ЭКОНОМИКА

Торговля железом на Урале в XIX веке и модернизация

Модернизация в России как переход на капиталистический путь развития прочно связана с крестьянской реформой 1861 г. и последовавшим за ней комплексом социально-политических преобразований эпохи Александра II. Однако последовавшие за отменой крепостного права инновации в технико-технологической среде, торговой сфере и т. д. явились логическим продолжением тех процессов, которые берут начало в дореформенные десятилетия и детерминируют начало капиталистической индустриализации в России. В этом отношении показателен пример организации экспорта железа на Нижнетагильских заводах Демидовых, вынужденных приспосабливаться к требованиям рынка в условиях завершающегося в ведущих странах Европы промышленного переворота.

Внешнеторговая деятельность уральских горнозаводчиков была ключевым показателем в развитии металлургии на протяжении нескольких десятков лет. Опираясь на данные об объемах экспорта металлов, исследователи говорили о ее расцвете во второй половине XVIII века, и те же критерии использовались при доказательстве кризиса отрасли в первой половине XIX века. Между тем экспортные операции владельцев металлургических предприятий в 1840-1850-е гг., как и в более ранний период, отражали начинающиеся модернизационные процессы в отрасли.

Одним из ключевых вопросов того периода была проблема повышения качества продукции, которым были недовольны традиционные покупатели демидовского железа. Нижнетагильская контора была вынуждена прилагать разнообразные усилия для внедрения новых технологий, обеспечивающих улучшение качества получаемого металла. К примеру, эти вопросы были главными в ежемесячных рапортах заводской конторы на протяжении 1840-1842 гг. В специальных обзорах значительное место уделялось новым приемам производства полосного железа с использованием обрезков. В одном из обзоров сообщалось также, что первые образцы этого металла уже отправлены в Англию для опытов, и если они будут удачны, то «рост производства может дать, таким образом, до 80 тыс. пудов в год полосного железа, которое можно будет отправлять английским уполномоченным, что позволит увеличить поставки». В другом рапорте говорилось: «Несколько проб, сделанных во Франции, позволили уже определить, что некоторые партии нашего железа заинтересовали владельцев поистине замечательных, и мы чудесно условились о некоторых деталях производства».

Соответственно, к 1842 г. ситуация с качеством железа видится руководству в достаточно противоречивом свете. Любопытно, как оценивает ее сам Анатолий Николаевич Демидов в своем ответе Нижнетагильской конторе от 26 января 1842 г.: «Относительно того, что касается улучшения марки CCNAD, вопрос упрощается по мере заявлений французских фабрикантов, которые начали искать эту марку и лучше ее знают. Эти заявления доказывают, что, исключая некоторые случайные недостатки, качество, вероятно, не потеряло своей стоимости после 5-6 лет… Отбрасывая ложные показания Спенса, проблему, которая нас всецело занимает, можно описать в следующих словах: железо CCNAD обладает сегодня качеством, плохо соответствующим тому, которое было всегда известно нашим потребителям».

В другом ответе на рапорт заводской конторы от 14 мая 1842 г. он пишет, что достигнут еще малый успех в улучшении качества железа и лишь некоторая продукция удовлетворяет потребителей. Своеобразный итог выяснению этого вопроса подводит А.Н. Демидов в письме от 16 июня того же года из Берлина. На основании просмотренных им многочисленных обзоров по улучшению качества железа, он сделал вывод, что Нижнетагильская контора не может достичь требуемого качества железа, так как попросту не знает, какими качествами оно должно обладать, чтобы соответствовать запросам английских и французских фабрикантов. Заводовладелец возлагает большие надежды на новый способ производства, который позволяет получить железо, которое «не содержит зерен, сжато и пузырчато, как того ищут фабриканты». Развивать же подобный способ А.Н. Демидов рекомендует лишь в том случае, если будет получено одобрение потребителей.

Жалобы на плохое качество металла обусловили снижение цен на продукцию Нижнетагильских заводов. В одном из годовых отчетов администрация сообщает: «Наши корреспонденты приписывали слабость торговых операций слишком высокой цене нашего металла: мы долгое время противились мнению, которого не разделяли; уступив наконец их настойчивости, мы согласились на уменьшение цены на 1 фунт стерлингов, то есть почти на 6%, и число наших продаж только незначительно увеличилось».

