятельности Лицея, когда эти условия оставались неизменными, отмечен и наибольшими успехами. Особую воспитанность и широкую образованность выпускников Царскосельского лицея, и прежде всего первого выпуска, отмечали все современники, назвавшие этот выпуск блистательным. Позднее он получил название «пушкинский». И действительно, из 28 воспитанников, закончивших Лицей в 1817 г., вышли не только величайший поэт, но и яркие личности — воины, поэты, исследователи — отважный мореплаватель Ф. Матюшкин, сановный дипломат, долгие годы руководивший внешней политикой России князь А. Горчаков; чудесный поэт, остроумный и нежный А. Дельвиг; первый друг Пушкина, честнейший и смелый И.И. Пущин, гвардейский офицер, позднее судейский чиновник, еще позднее — декабрист и ссыльнопоселенец в Сибири; поэт, педагог В. Кюхельбекер, — «милый Кюхля лицейских лет», тоже декабрист, скончавшийся в Сибири; барон М. Корф — видный сановник, сенатор, директор Императорской публичной библиотеки. Все очень разные, но все — самостоятельно мыслящие, прекрасно образованные.
В этом отношении Лицей в какой-то степени воплотил мечту русского века Просвещения — о создании учебного заведения, готовящего «новых людей». Только лицеисты первых выпусков имели мало общего с идеалами «новых людей» XVIII века.
«Лицейский дух», созданный и поддерживаемый Малиновским и Энгельгардтом, постепенно исчезал: менялись учебные программы, ужесточилась дисциплина, исчезла простота в отношениях воспитанников к педагогам и наставникам, были уничтожены и проблески свободомыслия. Последовавшая в начале 20-х гг. правительственная реакция в области просвещения нанесла сокрушительный удар прежнему Лицею. В 1821 г. Энгельгардт вынужден был покинуть пост директора. Лицей вывели из подчинения министерства народного просвещения и передали Управлению военно-учебных заведений. Директором его стал генерал-майор Гольтгоер. Позднее Лицей был переведен из Царского Села в Петербург и, получив наименование Александровского, по существу превратился в закрытое военное учебное заведение.
РОССИЙСКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ
К началу XIX века в Российской империи существовали три университета — Виленский, Дерптский и Московский.
Старейший Виленский университет, возникший еще в 1579 г., вскоре стал крупным научным центром средневековой Европы, особенно известным благодаря астрономическим исследованиям — в 1573 г. при университете была создана первая в Европе астрономическая обсерватория. К началу XIX века в нем преподавали литовские и русские ученые, количество студентов возросло до 700 человек. При университете действовали три клиники, больница, аптека, был разбит ботанический сад и создан зоологический музей. С 1804 г. права и функции его были значительно расширены. В ведение университета, согласно новому уставу, вошли школы Виленского учебного округа, а также губерний: Витебской, Гродненской, Могилевской, Минской, Киевской, Волынской и Подольской.
Столь же значительным научным и учебным центром стал Дерптский университет, открытый в 1802 г. Помимо факультетов медицинского, математического, философского при нем был создан так называемый профессорский институт, который за сравнительно короткий срок — 12–15 лет — сумел подготовить большое научное пополнение для русских вновь открываемых университетов. Более 20 хорошо подготовленных Дерптским университетом специалистов стали профессорами Петербургского, Казанского и других университетов.
Открытый в 1755 г. Московский университет был центром высшего образования не только Москвы, но и всей России. В первой половине XIX века из стен его вышли выдающиеся ученые, общественные деятели, великие писатели (историки С. Соловьев и Грановский, педагог Ушинский, литературные критики Белинский и Герцен, а также Грибоедов, Лермонтов, Тургенев и др.). По уставу 1804 г. Московский университет имел 4 факультета: 1) нравственных и политических наук, 2) физических и математических наук, 3) врачебных и медицинских наук, 4) словесных наук. Срок обучения составлял 3 года. Получив, также, как и другие российские университеты, в начале XIX века автономию. Московский университет приобрел право выборности профессоров и деканов факультетов, создания научных обществ, публикации научных трудов, а также руководства всеми учебными заведениями московского учебного округа. Военные события 1812 г. и пожар Москвы нанесли тяжелейший урон университету. В огне погибло почти все университетское имущество — библиотека, коллекции, рукописи профессоров. Поэтому последующие годы стали периодом восстановления утраченных научных ценностей. И уже к 1820 г. аудитории Московского университета были полны слушателей. Как писал в своих воспоминаниях бывший его студент: «Картина была чудесная, когда весь амфитеатр заполнялся молодежью здоровой, красивой, разнохарактерно одетой! — …Кандидат, кончивший курс, студент 30 лет, студентик 15-летний, армейский офицер — все сидело, стояло, лепилось где попало…».
Значительным последствием реформы народного образования в начале XIX века было создание и новых университетов. Так в 1805 г. было открыто два университета — один в центральном регионе России — в Казани, Другой — на Украине, в Харькове. Согласно уставу 1804 г. университеты мыслились как центры научной и просветительской работы в учебном округе.
Несмотря на широкие планы правительства, необходимая финансовая и научная база для вновь открываемых университетов по существу не была обеспечена. Университеты имели 4 отделения (факультета): философско-юридический с кафедрой богословия и церковной истории, 2) физических и математических наук, 3) медицинский, 4) словесных наук.
Финансовое обеспечение университетов, в том числе Харьковского, было возложено в значительной степени на местное дворянство. Еще в 1803–1804 гг. известный деятель в области просвещения и публицист В.Н. Каразин добился постановления Слободско-Украинского губернского дворянского собрания о пожертвовании на основание университета 400 тыс. рублей из предусмотренного им сбора на нужды просвещения в 1 млн рублей. Но поскольку подписка дворян и купцов носила по существу принудительный характер, сбор пожертвований растянулся на 30 с лишним лет.
Не выразило восторга по поводу открытия университета и казанское дворянство. Предвидя последующие пожертвования в пользу «храма науки», казанские дворяне хотели видеть в нем сугубо сословное учебное заведение, подготавливающее не столько к гражданской, сколько к воинской службе. «Учреждение университетов, — значилось в заявлении казанских дворян, поданном в Главное управление училищ в 1803 г., — должно наиболее клониться к просвещению юношей дворянского сословия, занимающего важнейшие должности в государстве… В университетах необходимо преподавание наук воинских, чтобы отвратить издержки, соединенные с учреждением в некоторых губерниях военных училищ…».
Естественно, что с первых же шагов новоиспеченные университеты испытывали большие финансовые трудности — не было денег для покупки нужных книг в университетские библиотеки, не было средств на необходимые приборы и организацию опытов на физико-математическом отделении, не хватало даже порой денег на жалование профессорам и адъюнктам. Историк Казанского университета Н.П. Загоскин печально фиксировал: «Представлялось естественным ожидать, что, создавая Казанский университет, правительство обеспечит ему в самых скромных, эмбриональных размерах наличность учебно-вспомогательных учреждений. На деле — этого не было. Только к 40-м гг. XIX века, благодаря энергии попечителя округа М.Н. Мусина-Пушкина и ректора университета Н.И. Лобачевского, университет мог быть обеспечен научно».
Другая трудность, которую приходилось преодолевать вновь образованным российским университетам, — это отсутствие научных кадров. В связи с этим одному профессору приходилось читать разные, часто совсем не связанные друг с другом курсы. К чтению лекций в университетах привлекали преподавателей гимназий и нередко людей, вообще не подготовленных к преподаванию в университете. Дефицит в отечественных научных кадрах побуждал министерство просвещения приглашать значительное число иностранных специалистов для чтения лекций в российских университетах. Так, при открытии Харьковского университета лекции на русском языке читали только пять профессоров, что составляло 25% преподавательского состава. Правда, к 30-м гг. XIX века число отечественных ученых в университете возросло до 70%.
Другой трудностью для вновь образуемых университетов было отсутствие студентов. Дворянство, и особенно провинциальное, в начале XIX века относилось настороженно и часто негативно к университетам. Попечитель Харьковского учебного округа Северин Потоцкий доносил по этому поводу министру просвещения: «Не чувствуя благотворного влияния наук или имея о них самое темное понятие, не радели они о воспитании детей своих, будучи лишены всех нужных к тому средств; они лучше соглашаются записать их в службу, оставя навсегда необразованными, нежели продолжать науки и усовершенствовать их знания». Поэтому университетским преподавателям приходилось не проявлять требовательности при приеме. «Поэтому, — заключает попечитель Харьковского учебного округа, — если бы университет сохранил в строгом смысле все правила, которыми должен руководствоваться при приеме студентов, то он не имел бы ныне ни одного студента». В связи с этим при Харьковском университете были созданы подготовительные курсы, а при Казанском — гимназия, где на казенный счет обучалось сорок учеников с обязательством поступления в университет. Несмотря на эти меры уровень знаний поступивших, видимо, был недостаточен, так как преподавателям университета приходилось применять методику средних учебных заведений. Так, например, в Харьковском университете значительная часть преподавателей проводила опрос студентов на каждой лекции в течение 10–15 минут; лекцию начинали с обзора предыдущего материала и т. п.
Период 1820-х гг., обозначенный реакционной политикой правительства в области просвещения, особенно тяжелым был для университетов.
В 1819 г. для инспектирования Казанского университета был послан симбирский губернатор, возглавлявший местное отделение Библейского общества, Магницкий, который пришел к заключению, что профессора там передают «тонкий яд неверия и ненависти к законным властям несчастному юношеству» и предлагал закрыть университет. На последнее правительство не согласилось; назначенному попечителем Казанского учебного округа Магницкому было предписано «исправить» крамольный университет. Начало этому исправлению было положено увольнением одиннадцати «неблагонадежных» профессоров. Затем Магницким была разработана инструкция ректору университета. Главная мысль ее сводилась к тому, что орудием воспитания должна быть религия, и в преподавании всех наук должен утверждаться «один дух святого Евангелия». В соответствии с этой установкой стал перестраиваться и учебный план — одни предметы исключались вовсе, другие начали излагаться в соответствии с новыми требованиями. Так, на юридическом факультете «для преподавания естественного права был составлен учебник христианского естественного права, вместо римского права ведено было преподавать византийское право, руководствуясь кормчей книгой». Философские учения предлагалось излагать в духе апостольских посланий, политические науки — на основе Ветхого завета. При освещении исторических событий рекомендовалось не вдаваться в излишние подробности. Центром изложения должна была стать священная история, задачей лектора — показать добродетельность христиан и злодейство язычников. Историю России следовало в основном ограничить историей дома Романовых.
В результате «преобразованный Казанский университет по своей внутренней организации представлял из себя настоящий монастырь», — вспоминал один из его студентов. Эта монастырская дисциплина развивала дух ханжества, лицемерия и обмана — показным благочестием можно было заслужить благорасположение начальства. Говорили, что «никогда нравы студентов не были распущеннее, чем тогда», несмотря на то, что ужесточенная слежка за студентами достигла апогея. «Надзиратели, наблюдая за студентами и управляя их каждым шагом, должны водить их из одной комнаты в другую, устанавливать в ряды, осматривать волосы, платье, кровать — словом, быть настоящими ефрейторами, — писал тот же автор, — дежурный адъюнкт, принимая студентов от надзирателей, расставляет их по аудиториям и затем начинает осмотр студентов, который продолжается долго». Только после этих многочисленных осмотров студенты допускались к занятиям, на которые оставалось все меньше времени. Неудивительно, что за годы попечительства Магницкого количество студентов Казанского университета значительно уменьшилось. За это же время там не было напечатано ни одного научного труда.
В то же время между профессорами процветали интриги, доносы, ссоры. Собрание ученого совета университета проходило во взаимных обвинениях в темных интригах, составлении фальшивых протоколов, во взяточничестве и т. п.
Следующей жертвой стал преобразованный в 1819 г. из Главного педагогического института Петербургский университет. Первоначально он состоял из трех отделений: 1) наук юридических и философских, 2) наук исторических и словесных, 3) наук математических и физических. В отличие от Московского университета здесь не было четвертого, медицинского отделения, так как в Петербурге существовала Медико-хирургическая академия. Отделения возглавляли профессора Лодий, Герман и Чижов.
Первым ректором Петербургского университета стал профессор М.А. Балутьянский, видный специалист в области политических и юридических наук, человек прогрессивных взглядов, друг Сперанского и автор многочисленных проектов по крестьянскому, финансовому и другим вопросам. Для преподавания были привлечены выдающиеся ученые и педагоги. Большую популярность заслужили такие профессора университета, как А.П. Куницын, блестящий оратор, любимый лицейский педагог, пламенный патриот, известный своими выступлениями и статьями в период Отечественной войны. Куницын читал естественное право и общую теорию права. В 1815–1818 гг. он опубликовал на страницах журнала «Сын Отечества» статьи, в которых отстаивал преимущества конституционной формы правления. Европейски образованный специалист, историк и литератор (впоследствии известный драматург) профессор Э. Раупах преподавал всеобщую историю. Курсы статистики и географии читали К.Ф. Герман и К.И. Арсеньев. Профессор К.И. Герман, «ученик знаменитого Шлецера в Геттингене был, по отзывам современника, человек умный и ученый… честный и добрый». К.И. Арсеньев был учеником профессора Германа, его лекции привлекали студентов как доступностью и четкостью изложения, так и политическим анализом материала, антикрепостническими убеждениями. Талантливым педагогом и ученым был и декан математического отделения профессор Д.С. Чижов.
С 1 ноября 1819 г. начался первый учебный семестр в Санкт-Петербургском университете. И если укомплектование университета педагогическими кадрами прошло вполне успешно — значительная группа его профессоров стала украшением отечественной науки, то набор студентов представил значительные трудности. 100 казеннокоштных студентов были переведены из Главного педагогического института. Однако на дополнительный прием «своекоштных» студентов было подано только 27 прошений на 3 отделения. Один из поступающих был принят без экзамена «по удовлетворительному гимназическому аттестату». Итоги экзаменов остальных оказались печальными: троим было вообще отказано в приеме «по совершенной неудовлетворительности знаний», шестеро были подвергнуты переэкзаменовке, причем двое тут же от нее отказались; один абитуриент оказался крепостным и был оставлен вольнослушателем, остальные же были приняты, «несмотря на то, что большая часть их не показала в латинском языке никаких сведений».
Надо заметить, что и в последующие годы число студентов возрастало медленно. К 1823 г. число своекоштных студентов увеличилось только на три человека. Одной из причин этого было то, что некоторые предметы читались на латинском языке, естественно, что слабое знание его создавало студентам большие трудности. Основной же причиной малочисленности созданных в начале XIX века русских университетов было все же, видимо, то, что дворяне избегали высших учебных заведений смешанного типа, стараясь определить своих детей в закрытые привилегированные училища.
Предполагалось, что деятельность нового университета будет строиться на основе устава, проект которого разрабатывал М.А. Балугьянский. Он предопределял расширение учебной программы и научной базы университета, введение прогрессивных методов обучения, связь университетской науки с народнохозяйственной жизнью страны. Но не успев еще окрепнуть. Петербургский университет стал жертвой правительственных репрессий. Недовольство администрации возбудила книга Куницына «Право естественное», которая, несмотря на положительные отзывы ученых и педагогов, в числе которых были Балугьянский и директор Царскосельского лицея Энгельгардт, была признана «сбором пагубных лжеумствований». В результате последним был объявлен выговор за допущение в подведомственных им учебных заведениях «вредного сочинения», Куницын же был уволен из университета.
В 1821 г. на Петербургский университет была распространена инструкция Магницкого, составленная им для Казанского университета и требовавшая изложения всех наук в духе евангельского учения. На другой же день ректор профессор Балугьянский обратился к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа Д.П. Руничу с письмом, в котором ходатайствовал об отставке. «По-видимому, — считает автор посвященной ему монографии, — Балугьянский счел невозможным для себя принять „Инструкцию“». Однако отставка Балугьянского принята была только частично — от должности ректора он был уволен, но оставлен профессором университета до окончания ревизии.
Кампанию по «очищению» университета от вредоносных идей возглавили попечитель учебного округа Рунич и директор университета (административно назначавшийся в отличие от ректора) Кавелин. Одновременно с пересмотром учебных программ началось гонение на «вольнодумных» профессоров. По отзыву современников, «Рунич был ревнителем, поклонником, подражателем и карикатурой Магницкого. Тот был хитрый и расчетливый плут, насмехался над всем на свете, дурачил кого мог и пользовался слабостями и глупостью людей. Рунич был дурак, хвастун, пустомеля… Подражая во всем Магницкому, восхищаясь его… подвигами в Казани, Рунич хотел повторить то же с большим блеском и громом в Петербурге. Помощником ему был профессор русской словесности Я.В. Толмачев».
Началась травля прогрессивных и просто неугодных профессоров. Как вспоминал один из авторов мемуаров: «Профессоры университета разделились на две стороны — белую и черную. На белой были Балугьянский, Лодий, Бутырский, Чижов, Соловьев, Грефе и Плисов; на черной — Зябловский, Толмачев, Рогов, Попов. Первые придерживались своего мнения и выражали оное по искреннему убеждению, по долгу правды и чести; последние — по зависти, подлости и желанию выслужиться у начальства».
Для того чтобы окончательно опорочить неугодных профессоров, была инсценирована проверка студенческих конспектов и авторских текстов лекций Э. Раупаха, К. Германа, А. Галича и К. Арсеньева. «Судилище» происходило на заседаниях университетской конференции 3, 4 и 7 ноября 1821 г. На первом заседании 3 ноября были допрошены профессоры Раупах и К. Герман, декан историко-филологического факультета. 4 ноября — А.И. Галич и К.И. Арсеньев. Поводом для обвинения Галича послужила его книга «История философских систем». Обвинение заключалось в вопросе; «излагая разные системы философии, зачем он их не опроверг?». Некоторые из членов конференции осмелились заметить, что как историк он не обязан был этого делать, но это не было услышано. «Рунич уподобил книгу Галича тлетворному яду или заряженным пистолетам, положенным среди играющих детей, не знающих употребления огнестрельного оружия». Последним на заседание 4 ноября был приглашен профессор Плисов, которого обязали представить конспекты лекций. После прочтения их Рунич доносил министру просвещения, что «хотя в них не найдено ничего предосудительного, но и это доказывает, что профессор — человек вредный, ибо при устном изложении он мог прибавлять, что вздумает».
На заключительном заседании 7 ноября председательствующий на нем Рунич всячески «издевался над обвиняемыми… перебивал насмешками и грубыми замечаниями речи в защиту обвиняемых», грозил полицейской расправой. В итоге объяснения, данные «опальными» профессорами, были признаны неудовлетворительными, и Раупах, Герман, Галич и Арсеньев были уволены из университета. Несколько позднее покинул его и Балугьянский.
Увольнение значительной и талантливой группы педагогов отрицательно сказалось на университете: понизился научный уровень лекционных курсов.
Последующее изменение в положении российских университетов было определено «Общим уставом» 1835 г. По уставу университеты, подчиненные полностью попечителю учебного округа, сокращали в значительной степени свою научную деятельность и превращались из научно-учебных заведений в учебные. Фактически упразднялась и автономия университета. Урезаны были функции ученых советов, деятельность их контролировалась попечителем. Отменена была выборность профессоров и деканов факультетов, кандидаты на эти должности назначались теперь также попечителем учебного округа. Изменения были внесены в структуру и учебные планы университетов. По новому уставу они должны были состоять из трех факультетов: философского, юридического и медицинского, а Петербургский университет, при котором раньше не было медицинского факультета, — из двух: философского и юридического. Причем последний теперь предназначался исключительно для подготовки чиновников — законоведов. В связи с этим существенным изменениям подвергся учебный план юридического факультета: введено было изучение действующего законодательства и упразднен ряд предметов, в том числе естественное право и философия. Что касается философского факультета, то он подразделялся на два отделения (гуманитарное и точных наук). На первом изучали философию, словесность, историю, политическую экономию; на втором — математику, физику, химию и ботанику.
В начале 1840-х гг. отделения философского факультета Петербургского университета были преобразованы в самостоятельные факультеты — историко-филологический и физико-математический. В 1854 г. был создан еще один факультет — восточный.
Независимо от факультетов по уставу 1835 г. во всех университетах были учреждены кафедры богословия, церковной истории и церковного законоведения, причем эти предметы стали обязательными для всех студентов. Постепенно для расширения этих курсов стал сокращаться и ряд философских дисциплин, а преподавание логики и психологии было передано профессорам богословия.
Но этим система перестройки высших учебных заведений не ограничилась. Одним из важнейших звеньев ее являлась сословная ориентация школы. В этом плане министерством просвещения был осуществлен ряд мероприятий, препятствующих обучению в университете лиц недворянского происхождения. Среди них и неуклонное повышение платы за обучение, в результате которого к концу первой половины XIX века в Петербургском и Московском университетах она достигла 50 руб. в год, и ограничение количества казеннокоштных студентов. Итоги этой политики не замедлили сказаться — в 1840-е гг. XIX века в Петербургском университете из 500 студентов 300 были дворянами.
Наряду с этим был предпринят ряд мер по существу полицейского характера, призванных дисциплинировать «вольнодумные университеты». Это прежде всего проверка читаемых лекций, возникшая сразу же после 1825 г. Вот как вспоминал об этом один из бывших студентов Московского университета: «На лекциях профессоров стали показываться военные мундиры. На пробной лекции философии, которую разрешено было в 1826 г. читать профессору Давыдову, мы в первый раз увидели императорского флигель-адъютанта: это был молодой граф С.Г. Строганов, впоследствии попечитель университета. Не знаю, заключение ли графа Строганова о духе лекции или чьи другие, но только кафедра философии была закрыта, и профессор И.И. Давыдов остался без места».
Другой подобной мерой была своеобразная «милитаризация» университетской жизни. Попечителями учебных округов стали назначаться люди военные, призванные навести в университете «порядок» и утвердить дух военной дисциплины. Штатным расписанием университетов были введены должности инспектора и субинспектора для надзора за студентами. Так, в Петербургском университете при трехстах студентах был один инспектор и четыре субинспектора. «Официально-казенное наблюдение за образом жизни студентов, — вспоминал сын известного историка, тогда бывший студентом университета, Ф.Н. Устрялов, — не имело особого значения… студентам выдавались билеты, которые должны были каждый месяц представляться инспектору, и он в них расписывался… Но действительное наблюдение сосредотачивалось в стенах университета и прямо зависело от бдительного ока нашего тогдашнего попечителя М.Н. Мусина-Пушкина… Получив самое ограниченное образование, он прежде служил в военной службе и, может быть, нюхал порох, но, конечно, не изобрел его. Он все спасение видел в дисциплине прежних аракчеевских времен. Дисциплину он старался применить и к науке, и к профессорам, и к студентам. Вид его был свирепый: густые нахмуренные брови, крючком выдающийся нос и угловатый подбородок обозначали некоторую силу характера и упрямство… Мусин-Пушкин стремился олицетворять собой идеал маленького деспота, считая, что только одним страхом можно воздействовать на молодежь». Попечителем Московского учебного округа в 1825 г. был назначен генерал-майор А.А. Писарев — «фрунтовый генерал». Он «посещал университет всегда в полном мундире со звездой и лентой, держал себя воинственно, говорил строго, отрывисто и громко. Имел ли он какое-либо понятие о науке? Этого, без сомнения, не было».
Следующей дисциплинарной мерой было введение формы для преподавателей и студентов университета. Причем соблюдение ее, по воспоминаниям современников, составляло «вопрос величайшей важности». Инспектор, субинспекторы и даже попечитель следили за этим неукоснительно. «…Инспектор университета Фитцум фон Экштет почти каждый вечер отправлялся на какое-нибудь публичное гулянье, чтобы захватить тех из студентов, которые явились на гулянье в фуражке, а не в форменной шляпе. К позднему вечеру этого же дня аудитории наполнялись арестованными, а попадавшиеся не в первый раз отсиживали урочные часы в карцере». Наряду с обязательным ношением форменного мундира и треугольной шляпы студенты должны были, подобно настоящим военным, отдавать честь генералам и членам императорской фамилии, становясь «во фронт» и опустив с плеча шинель.
В чиновном Петербурге, видимо, строже взыскивали со студентов, а вольнолюбивое московское студенчество бойкотировало установленные порядки. «Всех нас, своекоштных студентов, — вспоминал бывший выпускник Московского университета, — заставили носить форменные сюртуки… Но как-то форма не клеилась: при вицмундире одевалась крымская или круглая шляпа, шаровары а ля „казак“ и т. д… шалунов это тешило, хотя иногда они и квитались карцерным заключением; поплатился и я за единственные гороховые панталоны».
Кроме притеснений начальства, другой и, может быть, более серьезной трудностью студенческой жизни была материальная необеспеченность значительной части «универсантов». Несмотря на стремление правительства сделать университеты дворянскими, туда проникала и несостоятельная разночинная молодежь; особенно наблюдалось это в периферийных университетах (Казанском, Харьковском и др.). Кроме того, и среди студентов-дворян были и мелкопоместные, и дети чиновников, не имевшие ничего, кроме отцовского жалования или пенсии. Положение таких студентов было очень тяжелым, так как даже государственная стипендия едва обеспечивала существование. Стипендии в 150 р. ассигнациями в год «едва хватало на самую умеренную пищу и простую одежду». Поэтому «университетские студенты, получавшие казенное содержание, изыскивали средства подкреплять свой скудный быт то переводами иностранных книг на русский язык, то преподаванием уроков на стороне дворянским детям обоего пола». Нелегким был хлеб такого домашнего учителя — в любую погоду осенью и зимой, в плохой обуви и легкой шинели шли студенты часто на другой конец города, их ждал «высокомерный прием и более чем скромная плата».
Переводы иностранных книг были также непростым делом. «Нередко случалось, что переводчик, не понимая хорошенько самого содержания оригинала, не будучи довольно силен в языках, — кое-как клеил свое создание… Студент, переведший по своей воле, а не по заказу, какую-нибудь книжку, положим, роман, переписавши его чистенько, отправляется, бывало, робкими стопами в лавку, например, значительнейшего в то время московского книгопродавца Матвея Глазунова. Вот бородатый книжник воздымает на широкой длани рукопись и таким образом, не читавши, по весу решает участь ее». Цены здесь тоже были низкие — 3–4 руб. за печатный лист.
Несмотря на все трудности, приток слушателей в российские университеты в первой половине XIX века возрастал с каждым десятилетием. Если первоначально количество студентов в некоторых университетах исчислялось двумя десятками (например, в Петербургском, Казанском), то за период с 1833 по 1852 гг. общее число студентов (во всех университетах) увеличилось с 2725 человек до 3758, то есть на 1033 человека.
С годами оживляется университетская жизнь, увеличиваются библиотеки, растут коллекции, возникают новые лаборатории, музеи.
Так, к 1850-м гг. XIX века при Московском университете создаются Музей естественных наук. Клинический институт, при нем — глазная клиника, ботанический сад с двумя оранжереями, Повивальный институт с родильным госпиталем, богатая библиотека. На Пресне открылась астрономическая обсерватория. Совершенствуется и методика преподавания. Если в начале XIX века многие университетские профессора читали курсы по своим же книжкам, не отрываясь от текста и не задумываясь о том, насколько усваивают слушатели материал, то в 30–50-х гг. появляются прекрасные лекторы и педагоги, лекции которых захватывают студенческую аудиторию. Таким, например, был профессор всеобщей истории Московского университета Тимофей Николаевич Грановский.
Лекции Грановского собирали различную аудиторию, среди слушателей бывали не только студенты, но и офицеры, ученые, дамы и просто любознательные москвичи. Вот как вспоминал о лекциях Грановского бывший выпускник Московского университета, позднее профессор его, известный ученый-историк С.М. Соловьев: «Он не мог похвастаться внешней изящностью речи: он говорил очень тихо, требовал напряженного внимания, заикался, глотал слова. Но внешние недостатки исчезали перед внутренним достоинством речи, перед внутренней силой и теплотой, которые давали жизни историческим лицам и событиям и приковывали внимание слушателей к этим живым, превосходно очерченным лицам и событиям… В Грановском была неотразимая притягательная сила, которая собирала вокруг него многочисленную семью молодых и немолодых людей, но что всего важнее, людей порядочных, ибо с уверенностью можно сказать, что тот, кто был врагом Грановского… был дурной человек». С.М. Соловьев отметил не только глубокую научность лекций Грановского, красочность изложения, но и огромное нравственное воздействие личности ученого, его мировоззрения. Об этом же вспоминал и А.И. Герцен, тоже слушавший лекции Грановского: «На последней лекции аудитория была битком набита. Когда Грановский в заключение стал говорить о славянском мире, какой-то трепет пробежал по аудитории, слезы были на глазах, и лица всех облагородились. Наконец, он встал и стал благодарить слушателей: просто, прекрасными словами — слезы были у него на глазах, щеки горели, он дрожал… Безумный восторг увлек аудиторию; крики, рукоплескания, шум, слезы… Дамы бросились к доценту, жали ему руку. Я вышел из аудитории в лихорадке».
В русских университетах первой половины XIX века уже было много профессоров и приват-доцентов, прекрасных педагогов и больших ученых, которые способствовали дальнейшему развитию отечественной науки и растили новое поколение русских эрудитов и интеллигентов.
С.С. Уваров и приглашение иностранных профессоров
«Просвещенный европеец» Сергей Семенович Уваров сыграл важную роль в реформировании системы образования Российской империи в 1810-х гг.