Из сложившегося положения удалось выйти только благодаря тому, что по мере отработки новой технологии производства железа с использованием остатков и обрезков удалось получить новый продукт — сталистое железо, которое начали экспортировать наряду с полосным обыкновенным. Как результат, к середине 1840-х гг. жалобы западноевропейских потребителей на качество железа прекратились, и общий объем внешнеторговых операций Нижнетагильских заводов опять начал расти.

Одним из тех, кто занимался усовершенствованием технологии производства на Нижнетагильских заводах, был Фотий Ильич Швецов. Именно под его руководством для повышения качества железа стали применять добавление различных обрезков и лома в выплавку чугуна, что позволило получать железо, пригодное для проката высококачественной стали. Эту продукцию сразу оценили и на европейском, и на российском рынках.

Особые проблемы с качеством продукции возникали на этапе переделки чугуна в сталь, поэтому немало технических преобразований было связано с аффинажными печами. Инициатором этих новшеств стал механик Нижнетагильских заводов Павел Петрович Мокеев. С 1836 г. он изучал новейшие технические усовершенствования на предприятиях Англии. В 1840 г. в Нижнем Тагиле по его чертежам под руководством Ф.И. Швецова была построена паровая машина, которая использовала тепло отходящих газов заводских печей, так называемый «теряемый жар». С осени 1841 года П.П. Мокеев продолжает изучение технических новинок во Франции, а уже 17 июля 1841 года прибывает в Нижний Тагил, где сразу погружается в работу по совершенствованию плавильных печей с помощью паровых двигателей.

Спустя несколько месяцев П.П. Мокеев предложил построить новые плавильные печи, «которые могут быть построены везде, где пожелаете поблизости от топлива, и их мехи будут приводиться в движение паровой машиной, нагреваемой от этих самых печей». В свою очередь, Совет директоров посчитал целесообразным не строить новые плавильные печи, а реконструировать имеющиеся. Причем речь шла уже об использовании не единичных паровых машин, а о комплексной реконструкции производства, в ходе которой должна произойти замена водяных двигателей на паровые. Источники свидетельствуют, что подобные мероприятия не были единичным случаем.

Любопытно, что при работе над проектом реконструкции плавильных печей П.П. Мокеев представил два чертежа с горизонтальным и вертикальным расположением цилиндров: «Я расположил эти цилиндры горизонтально, потому, что это именно то, что я видел во Франции, — поясняет он, — но, на мой взгляд, можно разместить их вертикально без изменения самой системы машины. Этот способ будут менее затратным, и поршень будет помогать воздействовать на машину, которая, если все оставить без изменений, должна будет приводиться в движение специальным кондуктором-механиком». Для демонстрации своего предложения П. Мокеев представляет еще два чертежа с горизонтальным и вертикальным расположением поршня. Возможно, именно это предложение позволило В.С. Виргинскому считать П.П. Мокеева первым конструктором паровой турбины за сорок лет до того, как этот агрегат стал применяться в производстве.

Немаловажен и тот факт, что демидовская администрация стремилась максимально сократить число посредников при реализации своей продукции. Сами Демидовы долго и целеустремленно искали тех, кто смог бы достойно осуществлять представительство их торговых интересов в Англии и во Франции. Администрация стремилась с помощью комиссионеров получать обратные отклики от непосредственных потребителей железа на продукцию Нижнетагильских заводов. Ей было небезынтересно, как они оценивали качество металла, какие «внутренние свойства» они хотели бы видеть в демидовском железе для того, чтобы успешно использовать его в своем производстве.

Наиболее успешно осуществлял представительство «господ Демидовых» во Франции Октав Жонес. Причем начав с торговли железом, этот комиссионер постепенно стал незаменим для демидовской администрации и в организации сбыта цветных металлов — меди и платины. Поиск представителей по торговле железом в Англии был для Демидовых менее успешен. Несмотря на то, что после неудачного опыта с Лондонским торговым домом Граама, главноуполномоченный Демидовых А.И. Кожуховский сумел договориться с влиятельнейшим банкирским домом Ротшильдов, отношения между контрагентами, видимо, не сложились. Времена, когда банкирские дома брали на себя обязательства по реализации русского железа, прошли, а более инновационных форм организации внешнеторговых операций демидовская администрация не разработала.