В первые годы правления Александр I проявлял большой интерес к проектам «просвещенных реформ», основанным на западных образцах, что привело к частичному воспроизводству немецкой классической модели университета в России. Однако во всех российских университетах, учрежденных в начале XIX века, остро стояла проблема замещения должностей на кафедрах профессионалами с хорошей научной подготовкой и опытом преподавания. Далеко не все первоначальные назначения оказались удачными, в составе профессорской корпорации появлялись даже авантюристы, лжеученые и просто случайные люди. Не все иностранцы, претендовавшие на места преподавателей, имели подтвержденные дипломы западных университетов.
Деятельность С.С. Уварова, назначенного попечителем Петербургского учебного округа 31 декабря 1810 г. развернулась в полном согласии с параграфом «Предварительных правил народного просвещения» 1803 г. Он обязывал попечителя «пещись об устроении в своем округе университета и других училищ, если где оных еще нет, о распространении и успехах народного просвещения в местах, ему вверенных». Полномочия попечителя определялись также указом об обязанностях Комиссии училищ. С.С. Уваров представлял на утверждение министру народного просвещения (МНП) кандидатуры профессоров университета и директоров гимназий, один раз в два года осуществлял осмотр училищ, участвовал в работе Главного правления училищ, экспертного органа при министерстве. Таким образом, именно попечители округов в то время определяли персональный состав профессоров и преподавателей вверенных им университетов. В этом направлении много сделал предшественник С.С. Уварова Н.Н. Новосильцев, пригласив в Петербург в 1803 г. представителей Венского и Львовского университетов М.А. Балугъянского, П.Д. Лодия, В.Г. Кукольника, и обоснованно полагая, что эти ученые славянского происхождения вскоре смогут читать лекции на русском языке.
Приглашение иностранных профессоров являлось необходимым условием открытия в России в начале XIX века сразу нескольких университетов. При этом использовались различные механизмы, обеспечивавшие перемещение европейских ученых в Россию: академические и бюрократические связи и знакомства, объявления в иностранных газетах, активность российских дипломатических представителей за границей и так называемых «ученых корреспондентов», получавших жалование от Главного правления училищ. Все эти механизмы С.С. Уваров дополнил сетью собственных контактов в академическом мире Франции, Пруссии и других европейских стран, пользуясь тем, что его труды об античной мифологии и поэзии были высоко оценены специалистами, и он, первый из русских, был принят иностранным членом Французской Академии. Как писал сам С.С. Уваров, «мой “Опыт об элевсинских таинствах”’ наделал много шума в ученом мире и обеспечил мне открытую дверь в литературу». Сочинение Уварова на немецком языке о позднеантичном поэте Нонне Панопольском, посвященное Гете, послужило началу их переписки, перешедшей в свободное дружеское общение, как и в случае с В. фон Гумбольдтом. Личные контакты С.С. Уварова с западными учеными дополнялись прежними дипломатическими и светскими знакомствами, установленными им во время дипломатической службы в 18051809 гг.
Соискатель профессорской кафедры в России должен был представить рекомендации от известных европейских ученых или иметь серьезные научные труды. Приглашение в университет не обязывало кандидата принимать российское подданство, он лишь давал присягу на верность российской короне по определенной форме. Многие иностранцы лишь в конце карьеры, решив остаться в России, принимали российское подданство. Ректоры и попечители округов всячески склоняли иностранцев к принятию подданства, поскольку это делало корпорацию более стабильной.
По «Положению» о Педагогическом Институте (ПИ) 1804 г., он состоял в непосредственном ведении попечителя учебного округа. Для «ближайшего наблюдения за порядком внутренним» был назначен особый директор; для суждения «о делах ученых» под его председательством собиралась Конференция профессоров. За время своего существования (1804-1816) институт осуществил 3 выпуска студентов (1807, 1811, 1815 гг.), подготовив 330 педагогов, распределенных на учительские должности в столичные учебные заведения, а также в губернские гимназии столичного учебного округа и других округов. Распределение питомцев ПИ охватывало сибирские, кавказские и западные пределы Российской империи.
Молодой, амбициозный С.С. Уваров с самого начала направлял свои усилия на открытие университета в столице на базе ПИ. Ни в 1811 г., ни в 1812 г. о преобразовании ПИ в университет еще не могло быть и речи, т.к. приближалась война с Наполеоном. Однако уже в это время была пересмотрена программа преподавания в ПИ, распределение учебных часов и предметов между отделениями, преподавание приблизилось к университетской модели в направлении большей специализации. Уваров, посещавший в свое время Геттингенский университет, ясно представлял себе уровень и структуру университетского преподавания, но делал поправку на российские условия. В первую очередь, он старался укрепить кадровый состав ПИ, усилить «классический» цикл в программе обучения.
Первые кадровые замещения слабых преподавателей в ПИ более способными произошли уже в первый год попечительства С.С. Уварова. 20 марта 1811 г. он сообщал министру А.К. Разумовскому, что «первый и главный недостаток Педагогического института — это неимение особенного профессора для преподавания русской словесности. …С этой целью Педагогическому институту согласно было бы иметь известного и опытного литератора, который, распространяя вкус к отечественному языку, мог бы служить примером собственными своими творениями. Также весьма нужно для Педагогического института иметь преподающего греческую словесность и, особенно, латинский язык, ведь с сей стороны институт так беден».
Летом 1811 г. С.С. Уваров пригласил из Харьковского университета в ПИ ординарного профессора греческой словесности Я.Я. Баллен де Баллю. Уваров также ходатайствовал перед министром А.К. Разумовским о том, чтобы «снабдить его потребным количеством денег для путевых издержек из сумм того же университета на счет остаточных сумм института». Инициатива попечителя 25 июля 1811 г. получила одобрение со стороны министра А.К. Разумовского. Баллен де Баллю начал преподавание в ПИ 17 октября 1811 г. С.С. Уваров добивался установления ему жалованья ординарного профессора и выплаты квартирных денег. Однако из профессорского оклада в 2000 руб. Баллен де Баллю было определено лишь 555 руб. 55 коп. и 138 руб. 88 коп. квартирных денег.
30 сентября 1811 г. Уваров сделал представление А.К. Разумовскому о переходе на службу в ПИ профессора Петербургской духовной академии Ф.Б. Грефе преподавателем латинского языка и словесности. Попечитель подчеркивал «отличное знание им классических языков, опыт его и доверие со стороны ученого совета» и просил утвердить его в этом звании и определить ему денежное содержание в 1500 руб. в год (соответствующее статусу экстраординарного профессора) из экономических сумм института. Уваров мотивировал необходимость новой ставки профессора тем, что «…в настоящий курс половина по институту числа (50) воспитанников принята из губернских гимназий, воспитанники которых, имея прочные сведения в науках, слабы в знании латинского языка. А так как предполагается и впредь принимать в институт большей частью из гимназий, то надобность в данном профессоре становится еще более острой». Представление попечителя одобрили. Заметим, что Уварову удалось расширить состав преподавателей сверх штатов, предусмотренных по Положению об институте 1804 г., соответственно, суммы на выплаты им жалованья он берет из банковского капитала института (так называемой экономической суммы).
В 1813 г. в ПИ приглашается новый лектор французского языка И.А. Тилло вместо Лабе де Лонга. В своем представлении на имя попечителя директор ПИ Е.А. Энгельгардт, характеризовал его следующим образом: «Тилло работал прежде при Горном Кадетском корпусе. Он природный француз, но, кроме родного языка, знает также русский и немецкий. Начальство Горного корпуса и частные люди, у которых он вел, отзываются о нем очень благонадежно». Вскоре Тилло принес служебную присягу и приступил к преподаванию. Он оставался адъюнкт-профессором французской словесности в ПИ, ГПИ а затем и в Петербургском университете до 1830 г.
Сохранился рапорт И.А. Тилло Конференции института 1814 г., отражающий содержание и методику преподавания новых европейских языков и литератур. Он писал: «Исполняя предписание Конференции, честь имею донести, что в течение прошлой январской трети сего 1814 г. занимал я господ студентов следующим образом: в верхнем отделении небольшими сочинениями, разбором и переводом некоторых мест из лучших французских авторов, изъяснением французского словосочинения и переводами с российского и немецкого языков на французский; в среднем отделении также истолкованием французского словосочинения, переводами с российского и немецкого языков на французский и обратно, с французского языка на российский; в нижнем отделении объяснением правил грамматики, грамматическими разборами и переводами с французского языка на российский. В преподавании своем не держался я одного автора, но, сделав извлечение нужнейших правил языка из многих классических книг, и присоединив к тому свои собственные наблюдения. Объяснял и доставлял оные письменно учащимся. Об успехах господ студентов судить можно по бывшему испытанию».
С.С. Уваров старался ввести более жесткий контроль за научно-учебными занятиями профессоров. Так, в 1812 г. он поручил профессору В.Г. Кукольнику, жившему, как и некоторые другие профессора, в стенах самого института, «вести книгу в виде журнала в коем бы отмечаемо было, кто из преподающих науки, когда и сколько времени был в классе, кто вовсе не был и почему». Попечитель настаивал на необходимости повышать научную квалификацию профессоров, стимулировал приобретение ими ученых степеней и их публикаторскую деятельность.
В 1811-1812 гг. в Петербург вернулись 11 профессорских стипендиатов «из природных россиян», посланных для углубленной научной подготовки в Германию и Францию. Они сдали экзамен на право преподавания по программе, определенной Уваровым, и заняли места адъюнктов в ПИ и Царскосельском лицее. Многие впоследствии стали профессорами Петербургского университета. Среди них были юристы А.П. Куницын и М.Г. Плисов, зоолог А.В. Ржевский, математик Д.С. Чижов, химик М.Ф. Соловьев, философ А.И. Галич. Укрепление профессорской корпорации свежими силами, однако, не исчерпало всех проблем преподавания. В перспективе ожидаемого реформирования ПИ вакантными оставались кафедры астрономии, всеобщей истории и др. Для преподавания французской словесности в 1817 г. был приглашен А. Дюгур, прослуживший до того момента в Харьковском университете около 10 лет, и там же принявший российское подданство. При зачислении в штат ПИ он сменил фамилию на Дюгуров. Тогда же С.С. Уваров пригласил в ГПИ питомца университета Галле Э.-Б. Раупаха для преподавания всеобщей истории и протежировал ему при первых выборах ректора университета осенью 1819 г.
Немалые трудности иностранные профессора переживали в связи с языком преподавания, из-за недостаточного знания русского языка и сложности перевода на русский научной терминологии. В качестве языка преподавания в ПИ и ГПИ одновременно использовались русский, французский, немецкий и латинский языки, которые слушатели разных отделений понимали не одинаково хорошо.
В отношениях профессоров-иностранцев и их русских коллег не могло не возникать трений и разногласий по поводу различного понимания академической этики, карьерных стратегий и задач преподавания. Так, в 1812 г. возник конфликт между профессорами Е.Ф. Зябловским и П.Д. Лодием по поводу преждевременного, как казалось Лодию, зачисления ученика Зябловского К.И. Арсеньева в адъюнкты и поручения ему лекций. С.С. Уваров постарался сгладить этот конфликт, обязав его участников публично примириться, поощряя того и другого профессора в дальнейшем.
Отсутствие единства в среде профессоров объяснялось различием академических традиций, к которым принадлежали питомцы европейских университетов и россияне, не учившиеся в Европе. Это не могло не беспокоить Уварова. Иностранцы были далеки от нравов и привычек петербургского общества и жили довольно замкнуто. Свою роль в разочаровании и отчуждении иностранцев сыграло исчезновение иллюзий в отношении близости режима новых российских университетов к их германским прообразам. В то же время иностранцы были более свободны в своем поведении, т.к. подписывая по приезде в Россию контракт на 5 лет, они рассчитывали, что смогут вернуться на родину по окончании этого срока, если условия службы или проживания станут для них неблагоприятными.
Продолжая целенаправленные приглашения в ПИ и ГПИ иностранцев, Уваров выдерживал баланс между соотечественниками и представителями европейских научных школ, которых в штате учебных заведений было примерно поровну. Среди немцев, состоявших в штате, имелись и местные уроженцы немецкого происхождения.
С начала 1810-х гг. складывается традиция приглашения профессоров, в том числе иностранцев, преподавать науки членам царской семьи. Так, В.Г. Кукольник с 1813 г. по 1817 г. преподавал римское и российское гражданское право великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам. М.А. Балугьянский до 1819 г. читал братьям царя «Энциклопедию прав» и законоведение.
С.С. Уваров считал необходимым контролировать уровень профессиональной подготовки преподавателей и соблюдение академической этики. Дело в том, что до утверждения в 1819 г. Положения об ученых степенях, которое регламентировало их иерархию и условия получения, существовала масса возможностей присвоения ученой степени, минуя необходимые стадии написания и защиты диссертации, и даже путем прямого подлога — изготовления фальшивых дипломов о докторстве. Так, в 1816 г. по записке, инициированной С.С. Уваровым и с одобрения министра, были лишены докторских степеней профессора медицинского факультета Дерптского университета Вальтер и Вебер, «не державшие испытаний и не представившие диссертаций».
Организуя прием новых профессоров из-за границы и из других российских университетов, попечитель настаивал на увольнении тех, кто не соответствовал стандартам высшей школы. Так, по определению Конференции ПИ, был признан «бесполезным» учитель французского языка де ла Молиньер, который к тому времени преподавал в институте 7 лет. В представлении о нем говорилось, что он, «… не зная русского языка, хотя и знает латынь, малую приносит пользу студентам, требующим не одного механического разговора. В нынешнем же курсе, в коем почти половина воспитанников вовсе не знают латинского языка, де ла Молиньер еще менее может быть полезен для учащихся». Сам де ла Молиньер, зная о результатах проверки его курсов, подал С.С. Уварову прошение, где, «изъясняя негодование свое на поступок Конференции», просил или утвердить его профессором французского языка и словесности, или уволить из института с каким-либо отличием. Попечитель, избегая конфликта, счел возможным уволить его «с производством в следующий чин коллежского асессора» и заменить «правильно и твердо знающим русским язык» Лабе де Лондом, что было «одобрено министром и самим императором».
Для повышения авторитета ПИ и репутации его профессоров, по предложению С.С. Уварова, в городских изданиях анонсировались даты и процедура экзаменов, давались объявления о преподаваемых курсах и публичных лекциях профессоров. В октябре 1812 г. по инициативе Уварова было решено печатать в публичных «Ведомостях» некрологи профессоров, «знаменитых ученостью своей и трудами, …по примеру того, как делается в иностранных землях».
Попечитель внимательно относился к материальному благосостоянию «ученого сословия», используя любую возможность представить отличившихся к дополнительному вознаграждению, следующему чину или ордену, испросить вспомоществование в сложных жизненных ситуациях, помочь семье в случае болезни или смерти ученого. Это внимание важно тем, что для петербургских профессоров было редкостью владение недвижимостью и богатством, основным источником их доходов являлось жалование за ученую службу, при этом пенсионная система находилась в зачаточном состоянии. Так, весьма показательно личное участие Уварова в судьбе И. Шрадера и Баллен де Баллю. Физик И. Шрадер, отдавший ПИ 10 лет, стал слишком стар и болен, чтобы продолжать работу преподавателя. 7 февраля 1817 г. С.С. Уваров докладывал министру А.Н. Голицыну: «Предшественником моим (Н.Н. Новосильцевым) был в октябре 1806 г. определен в Санкт-Петербургский Педагогический институт в помощь профессору физики Иоганн Шрадер, почетный член Академии наук, вызванный из чужих краев. Ныне при преобразовании Педагогического института в Главный Педагогический институт помощник профессора физики Шрадер остается за штатом». При этом Уваров сообщил, что Шрадер «одержим полной глухотой и также при крайне слабом здоровье обременен большим семейством» и, лишаясь жалованья, будет вынужден влачить жалкое существование, потому что не сможет найти другой работы и пропитания. В стремлении оказать поддержку и «внушаемый соболезнованием», Уваров испрашивал для него пенсию в 500 руб. в год. Для того времени это было исключительное решение, учитывая, что в академической службе в России Шрадер провел не так много времени. Ходатайство попечителя, с согласия Александра I, было удовлетворено, и Сенатским указом Шрадеру назначили требуемую пенсию «из Государственного казначейства».
Помогал С.С. Уваров и семьям умерших профессоров. В 1815 г. он испрашивал пособие для многочисленного семейства профессора Баллен де Баллю, прослужившего в российских университетах 11 лет, поддержав ходатайство Конференции о выплате его вдове и детям надлежащей пенсии с прибавлением годового жалованья. Уваров при этом апеллировал к § 19 университетского устава 1804 г. и указу от 31 марта 1811 г., которые предусматривали единовременную выдачу годового жалованья, как вдове, так и детям профессора в равных долях. Ходатайство о дополнительных выплатах поддержал министр А.К. Разумовский и Комитет министров, вдова и дети умершего профессора получили в сумме 4 тыс. руб.
Лекционная нагрузка профессоров ГПИ оказалась несколько выше, чем в университетах по уставу 1804 г., и составляла: 6 ч. в неделю для ординарного профессора, 8 ч. — для экстраординарного, 12 ч. — для адъюнкта и 14 ч. — для магистра и учителя [24, с. 16]. Помимо основного курса в стенах ГПИ, его профессора читали публичные лекции для гражданских чиновников, начинавшиеся «пополудни не ранее 4-х часов». Некоторые преподаватели давали и приватные лекции «в свободное от классного учения время за установленную плату». В Петербурге неизменной популярностью пользовались частные лекции М.А. Балугъянского по политической экономии и финансам, К.Ф. Германа — по статистике, П.Д. Лодия — по философии и логике. При переработке устава ГПИ в Положение о Петербургском университете профессорская Конференция выразила желание сохранить частные курсы, мотивируя их необходимость несовершенством университетской структуры, в которой недоставало многих предметов. Эти курсы, по мнению профессоров, могли бы посещать, как студенты, успешно сдавшие курсовые экзамены, так и все желающие «пополнить свое образование, хотя в часы отдохновения». Однако министр народного просвещения А.Н. Голицын категорически запретил подобные занятия.
С момента образования ГПИ в 1817 г. его профессора и преподаватели в служебных и имущественных правах уравнивались с профессорами и преподавателями университетов. ГПИ предоставлялось право присуждать ученые степени и звания. Оклады профессоров стали такими же, как и у профессоров университета (до 3000 руб.), оклады адъюнктов — около 1000 руб. Общий бюджет института равнялся 165 тыс. руб., что на 35 тыс. руб. превышало годовой бюджет каждого из университетов.
В 1814 г. преподавателей подчинили более жесткому дисциплинарному контролю. Министр А.К. Разумовский в январе 1814 г. направил отношение С.С. Уварову, полное негодования: «До сведения моего дошло, что во многих учебных заведениях, невзирая на данное мною предписание, члены установленных советов, конференций и других сословий не бывают иногда на собраниях оных, не объявляя никакой законной причины своему отсутствию. Посему прошу Ваше превосходительство строго подтвердить подведомым вам местам, чтобы члены оных, когда не могут быть в собраниях, объявляли о том наперед с показанием предшествующих причин, которые всегда означат в журналах, а отнюдь не записывать в оных, что кто-либо из членов не присутствовал по неизвестным причинам». Уваров вынужден был предписать профессорам, чтобы они регулярно участвовали в заседаниях Конференции и вели журнал заседаний, отмечая отсутствующих на собрании с объяснением причины отсутствия.
Примечательна и другая инициатива А.К. Разумовского 1814 г., имевшая целью усилить надзор над профессорской корпорацией. В своем отношении С.С. Уварову он процитировал Манифест об учреждении министерства просвещения (1802), а именно его IX статью: «Всякий министр должен иметь непрерывное сношение со всеми местами, под управлением его состоящими, и быть сведущ о всех делах, которые в них производятся. Посему каждое место обязано посылать к своему министру еженедельные мемории о всех текущих делах, о делах же затруднительных или, скорейшего решения требующих, особенные представления». На этом основании министр потребовал регулярного доставления от ПИ «меморий», т.е. выписок из протоколов Конференции «обо всех делах, какие в учреждениях при оных собраниях производиться будут, по истечении каждого месяца». 28 апреля 1814 г. С.С. Уваров направил данное распоряжение Конференции ПИ, в результате чего мемории Конференции стали оформляться в двух экземплярах и предоставляться дважды в месяц в канцелярию попечителя. Благодаря этому распоряжению, в ведомственном делопроизводстве МНП и канцелярии попечителя нашла отражение хроника деятельности профессорских собраний и ход дискуссий в них по разным вопросам.
В период реформирования ПИ в ГПИ усилия С.С. Уварова по формированию ученой корпорации были развернуты в трех направлениях: адресное приглашение иностранных ученых на новые кафедры, число которых (26) почти соответствовало штату университетов; поиск и перевод перспективных специалистов из провинциальных университетов в столичный; продолжение подготовки кадров преподавателей из выпускников самого ПИ. Так, в 1816 г. по проекту С.С. Уварова в Англию направили 4 студентов ПИ для изучения системы взаимного обучения, которую в дальнейшем предстояло внедрить во втором отделении ГПИ, предназначенном для подготовки народных учителей.
За 10 лет управления Петербургским учебным округом С.С. Уваров смог выстроить последовательную кадровую стратегию, обновляя и укрепляя состав преподавателей ПИ и ГПИ профессионалами, стоявшими на уровне науки своего времени. Это были добавленные в штат в 1811 г. «особенные профессора греческой и латинской словесности», уже упомянутые Ф.Б. Грефе и Я.Я. Баллен ле Балю. В 1810-х гг. состав профессоров пополнили также Эрнст Беньямин Раупах, Ф.Ф. Гедике, Ф.И. Миддендорф, учителя языков: И.А. Тилло, Ю.И. Перро (французского), И.Я. Полнер (английского), Шелер (немецкого), Марокетти и Манцини (итальянского).
Лучшим приобретением Уварова стал переезд в 1817 г. в С.- Петербург Жана-Франсуа Деманжа и Франсуа-Бернара Шармуа — двух учеников французского ориенталиста А.-И. Сильвестра де Саси, с которым попечитель вступил в личную переписку по этому поводу. Молодые ученые заняли, соответственно, кафедры арабского и персидского языков и литератур.
В результате административных инициатив С.С. Уварова в феврале 1819 г. ГПИ был преобразован в университет. С образованием университета на его кафедры пригласили еще нескольких специалистов: астроном В.К. Вишневский, латинисты К.Ф. Радлов и Ф.Ф. Гедике, специалист по минералогии Л.И. Панснер, востоковед Дж. Топчибашев.
Благодаря своим административным возможностям и личным связям в мире французской и немецкой науки, С.С. Уваров смог пригласить за 10 лет в С.-Петербург целую плеяду выдающихся иностранных ученых, которые заложили основы преподавания классических и восточных языков, всеобщей истории, естественных наук. В деятельности С.С. Уварова- попечителя в 1810-е гг. в общих чертах наметились принципы и методы образовательных реформ, позже реализованные в политике С.С. Уварова-министра (1833-1849). Они представляли собой рациональное сочетание западной образованности и национальных особенностей администрирования и идеологического обеспечения науки и преподавания.
ЗАКРЫТЫЕ УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ ДЛЯ ДВОРЯНСКИХ ЮНОШЕЙ
Наряду с общеобразовательными государственными школами в России существовала система закрытых учебных заведений для дворян. В большинстве своем это были военные училища — кадетские корпуса. Пажеский корпус, Дворянский полк, школа колонновожатых (штабных офицеров) и другие.
Русское дворянство, исстари обязанное нести «государеву службу», большей частью несло эту службу в армии или на флоте. Со временем военная служба стала представляться наиболее престижной и естественной для дворянина. При отсутствии ее в биографии того или иного лица требовалось объяснить, чем это отсутствие вызвано — болезнью, физическими недостатками или неимением средств для службы в гвардии.
С начала XVIII века государственные власти предприняли шаги к образованию будущих офицеров или государственных чиновников. В 1732 г. в Петербурге был основан Первый сухопутный шляхетский корпус. Он был помещен на Васильевском острове в большом каменном доме с садом, ранее принадлежавшем А.Д. Меншикову. При открытии в корпус было принято 56 человек, но уже через месяц было 300 воспитанников.
С годами сеть военно-учебных заведений расширялась. В начале XIX века подготовка офицерских кадров в России велась уже в пяти училищах. Ими были I и II кадетские корпуса в Петербурге, Гродненский корпус, военно-сиротский дом, а с 1802 г. — Пажеский корпус. Оба Петербургских и Гродненский корпус давали воспитанникам общеобразовательную и военную подготовку.
В это же время к устройству корпусов стало широко привлекаться дворянство. Поездка генерал-майора Бегичева по губернским городам России дала около 1 млн руб., пожертвованных дворянством на эти цели. Впоследствии на эти средства были открыты 10 новых корпусов. В 1805 г. создается «Совет о военных училищах», позднее переименованный в Главное управление военно-учебных заведений, в руках которого сосредотачивалось руководство всеми заведениями подобного типа. В 1805 г. был принят и новый устав кадетских корпусов, по которому срок обучения в них устанавливался в 7 лет, причем общеобразовательные предметы проходились в объеме гимназий.
Однако, несмотря на реорганизацию учебного процесса, жизнь кадет изменилась в худшую сторону, как в материальном, так и в учебном отношении. Директором I кадетского корпуса, куда принимали только потомственных дворян, в начале XIX века был генерал Клингер, угрюмый и суровый человек, не сделавший никаких улучшений ни в преподавании, ни в воспитании кадетов. Не зная русского языка, он употреблял только три слова при наказании кадета: «на турма ево» (то есть «в тюрьму его»). Одежда воспитанников тогда состояла из тонкой суконной куртки с брюками, башмаков и нитяных чулок. Летом в такой форме было жарко, зимой — холодно. Кормили в корпусах плохо. Утром тарелка «габер-супа» с хлебом, в 12 часов — плохой обед, в 4 часа — небольшая булка и стакан «невской» воды. Большинство кадетов прямо голодали. Часты были случаи цинги. Основным воспитательным средством были розги, причем экзекуция проходила прямо в классах. Кроме того, в качестве серьезного наказания применялось заключение в карцер — отдельную комнату с небольшим окном и кроватью без матраса и подушки. Пища — хлеб и вода. Бывшие кадеты вспоминали, что к «ротному сечению мы были приучены настолько, что оно нам не казалось страшным»… Хуже была кадетская тюрьма (карцер), «там можно было делать с кадетами все, что взбредет на ум злому начальнику».
В 1819 г. начальником военно-учебных заведений был назначен герой Отечественной войны 1812 г. генерал П.П. Коновницын, и положение в них несколько улучшилось. Коновницын, пользовавшийся большим уважением и любовью воспитанников, отстранил плохих преподавателей, смягчил режим. Улучшено было и питание: «обед подавался из трех блюд, ужин из трех, вместо чая давали 2 булки». Была изменена форма кадетов: суконная куртка была заменена двубортным мундиром с золотыми галунами, к нему — серые брюки с кожаными крагами, от которых сильно страдали воспитанники — просидеть в них на уроках было мучительно — «ноги делались будто налитые свинцом».
В первые годы правления императора Николая I на кадетские корпуса стали обращать особое внимание. Возглавлявший их великий князь Михаил Павлович с 1835 г. помощником своим назначил Я.И. Ростовцева, который внес существенные изменения в учебную часть. Большее значение было придано предметам, способствующим идейному воспитанию — литературе и особенно истории. Причем требовалось, чтобы при преподавании последней ученикам сообщались только сведения со времен воцарения дома Романовых «как самого блестящего периода нашей истории, с тем чтобы у мальчиков не остались в голове глупые анекдоты об Иване Грозном и междоусобиях удельных». С 1836 г. Ростовцев начинает издавать журнал для воспитанников военно-учебных заведений, призванный влиять на их политическое воспитание.
Однако преимущественное внимание в кадетских корпусах во второй четверти XIX века обращалось на преподавание военных дисциплин. Тем не менее, и в этой области многих нужных знаний кадеты не получали. Так, например, в курсе военной истории наряду с критикой действий Наполеона и восхвалением русских полководцев, отсутствовал реалистический анализ ошибок (в частности в Дрисском лагере) нашего командования.
Неудачи Крымской войны наглядно показали недостатки в подготовке офицерских кадров.
Наряду с общеобразовательной программой и военными занятиями кадеты проходили основательную физическую подготовку. С.Н. Глинка, обучавшийся в конце XVIII века в кадетском корпусе, вспоминал: «В малолетнем возрасте нас приучали ко всем воздушным переменам и для укрепления наших телесных сил заставляли перепрыгивать через рвы, влезать и карабкаться на высокие столбы, прыгать через деревянную лошадь, подниматься на высоты». Такая закалка сказывалась и впоследствии. При выходе из корпуса С. Глинка и его товарищи стали адъютантами князя Ю.В. Долгорукова. Однажды в январский мороз они отправились сопровождать князя в одних щегольских мундирах. На что Долгоруков с одобрением сказал: «Это могут вытерпеть только кадеты да черти».
По окончании корпусов кадеты и большая часть «пажей» становились офицерами в основном гвардейских полков и пополняли военную элиту русского дворянства с присущими ей воинскими традициями. Мироощущение дворянина первой половины XIX века определялось, с одной стороны, привилегированностью своего сословия, с другой — службой. Правило «служить верно» входило в кодекс дворянской чести. При этом любовь к Отечеству отождествлялась с преданностью престолу — служили «царю и Отечеству».