Поэтому (хотя и по другим причинам тоже) экспорт продукции Нижнетагильских заводов после небольшого подъема в середине 1840-х гг. вновь начинает сокращаться. Впрочем, это касалось общей ситуации с российским железом на мировом рынке. Если в 1801-1810 гг. из России вывозилось ежегодно в среднем 2,1 млн пудов железа, то в 1851-1860 гг. — 746 тыс. пудов.

Кстати, на внутрироссийском рынке практиковался несколько иной подход к организации торговли металлами. Демидовы начинают активно развивать сеть региональных торговых представительств в наиболее крупных экономических центрах. Помимо Москвы, Санкт- Петербурга и Нижнего Новгорода они открывают свои сбытовые конторы в Казани, Ярославле, Ростове-на-Дону, Киеве, Одессе. Главной целью всех этих организационных изменений в торговле металлами было максимальное приближение к непосредственному потребителю, чтобы лучше знать требования к качеству металла и планировать объемы его выпуска в соответствие с реальной потребностью конкретных сортов железа и меди.

Сокращение экспорта уральского железа во многом было связано с одной из серьезнейших ошибок, касающихся выбора энергетических источников для металлургического производства. В Англии первая домна, работающая на коксе, появилась в 1709 г. Пусть она оставалась единственной в течение сорока лет, технико-технологический прецедент был создан, и постепенно вся английская металлургия перешла на использование минерального топлива. Уральские заводчики, и не только они, и в середине XIX века продолжали упорствовать, заявляя, что «запасы древесного топлива на Урале вечны». Естественно, что использование древесного угля повышало себестоимость продукции, сказывалось на качестве металла и ограничивало масштабы его выплавки, а призывы наиболее дальновидных аналитиков горнозаводского дела того периода (К.В. Чевкина, А.Д. Озерского, И.А. Тиме и др.) переходить на минеральное топливо длительное время продолжали игнорироваться. Только с иронией можно воспринимать следующее «достижение» технического прогресса. Поскольку лесные ресурсы большинства уральских заводов были в значительной мере истощены, выжиг древесного угля вместо кучного способа стал производиться в специальных углевыжигательных печах. В начале 1890-х годов в них выжигалось около 20% топлива для металлургических предприятий Урала.

Вместе с тем нельзя утверждать, что уральские специалисты принципиально отказывались от использования ископаемого угля на металлургических заводах. Мог ли тот же П.П. Мокеев, побывав на предприятиях в Глазго, Лидсе, Шеффилде, Корнуолле, не обратить внимание на использование другого, более эффективного вида топлива? Другое дело, что добыча угля в стране в этот период только разворачивалась. В 1855 г. в Донецком бассейне было добыто всего 73,8 тыс. т угля, в Домбровском бассейне (Царство Польское) — чуть меньше, 73,0 тыс. т. Тридцать лет спустя этот показатель составил в Донбассе 1871,3 тыс. т, в Домбровском бассейне — 1790,0 тыс. т, а всего в России, с учетом разработки новых бассейнов (Подмосковного, Кузнецкого и др.) было добыто 4271,6 тыс. т угля.

К тому же в 1840-е гг. повышение объемов производства связывалось не с новыми видами топлива, а с решением задачи внедрения паровых двигателей, которые позволили бы сделать металлургическое производство независимым от падения уровня воды в летний период. В 1851 г. во время правительственного обследования металлургической отрасли именно маловодье рек было названо уральскими горнозаводчиками в качестве основной причины, препятствующей повышению производительности уральских заводов.

Фактически на использование каменного угля Нижнетагильские заводы начали переходить только в 1880-е гг., что не мешало им в течение всего пореформенного периода повышать объемы выплавки металлов и на старой производственно-энергетической базе. Если в 1858 г. производство чугуна составило 1657636 пудов, в 1869 г. — 2128040 пудов, а в 1893 г. — уже 3035147 пудов.

Таким образом, модернизация металлургического производства на Среднем Урале в XIX столетии проходила достаточно противоречиво. Новые технико-технологические решения соседствовали с консерватизмом в том, что касалось перехода с древесного на каменный уголь в качестве основного топлива для выплавки металла, и примеров такого несоответствия духу перемен можно найти немало. Впрочем, одномоментная модернизация всего и вся возможна только в фантастических романах. Главное же в том, что уральская промышленность смогла преодолеть наметившееся отставание от регионов-лидеров в тех условиях.