Репутация офицера в огромной степени зависела от того, как он вел себя в бою. Поэтому смелость, хладнокровие во время опасности воспитывались с детства — дома, в кадетских корпусах, потом на службе. Характерен эпизод, рассказанный в воспоминаниях Михаила Бестужева. Однажды братья с гувернером катались на лодке по Неве; лодка дала течь и начала тонуть. Александр не растерялся и курткой заткнул течь. Но самый младший из братьев — Петр — испугался и начал плакать и кричать. Тогда Александр поднял его над водой и крикнул: «Трусишка! ежели ты не перестанешь кричать, я брошу тебя в воду!» «Хотя мне тоже было страшно, — добавляет Михаил, — но я кричать не смел».
Позднее, в мирное время смелость проверялась на дуэлях, являвшихся своего рода средством защиты чести и достоинства дворянина. И хотя дуэль была уголовно наказуема, но офицер мог быть наказан и за отказ от дуэли. В таком случае офицеры полка предлагали ему подать в отставку.
Воспоминания жителей столицы первой четверти XIX века изобилуют рассказами о «проказах» гвардейских офицеров, шумных товарищеских пирушках, романах со светскими красавицами. Но когда наступала «лихая година», гвардейские части становились участницами самых тяжелых боев. И гвардейские офицеры, бывшие кадеты или пажи, танцоры и дуэлянты, шли под вражеской картечью впереди своих солдат. Многие видные государственные деятели первой половины XIX века были смелыми воинами.
ПАЖЕСКИЙ КОРПУС
Пажское звание было учреждено в России Петром I вместе с прочими придворными чинами в 1711 г. по образцу германских дворов после объявления Екатерины I своей супругой. В то время пажи лишь изредка привлекались к придворной службе, жили дома у своих родителей или родственников, часто без всякого надзора, и не получали надлежащего воспитания и образования. 5 апреля 1742 г., чтобы навести в этом некоторый порядок, Елизавета Петровна указом утвердила комплект в числе восьми камер-пажей и 24 пажей. Кроме того, учитывая близость пажей к высочайшим особам, а также их значительное невежество и невоспитанность, была учреждена Пажеская придворная школа, где их обучали истории, географии, арифметике, французскому и немецкому языкам, а также танцам и фехтованию.
В 1759 г. императрица Елизавета Петровна приказала преобразовать Пажескую школу в придворный пансион, который получил официальное название «Пажеский Ея Императорского Величества Корпус». Камер-пажи и пажи, с целью улучшения надзора над ними, были поселены в доме адмирала Брюса. Инструкцией было определено время для дежурств во дворце и для учебных занятий. Тогда же пажей начали обучать иностранным языкам, геометрии, географии, фортификации, истории, рисованию, фехтованию на рапирах и эспадронах, танцам, русской грамматике и словесности и «прочему, тому что необходимо для честного дворянина».
Екатерина II, желая поднять уровень воспитания и образования пажей, указом 1762 г. ограничила прием в Пажеский корпус исключительно детьми дворян, известных своими заслугами перед Россией. Штат пажей был определен в числе шести камер-пажей и 40 пажей. Кроме того, императрица поручила академику Г. Ф. Миллеру составить для них учебную программу. С 1766 г. Пажеский корпус переехал в специально приобретенный для него дом на углу Мойки и Зимней канавки. В 1795 г. корпус был в образовательном плане приравнен ко всем прочим учебными заведениями Российской империи, и в нем был введен общий для всех порядок обучения. Однако в административном плане он остался в ведении Императорского двора и не был объединен с другими военно-учебными заведениями. В таком виде Пажеский корпус просуществовал 12 лет и на начало XIX века состоял из трех пажеских классов (на 50 пажей) и одного камер-пажеского (на 16 камер-пажей).
В самом начале своего царствования Александр I задумал реформировать Пажеский корпус с целью превратить его из придворного в элитарное военно-учебное заведение, дающее своим воспитанникам первоклассное образование, достойное будущих офицеров гвардии. Опытный педагог-практик генерал-майор Фридрих Максимилиан Клингер, служивший прежде директором Первого кадетского корпуса, стал главноуправляющим Пажеского корпуса и приступил к разработке нового устава. В начале сентября 1802 г. шеф корпуса граф Николай Петрович Шереметев представил устав государю, который был введен в действие 10 октября императорским рескриптом. По замыслу Клингера, доверить воспитание пажей — будущих офицеров гвардии — следовало лицам, совмещавшим в себе педагогические способности с боевым опытом. Однако ни директор корпуса генерал-майор Андрей Григорьевич Гогель, ни гофмейстер полковник П.П. Свиньин какими-либо представлениями о педагогике не обладали, хотя и были заслуженными офицерами. В то же время майор Карл Осипович Оде-де-Сион, служивший ранее под началом Клингера учителем в Первом кадетском корпусе, пользовался, благодаря уникальному сочетанию опыта строевой службы и участия в боевых действиях, степени доктора теологии, и многолетнего стажа педагога-практика, полным доверием своего бывшего начальника и как офицер, и как педагог.
28 октября 1802 г. Оде-де-Сион был назначен инспектором классов корпуса. Круг его обязанностей включал в себя заведование учебной частью и библиотекой корпуса, управление преподавательскими кадрами, составление учебной программы, контроль успеваемости учеников. Педагогический состав корпуса под его руководством сформировался весьма пестрый, хотя большинство педагогов были по меркам своего времени людьми хорошо образованными. Вплоть до 1812 г. курс «политических наук» пажам и камер-пажам преподавал выдающийся ученый, академик Петербургской академии наук Карл Федорович Герман — его блестящие лекции с благодарностью вспоминали многие выпускники корпуса того периода.
Набор предметов и объем учебных часов в корпусе были весьма внушительными. Образовательная программа включала гуманитарные дисциплины: географию (физическую, статистическую и политическую), историю (российскую и всеобщую), историю дипломатии и торговли, юриспруденцию. Обязательным для пажей было знание трех языков: русского, французского и немецкого. Из точных наук преподавали арифметику, алгебру, геометрию (в старших классах — «вышнюю геометрию»), тригонометрию, статику и механику, физику. Каждый выпускник корпуса обязан был уметь рисовать. Поскольку на пажей смотрели, как на будущих офицеров лейб-гвардии, изучали они и специальные военные дисциплины: фортификацию (полевую, долговременную, иррегулярную), атаку и оборону крепостей, артиллерию, «черчение планов», тактику, а с 1811 г. обязательным стал экзамен «по фрунтовой службе». Причем в тот год его впервые принимал лично Александр I. Некоторые камер-пажи экзамен этот не выдержали, поскольку уделяли строевому учению лишь один месяц летом, и производство их в офицеры было отложено.
С 1810 г. Пажеский корпус помещался в Петербурге в комплексе зданий по Садовой улице, 26 — это бывший дворец графа М.И. Воронцова (архитектор Растрелли, перестроен Кваренги), который до того занимал капитул Мальтийского ордена.
В 1811 г. высочайшим приказом офицерам Пажеского корпуса до подполковника включительно было пожаловано старшинство «против армейских одним чином выше».
Около 1814 г. среди пажей сформировалась тайное общество, члены которого устраивали секретные собрания, вели вольнодумные разговоры, а также занимались разными ребяческими шалостями. К примеру, они однажды исподтишка насыпали инспектору классов Оде-де-Сиону в табакерку толченых шпанских мушек, отчего у него сильно распух нос. В 1819 г. корпус был подчинен главному директору кадетских корпусов.
В 1820 г. члены тайного общества пажей, которых к тому времени в корпусе почему-то прозвали «квилки», выступили в качестве главных действующих лиц серьезного акта неповиновения корпусному начальству — так называемого «Арсеньевского бунта».
В ходе расследования восстания 1825 г. у властей, включая самого Николая I, имелись серьезные подозрения в принадлежности бывших квилков — участников «Арсеньевского бунта» — к тайным обществам декабристов. Всего же в 1826 г. среди членов этих обществ либо «лиц, прикосновенных к делу», следствием было выявлено около сорока человек, которые в разные годы учились в Пажеском корпусе. При этом большинство из бывших камер-пажей оказались тесно связаны с Южным обществом и близко знали его руководителя — Павла Ивановича Пестеля. Так, выпускники корпуса Николай Александрович Васильчиков (выпуск 1820 г.), Александр Семенович Гангеблов (выпуск 1821 г.), Николай Николаевич Депрерадович (выпуск 1822 г.) и Петр Николаевич Свистунов (выпуск 1823 г.) входили в состав петербургской ячейки Южного общества, созданной Пестелем для пропаганды своих идей в столице, а Свистунов являлся и одним из ее руководителей в 1824-1825 гг. Верховным уголовным судом были осуждены пажи, выпущенные из корпуса со времен реформы Александра I: Пестель (осужден по I разряду), Василий Сергеевич Норов (выпуск 1812 г., осужден по II разряду), князь Валериан Михайлович Голицын (выпуск 1815 г., осужден по VIII разряду), Василий Петрович Ивашев (выпуск 1815 г., осужден по II разряду) и Свистунов (осужден по II разряду), еще семь бывших камер-пажей понесли административное наказание.
С 1827 г. комплект обучающихся в корпусе увеличен до 150. В 1829 г. были изданы правила о порядке зачисления в пажи и определения в Пажеский корпус, причем право просить о зачислении малолетних сыновей в пажи было предоставлено сначала лицам первых четырех классов, а затем — первых трех или же представителям фамилий, занесенных в пятую и шестую части родословных книг (титулованное и древнее дворянство). В 1863 г. Пажеский корпус перешел в ведение главного управления военно-учебных заведений.
В 1865 г. Пажеский корпус был совершенно преобразован. Два старшие класса (специальные) уравнены, как в отношении преподавания, так и по организации, с пехотными юнкерскими училищами, а четыре младшие (общие) — с четырьмя старшими классами военных гимназий. В составе корпуса специальные классы образовали строевую роту, а общие — два возраста. Комплект был сохранен в 150 человек.
В 1870 г. был образован второй класс. В 1873 г., одновременно с переименованием в военных гимназиях приготовительного класса в первый, первого во второй и т.д., соответственно переименованы были и в Пажеском корпусе общие классы — второй в третий и т.д.
В 1878 г. два младшие общих класса корпуса — 3-й и 4-й — были выделены и вместе с вновь учрежденными — 1-м и 2-м — образовали особое учебное заведение, на 150 своекоштных экстернов. Приготовительные классы Пажеского корпуса, откуда пажи переводились в низший класс корпуса лишь по конкурсному экзамену. В 1885 г. приготовительные классы присоединены к корпусу.
По положению 1889 г., Пажеский корпус состоит из 7 общих классов, с учебным курсом кадетских корпусов, и двух специальных, с учебным курсом военных училищ; но, на основании временных правил 1891 г., приема в два младшие класса вовсе не допускается.
Все воспитанники корпуса носят звание пажей, а при переходе в старший специальный класс, те лучшие из них, кто удовлетворяет определенным требованиям (по успехам в науках и по поведению), производятся в камер-пажи.
К приему в корпус допускались исключительно зачисленные предварительно, по Высочайшему повелению, в пажи к Высочайшему двору; ходатайствовать о таковом зачислении разрешалось лишь о сыновьях и внуках лиц, состоящих или состоявших на службе в чинах первых трех классов или же об отпрысках родов, занесенных в пятую и шестую части родословных книг (титулованное и древнее дворянство). Прием производился по состязательному экзамену; в 7-й общий и в оба специальные классы ни приема, ни перевода пажей — кандидатов из других корпусов, не допускается (временные правила, 1891 г.).
Воспитанники Пажеского корпуса в период обучения считались причисленными к императорскому двору и систематически несли обязанности караульной службы. Большой честью и привилегией считалось возведение пажа в звание камер-пажа. Однако на это могли рассчитывать только лучшие из лучших, отличившиеся в учебе, поведении и воспитании, а также свободно владеющие иностранными языками. Камер-пажи были прикреплены и несли службу при императрице и великих княгинях во время балов, торжественных обедов, официальных церемоний и других мероприятий, где их присутствие было обязательным по протоколу. Количество камер-пажей варьировалось в зависимости от количества августейших особ и членов императорской семьи.
Пажи по правовому статусу приравнивались к унтер-офицерам гвардии, камер-пажи — к фельдфебелям гвардии, старшие камер-пажи — к подпрапорщикам гвардии. Выпуск по первому разряду из корпуса «в армию тем же чином» на самом деле не практиковался. По четвертому разряду из корпуса выпускались пажи — унтер-офицерами в гвардию или подпрапорщиками в армию, камер-пажи (что бывало крайне редко) — подпрапорщиками в гвардию или прапорщиками в армию.
Как любое закрытое элитарное учебное заведение, Пажеский корпус формировал закрытую касту своих выпускников. Окончившие его получали не только официальный нагрудный знак об окончании с изображением белого мальтийского креста, но и неофициальный — характерные перстни, стальные снаружи и золотые изнутри, на которых гравировался год выпуска и номер выпускника в зависимости от его успехов на выпускных экзаменах. Все обладатели таких перстней имели право обращаться друг к другу на «ты» в любой ситуации и вне зависимости от звания и чина, а выручка и взаимопомощь между ними были исключительными. Выпускники Пажеского корпуса официально носили знаки с изображением белого мальтийского креста. А неофициально — перстень из золота и стали, на котором была выгравирована надпись «№ 30», порядковый номер, соответствующий успехам в учебе. Такое сочетание металла перстня выбрали не случайно, пажи переняли девиз рыцарского Ордена тамплиеров: «Чист как золото и тверд как сталь».
За 115 лет своего существования в качестве ведущего военно-учебного заведения Российской империи Пажеский корпус успел выпустить множество достойнейших офицеров, составивших славу русской армии. Среди них были такие знаменитости, как декабрист Павел Пестель, писатель Александр Радищев, генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Муравьев-Амурский, знаменитый анархист Петр Кропоткин, организатор знаменитого Брусиловского прорыва генерал от кавалерии Алексей Брусилов, генерал от инфантерии, герой Отечественной войны 1812 г. Дмитрий Дохтуров, один из организаторов первой обороны Севастополя Виктор Васильчиков и множество других замечательных офицеров.
Последний выпуск Пажеского корпуса состоялся 1 февраля 1917 г., а грянувшая вскоре Октябрьская революция привела к ликвидации этого учебного заведения.
Императорское училище правоведения
Основано указом Николая I от 9 (21) мая 1835 г. по идее и на средства принца Петра Ольденбургского (племянник царя) и при тесном участии М.С. Сперанского, с целью воспитания юридически компетентных кадров для административной и судебной деятельности. Петр Георгиевич Ольденбургский, назначенный попечителем училища, приобрел для него за 700000 рублей дом сенатора Неплюева на набережной Фонтанки, 6 (напротив Летнего сада), который был перестроен архитекторами А.И. Мельниковым и В.П. Стасовым. 5 (17) декабря 1835 г. состоялось открытие училища.