ХОЗЯЕВА УРАЛЬСКИХ ГОРНЫХ ЗАВОДОВ АБАМЕЛЕК-ЛАЗАРЕВЫ

Во второй половине XIX – начале XX века крупные земельные собственники России пытались приспособиться к новым реалиям индустриального развития страны. На Урале, который до последней четверти XIX века являлся главным металлургическим центром Российской империи, была сосредоточена значительная часть крупных земельных владений. Причем уральские хозяйства были в первую очередь не земледельческими, а горнозаводскими, и эволюция их во многом зависела от успешного развития металлургии. В отличие от молодых, только формирующих свои капиталы групп буржуазии уральские заводчики вступали в период относительно свободного рыночного развития экономики, уже обладая значительными состояниями. Теоретически у них были поэтому более благоприятные возможности для проявления предпринимательской активности, однако уральская металлургия не встала во главе индустриального прорыва.

Напротив, в первые пореформенные десятилетия она скорее переживала период кризиса. Лишь последняя четверть XIX века характеризуется относительно стабильным ростом уральской металлургии, не позволившим, впрочем, догнать бурно развивавшийся Криворожско-Донецкий бассейн Юга России. После отмены крепостного права, в условиях усиления иностранной и внутренней конкуренции многие из старинных семей уральских заводчиков (Губины, Мосоловы, Всеволожские) не смогли адаптироваться в новой ситуации и вскоре выбыли из числа предпринимателей, другие, например, Демидовы, в конце концов потеряли решающий контроль над своими предприятиями. И лишь единицам к 1917 г. удалось избежать акционирования своего хозяйства, которое, по сути, было первым шагом к потере собственности, но позволяло привлечь новые капиталы для технической реконструкции предприятий.

К их числу относится хозяйство князя С.С. Абамелек-Лазарева, последнего представителя династии заводчиков Лазаревых, владевшего Чермозским горнозаводским округом – одним из крупнейших на Урале. Семен Семенович был супругом Марии Павловны Демидовой, внучки Авроры Карловны.

Комплекс уральских владений Лазаревых начал формироваться в конце XVIII века, когда представитель второго поколения российской ветви этого армянского рода придворный ювелир Иван Лазаревич Лазарев получил российское дворянство и купил Чермозский и Хохловский заводы из уральских владений Строгановых. В 1860-х гг. Пермское имение, которым к тому времени владел его племянник, Христофор Екимович Лазарев, состояло из 954 тыс. десятин земли (из которых до 100 тыс. десятин должно было перейти в собственность около 20 тыс. крепостных), 4 металлургических заводов (Чермозского, Кизеловского, Полазненского и Хохловского), Усольско-Ленвенских соляных промыслов, железных рудников и слабо разработанных Кизеловских и Нижнегубахинских каменноугольных копей.

Среди российских промышленников хозяева уральских горных заводов стоят особняком. Их история представляет причудливый сплав становления высокопродуктивной металлургии с самыми архаическими формами крепостничества. Тем не менее после реформы 1861 г. уральскую металлургию не постигла участь большинства традиционных «дворянских» промышленных производств – не в последнюю очередь за счет того, что заводовладельцы обладали громадными личными состояниями, обширными латифундиями. В облике большинства «уральских» дворянских фамилий отразилась в наиболее концентрированном виде двойственность социально-экономической природы российского дворянства, теснейшая связь феодального по своему происхождению и привилегиям сословия с рынком.

Основными пережитками крепостничества, тормозившими техническое развитие уральской промышленности, и одновременно ее главными характеристиками были:

монополия привилегированных предпринимателей на горнозаводское дело и недра земли;
огромные земельные владения горнозаводчиков;
применение крестьянских отработок в производстве и другие методы удешевления рабочей силы.

Одними из крупнейших уральских горнозаводчиков были Лазаревы (купеческая семья армянского происхождения), ставшие богатыми и титулованными российскими аристократами. После пресечения фамилии Лазаревых их фамилию и родовые богатства унаследовали князья Абамелеки (Абамелик). Представители этого древнего армянского рода переселились в Грузию в 1421 г. После того, как в 1800 г. дочь Симона (Семена) Абамелика стала женой одного из грузинских царевичей, Тифлисская ветвь рода была возведена грузинским царем в достоинство «князей третьей степени». Высочайше утвержденным 16 января 1873 г. мнением Государственного совета отставному генерал-майору кн. С.Д. Абамелику, женатому на дочери Христофора Лазарева, дозволено было принять фамилию тестя и именоваться впредь потомственно князем Абамелек-Лазаревым. Определением Правительствующего Сената от 7 декабря 1887 г. коллежский секретарь в звании камер-юнкера Семен Семенович Абамелек-Лазарев утвержден в княжеском достоинстве с именованием его князем Абамелек-Лазаревым.