Училище было закрытым учебным заведением, имевшим статус «перворазрядного» и уравненным с Царскосельским лицеем. Оно состояло в ведомстве Министерства юстиции. Управлялось оно попечителем, директором, инспектором классов, советом (попечитель, директор, инспектор, 3 профессора и воспитатель) и хозяйственным правлением (директор, инспектор и воспитатель). В него принимались юноши от 12 до 17 лет, только из потомственных дворян; всего воспитанников было не более 100.
Воспитанники училища — в просторечии «правоведы» — носили желто-зеленый мундир и треугольную шляпу, зимой —пыжиковую шапку (отчего получили прозвище «чижиков-пыжиков»); воспитанники старшего класса носили шпаги.
Воспитанники делились на казенных и своекоштных; те и другие обязаны были прослужить после выпуска 6 лет в ведомстве министерства юстиции. Полный курс обучения был сначала определен в 6 лет, с подразделением на две ступени: 2 начальных и 4 окончательных класса. С 1838 г. курс был установлен в 7 лет с подразделением на 4 общеобразовательных класса (с гимназической программой) и 3 специальных.
С 1847 г. при училище были учреждены приготовительные классы (с 1856 г. — трехлетние). В приготовительных и начальных классах полностью проходили гимназическую программу (однако греческий язык был заменен естествоведением); на специальных курсах проходили энциклопедию законоведения (начальный курс права), затем права церковное, римское, гражданское, торговое, уголовное и государственное, гражданское и уголовное судопроизводство, историю римского права, международное право, судебную медицину, полицейское право, политическую экономию, законы о финансах, историю вероисповеданий, историю философии в связи с историей философии права. Расход по содержанию училища в конце XIX века составлял 225000 р. ежегодно; из них 90000 отпускалось из казначейства, а остальная сумма возмещалась платой за содержание воспитанников.
Девизом училища, выгравированным на форменном значке, были слова «Respice finem» — «Предусматривай цель», а жизненным правилом, которое внушалось будущим правоведам, — «Honeste vivere, neminem laedere, suum cuique tribuere», что означает: «Честно жить, никого не обижать, каждому воздавать свое», что подразумевало стремление к идеалу и уклонение от компромиссов.
Телесным наказаниям подвергались только учащиеся младшего курса. Высшей мерой считалась публичная порка — иногда в присутствии и младших, и старших воспитанников. Подобные экзекуции стали обычными с приходом в январе 1850 г. нового директора, бывшего полицмейстера города Риги, генерал-майора Александра Петровича Языкова, полагавшего, что они дисциплинарно полезны для младших классов. Школьный день начинался под бой барабанов, а после завтрака учащиеся маршировали. Увлекшись борьбой с крамолой, Языков объявил воспитанникам настоящий террор.
В качестве воспитателей были подобраны военные офицеры. Учредили новую должность инспектора воспитанников, состоящую в том, «чтобы ходить по училищу, высматривать, ловить, наказывать, сечь». Телесные наказания, однако, не были отличительной чертой лишь этого учебного заведения. Порка розгами составляла обычную форму воспитания подрастающего поколения во многих странах Европы и особенно в Англии XIX века. В России по причине крепостного права этот вид наказания практиковался в помещичьих имениях вплоть до реформы 1861 г. В закрытых учебных заведениях военного или полувоенного типа порка считалась нормой.
Выпускники, окончившие училище с отличием, получали чины IX и X классов (титулярного советника и коллежского секретаря) и направлялись преимущественно в канцелярии Министерства юстиции и Сената; прочие направлялись в судебные места по губерниям, в соответствии с успехами каждого.
Принц Ольденбургский нередко приглашал воспитанников во дворец и обходился с ними как с членами своей фамилии, устраивая для них даже званые вечера. Первый директор училища Семен Антонович Пошман тоже устраивал у себя дома званые вечера, куда правоведы приходили пообщаться и потанцевать, часто вместе с родителями и близкими. Столь либеральная атмосфера существовала до 1849 г., когда Николай I во всех императорских училищах ввел строгую военную дисциплину, что явилось реакцией на распространение революционных идей, пришедших из Европы. Прежний дух относительной свободы так никогда и не возродился.
При училище была создана библиотека, а затем и музей истории училища. Воспитанники, которые не в состоянии были платить за учебу, получали вспомоществование из Правоведческой кассы (основана в 1885 г.), членами которой были прежде всего бывшие воспитанники училища — в большинстве высокопоставленные сановники.
В числе преподавателей училища были такие видные юристы, как А.Ф. Кони, адвокат В.Д. Спасович, «отец русского гражданского права» Д.И. Мейер, известный криминалист Н.С. Таганцев, юрист-международник Ф.Ф. Мартенс и др.
За все время своего существования училище подготовило более двух тысяч правоведов. Среди них была целая плеяда выдающихся государственных деятелей и юристов, таких как Н.С. Арсеньев, И.П. Закревский, К.К. Пален, К.П. Победоносцев, И. Г. Щегловитов, кн. Д.А. Оболенский, А.С. Танеев, Д.Н. Набоков, Н.Б. Якоби, И.Л. Горемыкин и др.
Из стен этого заведения выходили не только выдающиеся юристы. Разностороннее образование, которое получали воспитанники, позволяло развиваться их природным дарованиям. Композитор А.Н. Серов, поэт А.М. Жемчужников, критик В.В. Стасов, поэт А.Н. Апухтин, гениальный композитор П.И. Чайковский, писатели И.С. Аксаков и князь В.П. Мещерский, доктор медицины Н.Я. Кетчер, палеонтолог, доктор философии В.О. Ковалевский, шахматист А.А. Алехин — вот далеко не все знаменитые выпускники училища.
Училище было ликвидировано 18 июня 1918 г. решением Комиссариата народного просвещения; его здание было передано Петроградскому агрономическому институту. С 2003 г. в здании Училища правоведения (наб. Фонтанки дом 6) находится Ленинградский областной суд.
КАВКАЗСКИЕ ВОСПИТАННИКИ В ИМПЕРАТОРСКОМ УЧИЛИЩЕ ПРАВОВЕДЕНИЯ
В XIX столетии в образовательной и культурной политике России существенное место занимали Кавказ и Закавказье. Интеграция присоединенных и завоеванных земель в политическое и социокультурное пространство Российской империи являлась первоочередной задачей, решение которой было необходимо для закрепления результатов, достигнутых в ходе активной внешней политики России на Кавказе.
Осуществление этого замысла было немыслимо в отрыве от целенаправленной образовательной политики. Она реализовывалась в основном в рамках учебных заведений Российской империи, ибо на Кавказе и Закавказье долгое время отсутствовали условия для подготовки профессиональных управленцев. Для обучения в университетах и других учебных заведениях России кавказцам предоставлялись казенные места, при выпуске и устройстве на службу выплачивалось разовое пособие в размере годового жалования, по своему статусу они приравнивались к русским чиновникам.
Современный исследователь Б.К. Тебиев отмечает, что до 1849 г. приток выпускников кавказских гимназий, желавших обучаться в университетах и других учебных заведениях империи, не был организованным. Чаще всего, он осуществлялся за счет отпрысков местной знати, имевшей необходимые средства и связи. Для зачисления требовалось получить личное разрешение императора, подав прошение на его имя. Как правило, подобные просьбы в конечном итоге так или иначе удовлетворялись, ибо власть считала необходимым поощрение желание кавказцев готовить своих детей к гражданской службе.
Одним из учебных заведений, в которое поступали молодые кавказцы, было открытое в 1835 г. Императорское Училище правоведения, готовившее кадры для службы в судебном ведомстве. Оно являлось одним из наиболее элитарных гражданских учебных заведений, право на поступление в которое было предоставлено исключительно потомственным дворянам. Согласно правилам Училища, его выпускники были обязаны прослужить в судебном ведомстве не менее трех лет. При этом кавказские уроженцы пользовались особыми льготами и поступали на предназначенные только для них вакансии (в 1846 г., в соответствии с указом Николая I, таких вакансий было 5). Лица, зачисленные на эти вакансии и успешно окончившие курс, со временем должны были образовать на Кавказе корпорацию высокопрофессиональных юристов.
Кавказские уроженцы могли поступать в Училище и сверхкомплектными воспитанниками. Так, в 1845 г. дядя князя Самсона Эристова обратился к императору с просьбой устроить своего племенника сверх комплекта в число закавказских воспитанников. В связи с тем, что Самсону было только 9 лет, руководство Училища приняло решение зачислить его после достижения 12 лет, обязательно учитывая результаты экзаменов. Но уже сразу после обращения, Самсон Эристов был определен в Училище на казенный счет для подготовки к зачислению в него.
Также сверх комплекта был определен в Училище в 1846 г. сирота Шефи Султан Бек. В документах о его приеме давалась следующая характеристика: «принадлежит к одной из лучших фамилий Ширванского уезда», находился в частном пансионе, прилежно учился. Его зачислили кандидатом в число казеннокоштных воспитанников Училища до появления свободной вакансии. Однако Шефи Султан Бек так и не смог воспользоваться оказанной милостью из-за своей болезни, и на его место был определен воспитывавшейся без отца князь Заал Чавчавадзе, являвшийся до этого своекоштным воспитанником Павловского кадетского корпуса и не имевший средств для дальнейшего обучения. Чавчавадзе не смог успешно сдать экзамены, и его зачислили в приготовительный класс, что было обычной практикой в отношении тех поступающих, которые не могли сразу набрать высокие вступительные баллы.
Специальный контроль над успехами кавказских воспитанников в столичных учебных заведениях возлагался на учрежденный в 1840 г. Кавказский комитет, имеющий весьма обширные полномочия. В него ежегодно направлялись сведения о расписании экзаменов и об их итогах. Представитель от Кавказского комитета обязательно присутствовал на переводных испытаниях. Окончательное же решение о переводе воспитанников из класса в класс в случае недобора баллов или об исключении из учебного заведения оставалось за попечителем Училища принцем П.Г. Ольденбургским. Однако он чаще всего в выносимых решениях следовал воле Кавказского комитета.
Управляющий делами Кавказского комитета мог в частных случаях разрешить игнорировать те или иные статьи устава Училища для того, чтобы максимально учесть особенное положения кавказских воспитанников. В первую очередь это приобретало актуальность при определении воспитанников в учебные заведения, так как многие из них принадлежали к кавказской знати, но не имели документального подтверждения своего отношения к высшему сословию. Пользуясь своими обширными полномочиями, Кавказский комитет пытался сделать поступление в Училище правоведения для детей кавказского дворянства исключительно льготным. Так, в 1846 г. дворянин Амиров решил направить своего сына Александра для поступления в Училище. После годичной подготовки под непосредственным надзором училищного начальства А. Амиров был зачислен в приготовительный класс. Однако это решение крайне не устраивало Кавказский комитет. Он направил у Училище письмо, в котором указывалось, что Амиров, как уже прошедший годичную подготовку, подлежит зачислению не в приготовительный, а сразу в VII класс Училища (в Училище существовала обратная нумерация классов). Кроме того, отмечалось, что плата еще за один лишний год тяжело скажется на финансовом положении родителей Амирова, что «будет иметь не совсем благоприятное влияние на прочих родителей из Закавказских уроженцев». Однако Совету Училища удалось отстоять свою позицию и оставить Амирова в приготовительном классе, мотивируя это его низкими баллами на вступительных экзаменах, не позволявшими принять его непосредственно в VII класс.
Поступивший в том же 1846 г. князь Иван Эристов, по характеристике Кавказского комитета, имел прекрасные способности, и вступительные экзамены он сдал плохо только из-за недостатка прилежания и слабого знания русского языка. Для того, чтобы Эристов смог лучше подготовиться к переводным экзаменам, училищное начальство взяло его под усиленный контроль. Однако эти меры не принесли своих плодов, и он был оставлен на второй год. Через год Эристов снова провалил экзамены по латинскому и русскому языкам и вынужден был пересдавать их после каникул. Управляющего делами Кавказского комитета В.П. Буткова пробелы в познаниях латинского не очень смущали. По его мнению, для кавказских воспитанников, готовившихся к службе исключительно на Кавказе, слабые познания в латыни не могли стать препятствием для перевода в другой класс.
Стремление дать образование представителям Кавказа заставляло часто закрывать глаза на установленные правила и ученики переводились из класса в класс, имея низкие баллы. Так, Эристов во время обучения в 5 классе имел текущие 0 баллов по зоологии, 1 балл по Закону Божию, 2 балла по геометрии, 4 балла по географии России, 5 баллов по рисованию, 6 баллов по латинскому и французскому языкам (из 12 возможных). Баллы соответствовали следующим отметкам: 12 – «отлично», 11 и 10 -« весьма хорошо», 9 и 8 – «хорошо», 7 – «довольно хорошо», 6 и 5 – «посредственно», 4 и 3 -«худо», 2 и 1 – «весьма худо».
Не отличался Эристов и примерным поведением, получая за него обычно отметку не выше 6-7 баллов. Он пробыл в Училище правоведения 5 лет, и все его пребывание являлось сплошной головной болью для руководства учебного заведения и преподавателей. Директор Училища А.П. Языков писал управляющему делами Кавказского комитета В.П. Буткову: «Хотя князь Эристов целый год с большим усилием старался приобретать необходимые познания в предметах своего класса, и тем достиг развития умственных способностей для изучения наук высшего или собственно юридического курса… будучи от природы мало наделен способностями вообще, находится до ныне в столь слабой степени образования, что продолжение изучения наук высших для него более недоступно». Фактически возглавляя Кавказский комитет, Бутков не был заинтересован в отчислении кавказских воспитанников, поэтому, прямо не отказывая Языкову в исключении Эристова, он отмечал, что в последнее время этот ученик был «особенно прилежен» и «было бы справедливее оставить князя Эристова в училище правоведения, внушив ему, что он непременно будет уволен из заведения при первом случае, когда не будет удостоен перевода в следующий класс». Однако внушения, даже если таковые и были сделаны, не отразились на успеваемости данного воспитанника. Тем не менее, руководство Училища не посмело игнорировать пожелания Буткова. С разрешения попечителя Училища П.Г. Ольденбургского Эристов был переведен в следующий класс и в конце концов успешно окончил курс, получив при выпуске чин XII класса.
Многие воспитанники, зачисленные в Училище, из-за слабых способностей с трудом осваивали курс наук, но, тем не менее, благодаря заступничеству Буткова переводились из класса в класс. Поступивший в Училище в 1844 г. Иосиф Бебутов трижды оставался в одном классе и в соответствии с уставом Училища правоведения подлежал отчислению. Но чиновники опасались негативной реакции со стороны кавказской знати: «Правительство всеми средствами старается о том, чтобы убеждать Закавказских жителей давать своим сыновьям какое-либо воспитание. Будет весьма трудно убедить родственников князя Бебутова в справедливости принимаемой против него меры». Для подготовки к экзаменам Бебутов был оставлен в Училище на все каникулы. Окончательное же решение о его исключение могло было быть принято лишь после согласования с Кавказским комитетом, так как Бебутов был определен в Училище в соответствии с личным повелением императора.
В 1849 г. было издано «Положение о воспитании кавказских и закавказских уроженцев, на счет казны, в высших и специальных учебных заведениях империи». В положении было закреплено, что обучение «сверх общих видов распространения просвещения в крае, имеет еще особую местную цель, а именно: 1) Приготовление сыновей Кавказских и Закавказских жителей привилегированного сословия к занятию разных, даже высших должностей по всем родам государственной службы на Кавказе и Закавказом; и 2) Доставление детям лиц торгового и других сословий средств к приобретению познаний, в будущем их назначении необходимых, и с помощью которых они могли бы содействовать успешному развитию в крае торговли и промышленности».
Для решения первой задачи создавались особые вакансии для обучения кавказских и закавказских уроженцев в высших учебных заведениях Российской империи, в том числе и в Императорском Училище правоведения. В Училище, как и ранее, отводилось 5 мест для принятия кавказских воспитанников на казенный счет, причем одно из них предназначалось для детей русских дворян и чиновников, «беспорочно служивших или служащих на Кавказе и Закавказом». Обучение одного воспитанника обходилось государству в 450 рублей в год. Затем были созданы еще 5 вакансий для своекоштных воспитанников.
Как и прежде, зачисление кавказских и закавказских уроженцев в Училище правоведения было сопряжено с многочисленными льготами и послаблениями. Подобная благотворительная политика в корне противоречила главной цели обучения кавказцев в Училище правоведения – созданию высококвалифицированных национальных управленческих кадров. Так, в 1849 г. по просьбе матери в Училище правоведения был определен Иван Руадзе. Первоначально он учился в частном пансионе и готовился к поступлению в университет, однако из-за ограничения количества студентов ему пришлось отказаться от этого намерения. В своем письме мать Руадзе не забыла упомянуть о личном знакомстве ее мужа с Николаем I, рассчитывая тем самым добиться для своего сына места в Училище правоведения. Она ходатайствовала об определении сына в Училище в качестве своекоштного воспитанника на одну из вакансий, назначенных для закавказских уроженцев, но только с тем, чтобы ее сын, по окончанию курса, освобождался от обязанности служить на Кавказе, «если только сам того не пожелает. Я прошу этой милости потому, что боюсь, дабы сын мой, не будучи знаком с климатом Кавказа, не пострадал в здоровье и без того слабом». Несмотря на слабые знания по многим предметам, по личному решению попечителя Училища П.Г. Ольденбургского Иван Руадзе был зачислен в IV класс Училища с указанием на необходимость дополнительных занятий по алгебре, геометрии и особенно русскому языку.
Кавказским воспитанникам, как и всем прочим правоведам, труднее всего давались история, алгебра и геометрия. От обязательного изучения немецкого и английского языков они освобождались с тем, чтобы эти часы посвящались изучению русского языка, которым, как правило, большинство кавказцев владело крайне слабо. Кроме того, руководство Училища пришло к мнению, что для будущих выпускников, которые должны были служить исключительно на Кавказе, необходима замена изучения законов Остзейских губерний знакомством с законами Кавказского края. Вместо необязательных английского и немецкого все кавказские воспитанники должны были изучать местные языки: татарский, грузинский и армянский. Однако овладение этими языками шло с большим трудом. Директор Училища Языков отмечал, «что в отношении изучения кавказскими воспитанниками, вообще преподаваемыми им восточных языков, они не имеют никакого успеха, ибо на экзаменах могли только немного разбирать буквы, читали с трудом, но не понимали прочитанного».
Преподаватель татарского языка Л.З. Будагов жаловался на то, что кавказские воспитанники «не оказывают достаточного внимания, недовольно усердны, поздно приходят на лекции и вообще занимаются не так старательно, как бы следовало». Среди прочих неуспевавших он выделял Лорис-Меликова, позволявшего себе разные неприличные замечания. Следует отметить, что руководство заведения долгое время не знало о поведении воспитанников на уроках восточных языков. Хотя в Училище имелся особый журнал, в котором преподаватели должны были фиксировать все отметки правоведов, полученные ими на приватных уроках, и делать записи об их проступках, он не всегда своевременно заполнялся преподавателями. В частности, сам Будагов не внес туда ни одной записи, из-за чего начальство не имело возможности своевременно принять необходимые меры. В.П. Бутков поручил директору Училища сделать распоряжение, чтобы кавказские воспитанники «исправно и своевременно приходили на лекции татарского языка, и чтобы они были внимательны к преподаванию и в точности исполняли все приказания преподавателя, воспитанника же Лорис-Меликова, за его неуместные замечания, подвергнуть взысканию».
Одной из главных причин, по которой кавказские воспитанники пренебрегали изучением иностранных языков, была их уверенность в том, что баллы по этим предметам не учитываются при переходе в следующий класс и не влияют на получение чина при выпуске. Преподаватели Училища тщетно пытались донести до кавказских воспитанников, что местные языки для них гораздо важнее иностранных и что результаты экзаменов по ним учитываются в общей сумме баллов.
В то же время были в Училище и ученики, успешно осваивавшие курс наук. В 1848 г. директор Училища князь Н.С. Голицын извещал Кавказский комитет: «Вы с удовольствием усмотрите возрастающую охоту на учения вверенных попечению Вашему сих молодых людей». Многие кавказские воспитанники стабильно имели высокий средний балл. Так, князья Михаил Багратион-Мухарский и Николай Чавчавадзе в течение всего срока обучения были лучшими учениками в своих классах. Помимо обязательных предметов, они добровольно изучали немецкий и английский языки.
В 1850 г. льготы, предоставленные кавказским воспитанникам, планировалось существенно урезать. Это было одним из проявлений общего ужесточения правительственного курса в сфере образования. Если первоначально для поступления кавказским уроженцам было достаточно набрать не менее 8 баллов за каждый экзамен, то теперь в связи с ограничением максимального количества учеников в классе до 30 человек кавказские воспитанники должны были зачисляться на общих условиях. Так, в VII классе из 30 мест свободными для набора оставались только 26, остальные 4 занимали лица, оставшиеся на второй год. На эти вакансии претендовали 65 человек. Князь Заал Чавчавадзе, два года успешно проучившись в приготовительном классе, сумел успешно сдать вступительные экзамены, но по общей сумме баллов он занял 29 место в списке поступавших и в Училище не попал. В такой ситуации шансы на поступление в Училище правоведения выходцев с Кавказа фактически свелись к нулю, так как многие из них в силу ряда факторов (языковой барьер, слабая начальная подготовка) не могли конкурировать с другими поступающими. Осознав это, руководство Училища обратилось к императору, который разрешил по-прежнему зачислять кавказских воспитанников на особые вакансии независимо от общего конкурса.
Несмотря на то, что только одно из мест, выделенных для кавказских воспитанников, отводилось для детей дворян, служивших на Кавказе, к 1853 г. в Училище правоведения на этих вакансиях училось уже трое русских: Уманец, Всеволожский и Славич. В связи с тем, что они, как и прочие кавказские воспитанники, должны были изучать грузинский и татарский языки, с которыми ранее не были знакомы, учиться им было нелегко. Как правило, русские зачислялись на вакансии кавказских воспитанников вследствие просьб их родителей, не имевших средств дать образование детям. При этом главным критерием зачисления были заслуги отцов. Так, Алексей Всеволожский попал в Училище правоведения благодаря тому, что его отец беспорочно прослужил на Кавказе 22 года. Желавших дать своим детям образование за государственный счет, было так много, что Николаю I пришлось запретить рассматривать подобные ходатайства.
Тем не менее, и в 1850-60-е гг. по-прежнему продолжали поступать прошения о принятии в Училище правоведения в число кавказских воспитанников на казенный счет сыновей русских дворян. В 1858 г. в Училище в приготовительный класс был принят сын вице-директора канцелярии кавказского наместника Анатолий Инсарский. Принц П.Г. Ольденбургский выступил с инициативой о переводе на свободную вакансию кавказского воспитанника Александра Вениери, учившегося в приготовительном классе за собственный счет, мотивируя свое ходатайство тем, что отец Вениери умер, а его мать находится в крайне стесненных материальных условиях.
Не только государственные служащие обращались с просьбой поместить их детей в Училище правоведения. Одно из таких прошений исходило от главного священника кавказской армии протоирея Александра Гумилевского, желавшего поместить своего сына своекоштным воспитанником в приготовительный класс. Согласно уставу Училища, в это учебное заведение принимались только потомственные дворяне, внесенные в пятую или шестую часть родословной книги, дети военных чинов не ниже полковника и гражданских не ниже статского советника, но с разрешения императора допускались исключения, в том числе и для духовных лиц. Священник давал обещание руководству Училища, что независимо от своего скромного жалования 1623 р., он сможет своевременно вносить необходимую плату за обучение, однако сумма в 450 р. оказалась для него неподъемной, и он задерживал выплаты. Жена протоирея, в свою очередь, обратилась в Училище с просьбой перевести сына на казенную вакансию, предназначенную для кавказских воспитанников. Несмотря на активное стремление родителей дать престижное образование, их сын откровенно пренебрегал учебой. Директор писал, что «Александр Гумилевский в продолжение учебного года не занимался науками и по его собственному сознанию не приготовлялся к экзамену, ныне же объявил, что не желает оставаться в Училище, а т.к. ему уже 16,5 лет и он второй год состоит в одном и том же классе, то поэтому дальнейшее пребывание оказывается совершенно невозможным».
В случае грубого нарушения устава Училища воспитанники подлежали различным мерам взыскания вплоть до исключения. Однако многим из них благодаря протекции удавалось остаться ненаказанными. В 1854 г. воспитанник Николай Славич, пробывший в Училище менее года, был представлен к исключению за «непростительный поступок». Однако, по всей видимости, у Славича нашлись влиятельные защитники, потому что он продолжил учебу в Училище. Кроме «громкого поведения», Славич отличался и «тихими успехами». В своем классе он был худшим учеником, имея 1 балл по латыни и истории, 2 балла по арифметике, 5 по геометрии, русскому и по поведению. В 1854 г. директор Училища дал ему следующую характеристику: «Что же касается до Славича, то при вступлении своем он казался более способным, но с самого начала курса предается лени». Однако должное внушение не было сделано, и в результате в следующем году Славич был оставлен в VII классе на повторительный курс. Лишь после этого начальство решило обратить внимание на его воспитание, что и нашло отражение в характеристике за 1855 г.: «Славич от природы одарен весьма хорошими способностями, но запущен еще у своих родителей, поведения весьма нехорошего… в следующем году за ним будет особый присмотр».
К середине 1850-х гг. несколько кавказских воспитанников уже успели окончить Училище правоведения, многие учились в выпускных классах. Директор А.П. Языков в своем письме к В.П. Буткову дал следующую характеристику своим воспитанникам. О Самсоне Эристове он отозвался как о способном ученике: «. хотя прибыл из отпуска в училище довольно поздно, однако прилежанием своим догнал в науках своих товарищей и хорошо выдержал экзамены, переведен из III во II класс». Обучаясь в приготовительном классе, Эристов, как и большинство воспитанников, имел отметку «посредственно» по латинскому языку, в VI классе он имел такую же отметку по алгебре и татарскому. В V классе Эристов больше внимания стал уделять учебе и исправил отметку «худо» по геометрии на «хорошо». По мере взросления этот воспитанник становился все более прилежным, и в IV классе отметки по всем предметам у него были не ниже «хорошо».
Об Алексее Всеволожском директор писал: «Поведение его первоначально было весьма неудовлетворительно, ныне же он видимо поправился и начал убеждаться в необходимости занятия науками, имея прекрасные способности, он выдержал экзамен и переведен из VI в V класс». В действительности в первый год своего пребывания в Училища Всеволожский не мог адаптироваться к новой учебной среде, что сказывалось на его поведении, за которое он получил отметку «посредственно». Так же низко были оценены его успехи в латинском и русском языках. В то же время это были далеко не самые худшие результаты в классе, и в общем рейтинге успеваемости он занимал 21 место из 40.
Еще более печально складывалась ситуация с обучением у кавказского воспитанника Алексея Уманца. Он получил следующую характеристику: «отличного поведения и доброй души, но совершенно лишен способностей, чтобы приобрести необходимые познания в науках, при всем старании его, он решительно не может выдержать экзаменов и остается в VII классе». Уманец в совершенстве владел французским языком и относительно неплохо знал Закон Божий, но по русскому, истории, географии и арифметике он имел отметку «посредственно», а по латыни «худо». Отцу Уманца сообщили о проблемах сына, присовокупив, что «вообще дальнейшее пребывание сего воспитанника в Училище не поведет к положенному для него результату». В ответном письме отец сообщал: «Как ни грустен для меня этот отзыв, тем не менее я не могу не принести моей глубокой и сердечной благодарности за откровенное и немедленное извещение меня об этом, ибо этим вы даете лишь возможность, не теряя времени постараться поместить сына моего в другое учебное заведение, где курс наук ограничен, легче, и где. при его достаточных слабых способностях, будет по возможности не отставать от своих сверстников. При этом доложу, что ослабление его способностей, по заключению петербургских медиков, с которыми я советовался еще в прошлом году, уменьшилось от его расположения, которому тамошний сырой холодной климат вообще особенно благоприятствует». Уманец-старший изъявил желание забрать своего сына из Училища правоведения и поместить его в Московский кадетский корпус.
Еще один воспитанник, князь Александр Багратион-Мухранский, судя по его баллам, вообще не мог освоить учебную программу. При хороших познаниях во французском языке у него был единица по латыни, двойка по арифметике и шесть баллов по поведению. В письме к В.П. Буткову директор Училища отмечал: «Багратион-Мухранский и Уманец по недостатку умственного развития, несмотря на их прилежание, не в состоянии с желаемым успехом обнять преподаваемые в училище правоведения науки». При таких баллах у Багратиона-Мухранского не мог рассчитывать на перевод в следующий класс, поэтому по решению своего отца он был отправлен на военную службу.
В начале 1850-х гг. кавказские воспитанники после окончания учебных заведений не отправлялись на Кавказ для определения на службу, а должны были пройти двухлетнюю практику в министерстве юстиции или министерстве внутренних дел, откуда ежемесячно шли отчеты об служебных занятиях и успехах в Кавказский комитет. Многие из воспитанников так и не были отправлены на Кавказ. Так, Иван Эристов был прикреплен к четвертому департаменту Сената, а после окончания практики женился и остался работать в европейской части Российской империи. Михаил Багратион-Мухранского, один из самых способных кавказских воспитанников, окончивший Училище с медалью, также после завершения практического курса женился и получил разрешение императора не ехать на Кавказ.
Завершение Кавказской войны повлекло за собой постепенное уменьшение количества абитуриентов, претендовавших на поступление в Училище на места, предназначенные для кавказских воспитанников. Вследствие этого часть вакансий оставалась незамещенной. Поэтому в 1872 г. было принято решение сократить количество вакансий кавказских воспитанников, а освободившиеся места распределить между другими учебными заведениями – Императорским Московским университетом и основанным в 1867 г. Императорским Санкт-Петербургским историко-филологическим институтом. Вначале предполагалось ликвидировать 6 из 8 казеннокоштных вакансий, однако затем Кавказский наместник великий князь Михаил Николаевич распорядился упразднить лишь 5 вакансий. Но на момент принятия решения свободными оставались лишь 4 вакансии. Кроме того, еще двое сыновей князя Чавчавадзе Дмитрий и Александр числились кандидатами на принятие в Училище правоведения. Поэтому попечитель учебного заведения П.Г. Ольденбургский предложил упразднить 4 вакансии, а упразднение пятой отложить до момента ее освобождения. Спустя некоторое время он выступил с ходатайством о временном оставлении еще одной вакансии кавказского воспитанника для Василия Зыбина. Однако кавказский наместник великий князь Михаил Николаевич настоял на немедленном упразднении четырех вакансий. Старший из сыновей князя Чавчавадзе и В. Зыбин были зачислены на вакансии, освободившиеся после очередного выпуска правоведов.
Таким образом, обучение кавказских воспитанников в Училище правоведения являлось одним из каналов интеграции кавказской знати с общероссийской элитой. Возможностью обучать своих детей в этом престижном учебном заведении пользовались в основном армяне и грузины. Однако полноценной подготовке кавказцев к государственной службе мешал ряд обстоятельств. Льготные условия приема, усугубленные активным вмешательством руководства Кавказского комитета, способствовали зачислению в Училище кавказских воспитанников, не обладавших должной начальной подготовкой, способностями и прилежанием. Благодаря связям родственников и протекции Кавказского комитета они переводились из класса в класс, невзирая на слабые успехи, и в конце концов оканчивали курс, так и не приобретя необходимых юристу знаний и навыков. Отчисление кавказских воспитанников осуществлялось лишь в крайних случаях (таких, как оставление в классе на четвертый или пятый год). Правительство одобряло подобную политику, так как, с одной стороны, было заинтересовано в создании обладавших хотя бы минимальной профессиональной подготовкой национальных управленческих кадров и распространении образования среди представителей кавказской элиты, с другой стороны – опасалось отсевом и исключением неспособных оттолкнуть от себя представителей влиятельных кавказских фамилий, в чьей благосклонности оно было крайне заинтересовано. В то же время среди правоведов-кавказцев были и одаренные воспитанники, достигшие впечатляющих успехов в учебе и высоко ценимые начальством.
Дальнейшая судьба кавказских воспитанников складывалась по-разному. Одни из них, в соответствии с буквой закона, отправлялись на Кавказ, другие же в силу различных обстоятельств, оставались в Петербурге и теряли связь с родиной.
Технологический институт
К концу первой четверти XIX века в Российской империи начался первый цикл промышленной революции, и для развития отечественной промышленности были необходимы технические специалисты. Министр финансов Е.Ф. Канкрин предложил Николаю I проект учреждения первого высшего технического училища в России.
28 ноября (10 декабря) 1828 г. император утвердил «Положение о Санкт-Петербургском Практическом технологическом институте». Основной задачей данного учебного заведения являлось: «…приготовить людей, имеющих достаточные теоретические и практические познания для управления фабриками или отдельными частями оных».
Первоначально институт был закрытым учебным заведением. Обучение велось преимущественно за государственный счет, хотя существовали места для вольноприходящих, обязанных вносить плату за свое обучение. Всего в институте должно было обучаться 132 воспитанника. Обязательными условиями поступления являлись достижение возраста 13–15 лет, владение грамотой и крепкое физическое здоровье.
Обучение в институте проходило в течение 6 лет, после чего выпускники еще два года находились в подмастерьях. Значительную роль в процессе учебы играли практические занятия. В институте были созданы лаборатории и мастерские, где воспитанники знакомились с основами промышленного производства и устройством завозимых в Россию паровых машин.
После окончания обучения в зависимости от успеваемости воспитанники становились «учеными мастерами» или «мастерами». Первое звание освобождало от рекрутского набора, телесных наказаний и подушной подати. Однако поступать на государственную службу и получать чины выпускники Санкт-Петербургского практического технологического института не имели права.
Возведение здания института (ныне главный корпус Санкт-Петербургского государственного технического института (технического университета) (СПбГТИ (ТУ)) было начато в 1829 г. на землях, выкупленных Министерством финансов у разных лиц и егермейстерского ведомства. На строительство было выделено более 1,3 млн руб. Часть из этих средств предоставлена частным лицам из купеческого сословия, заинтересованным в развитии отечественной промышленности. Процессом строительства руководила специально созданная комиссия, в которую входил архитектор А.И. Постников. К 1 августа 1831 г. строительство трехэтажного здания института завершилось. 11 октября 1831 г. состоялось торжественное открытие практически всех классов института.
В первый год в институт приняли 52 ученика. В 1833 г. были открыты два старших класса, а через год при институте образовали специальную Горную техническую школу, готовившую механиков для недавно образованного Корпуса горных инженеров. В 1834 г. в институте прошли первые экзамены, на которых присутствовал лично министр финансов Е.Ф. Канкрин.
В это же время благодаря новому инспектору классов А.П. Максимовичу в Санкт-Петербургском практическом технологическом институте удалось по-новому организовать занятия в мастерских и химической лаборатории. Именно при этом преподавателе институт начал получать заказы от различных ведомств на изготовление образцов машин, тканей, а также гравюр и литографий.
В 1837 г. состоялся первый выпуск. Из 14 человек, окончивших институт, двое получили золотые, один – большую и двое – малые серебряные медали.
Новая страница в истории института была открыта в 1858 г., когда его директором был назначен И.П. Чайковский, задумавший реформировать учебное заведение. К декабрю 1859 г. подготовили проект нового устава, однако еще до его официального рассмотрения Государственным советом началось проведение целого ряда реформ. Так, например, в 1860 г. введено разделение учащихся института на механическое и химическое отделения.
3 июля 1862 г. вышло высочайше утвержденное мнение Государственного совета, согласно которому Санкт-Петербургский практический технологический институт получил новый устав, разработанный И.П. Чайковским. Теперь в институт можно было поступить только с 16 лет, имея за плечами полный курс гимназии или реального училища. Обучение должно было длиться 4 года, после чего следовали экзамены. По их итогам выпускник мог получить звание технолога 1-го или 2-го разряда, а при неудовлетворительной сдаче – механического мастера или лаборанта. Следует отметить, что звание технолога 1-го разряда позволяло получить личное почетное гражданство.
После проведенных в институте преобразований количество студентов стало постепенно увеличиваться, и через 10 лет в 1872 г., количество обучающихся в Санкт-Петербургском практическом технологическом институте достигло 900 человек. При этом большинство из поступавших не оканчивали полного курса обучения, а приобретали полезные навыки в области химии и физики.
В 1882 г. Санкт-Петербургский практический технологический институт был передан из ведомства Министерства финансов в Министерство народного просвещения. В 1896 г. институту было присвоено имя Императора Николая I в честь столетия со дня его рождения.
В конце XIX – начале ХХ века Санкт-Петербургский практический технологический институт переживает свой расцвет. В эти годы в его стенах преподавали такие известные деятели как К.В. Зворыкин, Д.И. Менделеев, Н.Л. Щукин и др.
С 1904 г. все выпускники получали звание инженера-технолога с правом поступления на государственную службу в чине Х класса и с правом производства строительных работ и составления планов и чертежей зданий.
После Октябрьской революции 1917 г. институт продолжил свое существование. В годы советской власти на базе Технологического института созданы первые в стране кафедры химической технологии пластмассы (1929 г.), синтетического каучука (1931 г.), стекла (1930 г.). Кроме того, здесь создавались уникальные произведения из художественного стекла, покрытия для иллюминаторов космических кораблей, а также велись разработки лекарственных средств для борьбы с раком.
В настоящее время Санкт-Петербургский государственный технологический институт (СПбГТИ (ТУ)) является одним из ведущих высших учебных технических заведений России.
Источник:https://vk.com/rusarchives
Патриотический институт
История учебного заведения начинается после вторжения в Российскую империю французских войск во главе с императором Наполеоном в 1812 г. – именно тогда императрица Елизавета Алексеевна учредила для «вспомоществования бедным, от войны пострадавшим» женское патриотическое общество. В его задачу входили раздача пособий, размещение бедных и раненых по бесплатным больницам, обучение детей за счет казны ремеслам и профессиям.
Общество купило дом № 3 на 10-й линии под «училище женских сирот», и в начале 1813 г. там было организовано училище (Патриотический институт) для осиротевших дочерей офицеров, штаб – и обер-офицеров, а также дворян, служивших в военной службе. Отдать девочку в Патриотический институт считалось так же престижно, как в Смольный. Как гласит Положение об институте: «Цель воспитания заключается в образовании воспитанниц быть добрыми женами, попечительными матерями, примерными наставницами для детей и хозяйками, способными трудами своими и приобретенными искусствами доставлять самим себе и их семействам средства к существованию». Интересный факт, что в сентябре 1828 г. в институт была зачислена восьмилетняя «пенсионерка государя императора, дочь вдовы Рылеевой Настасья». О том, что отцом девочки был казненный декабрист, нигде не упоминалось.
Престижным считалось и работать в институте – так словесность и историю преподавал друг А.С. Пушкина, впоследствии ректор Петербургского университета П.А. Плетнев, а с 1831 г. в течение трех лет здесь историю преподавал Н.В. Гоголь.
Император Николай I пожаловал институту участок вдоль Большого проспекта, принадлежавший Академии наук, и в 1834-1837 гг. архитектором А.Ф. Щедриным был построен южный угловой трехэтажный корпус с переходом и надстроены соединительные корпуса. В отдельном, примыкающем с востока корпусе Щедрин спроектировал двусветный актовый зал с хорами на коринфских колоннах (Белый зал).
До 1817 г. Патриотический Институт не имел своей церкви, и воспитанницы посещали богослужения в ближайших приходских храмах. Через два года был куплен и надстроен третьим этажом старинный дом на 10-й линии, в котором некогда жил поэт В.К. Тредиаковский. В надстроенном этаже и была 24 декабря 1819 г. освящена домовая церковь. Здесь она находилась всего четыре года, а затем ее перенесли в соседний дом купца Д. Лопеса на Среднем проспекте.
К освящению императрица Александра Федоровна, взявшая институт под свое покровительство, подарила прекрасную утварь из дворцового собора, а в 1835 г. — «Снятие с креста» академика А.Е. Егорова. Позже, в память об основательнице учебного заведения, Хлебников пожертвовал мозаичный образ с изображением св. Елизаветы.
В 1913 г. Патриотический институт отметил свое столетие. Это был последний его праздник. В 1918-м, вслед за Октябрьским переворотом и началом Гражданской войны, женские институты как тип учебного заведения в России стали закрываться – Женский Патриотический Институт был ликвидирован.
Смольный институт
Среди документов фонда Воспитательного общества благородных девиц, более известного широкой публике как Смольный институт, имеется интересное дело, повествующее о торжестве в честь 25-летия принятия женских учебных заведений под покровительство супруги императора Николая I, императрицы Александры Федоровны, которое состоялось в 1853 г.
Подготовкой и организацией празднества руководила начальница Смольного института, статс-дама императорского Двора Мария Павловна Леонтьева. Она отвечала за приглашения, освещение и декорирование помещений, транспорт, обслуживающий персонал, угощение для гостей, вела переписку с IV-м отделением Собственной его императорского величества канцелярии (по делам учреждений императрицы Марии), столичной полицией и др.
Сам юбилей проходил по следующей схеме. Утром в Воскресенском (Смольном) соборе всех учебных заведений под руководством митрополита Никанора была отслужена литургия и молебен о здравии и благоденствии императрицы, где присутствовали члены Совета Воспитательного общества, почетные опекуны, начальницы и воспитанницы женских учебно-воспитательных заведений, находившихся под попечением государыни, а также другие приглашенные лица. После был дан торжественный обед. Основное действо проходило вечером в большом зале Смольного института, куда прибыли августейшие особы и где смолянки представили им свой «подарок». В сопровождении оркестра они исполнили несколько хоровых песнопений и гимнов на стихи, специально написанные к этому дню, и устроили театрализованное представление с показом «живых картин», в которых в аллегорической форме выражались любовь и благодарность императрице Александре Федоровне. Вечер завершился танцами.
Узнать о том, как выглядели эти «живые картины» и какие воспитанницы были в них задействованы, мы можем благодаря сохранившимся в деле рисункам художника Адольфа Иосифовича Шарлеманя (1826-1901). Интересно, что ответственное дело оформления праздника с участием высочайших особ доверили совсем молодому художнику, даже не закончившему к тому времени Академию художеств. Возможно, это был первый крупный проект подобного рода будущего известного художника-декоратора и оформителя.
Информация: Официальная страница Архивов СПБ в ВК https://vk.com/spbarchives?w=wall-132600244_26173.
ИСТОЧНИКИ ИНФОРМАЦИИ:
- Филина А.И. Особенности воспитания в дворянских семьях XVIII – XIX века // Гуманитарные научные исследования. 2017. № 2 [Электронный ресурс]. URL: https://human.snauka.ru/2017/02/16739.
- Первушина Е.В. Петербургские женщины XIX века. https://history.wikireading.ru/239515.
- Солодянкина О.Ю. Проблемы идентичности домашних учителей из Прибалтийских губерний и Великого княжества Филяндского в первую половину XIX в. // Феномен идентичности: философские и исторические аспекты: материалы Всероссийского (с международным участием) междисциплинарного научно-теоретического семинара / ответственный редактор О.Ю. Солодянкина. Череповец: ЧГУ, 2022. С. 137-144.
- Жуковская Т.Н., Пустовойт И.С. Санкт-Петербургский государственный университет, Институт истории, г. Санкт-Петербург. С.С. Уваров и приглашение иностранных профессоров в Педагогический институт и Петербургский университет в 1811-1821 гг.
- Любина Т. Остзейская няня императорских детей. https://tribuna.ee/tribute/liven-njanja/.
- Шишкина М. С. Кавказские воспитанники в Императорском училище правоведения в XIX в. // Ученые записки Орловского государственного университета. 2019. № 1 (82). С. 81 – 87.
Из всех плодов наилучшие приносит хорошее воспитание.