Будущий меценат-миллионер был третьим ребенком князя Семена Давыдовича Абамелека (1815-1888) и его жены Елизаветы Христофоровны, в девичестве Лазаревой (1832-1904). У княгини Е.Х. Абамелек-Лазаревой (1832-1904) было пятеро детей: кн. Семен Семенович-старший (1853-1855), кн. Екатерина Семеновна (1856-?), в замужестве княгиня Мещерская, кн. Семен Семенович-младший (1857-1916), кн. Елена Семеновна (1859-1929), в замужестве княгиня Гагарина, и кн. Елизавета Семеновна (1866-1934), по браку графиня Олсуфьева.

Биография князя С.С. Абамелек-Лазарева не слишком типична для рядового российского аристократа. Окончив в 1881 г. историко-филологический факультет Петербургского университета со степенью кандидата, он служил по Министерству народного просвещения. совершает путешествие в Восточное Средиземноморье, сделав открытие в области древне-арамейского языка, за это открытие французская Академия надписей и изящной словесности присвоила ему звание адъюнкта. Государственная служба князя оказалась в дальнейшем связанной с его предпринимательской деятельностью: с 1897 г. он становится членом Горного совета при Горном департаменте министерства финансов, а затем – Министерства торговли и промышленности. В 1898 г. ему присваивается чин действительного статского советника, в 1905 г. – тайного советника. Придворная служба С.С. Абамелек-Лазарева сводилась к почетным званиям: в 1887 г. он – коллежский секретарь в звании камер-юнкера; с 1893 г. – в должности шталмейстера, а с 1905 г. – шталмейстер Двора Е.И.В.

Абамелек-Лазарев также был почетным попечителем Лазаревского института восточных языков, основанного его предком Л.Н. Лазаревым, действительным членом Русского археологического общества; членом Особого комитета по усилению военного флота на добровольные пожертвования, членом Общества попечения об увечных воинах, калеках и брошенных детях, председатель Совета московских армянских церквей.

Кн. С.С. Абамелек-Лазарев начинал свою предпринимательскую деятельность как управляющий матери, княгини Е.Х. Абамелек-Лазаревой. После смерти отца, в 1888 г., он становится руководителем принадлежащего матери «Пермского имения» – Чермозского частновладельческого горнозаводского округа, а в 1904 г. унаследовал все огромное состояние своей матери. С «1900 года… мы… с одной стороны, член правления заводов… наследников П.П. Демидова, князя Сан-Донато… с другой, по доверенности матери моей… князь Семен Семенович Абамелек-Лазарев, заключили настоящий предварительный договор» об аренде принадлежавшего Демидовым участка берега реки Косьвы, расположенного недалеко от места, куда сплавлялся строевой и крепежный лес для принадлежавших Лазаревым Кизеловских копей, и от станции железной дороги, по которой лес уже сплавлялся на рудники. Участок арендовался сроком на 12 лет на достаточно выгодных условиях. В тексте договора имеются пометы, скорее всего, самого князя, что доказывает его активное и заинтересованное участие в деле.

Неизвестно, был заключен тогда договор или нет, но предмет оказался столь важным, что в сентябре 1907 г. служащие Кизеловского округа Лазаревых обратились к князю с ходатайством о заключении договора об аренде участка на тридцать лет чуть ли не на любых условиях, так как в связи с развитием заводов и рудников требовалось уже в пять раз больше леса, чем мог вместить лазаревский участок. «Кроме того, на части этой площади [участка Демидовых] примыкающей к углевыжигательному заведению и к станции железной дороги, находится хвойный лес, который летом представляет большую опасность заведению в пожарном отношении, а в последнее время [в 1907 г.], кроме того, является укромным местом для разного рода неблагонадежных лиц».

Неспокойная обстановка в районе и в целом по стране, ее последствия стали в начале XX века новой постоянной заботой предпринимателей. Князь С.С. Абамелек-Лазарев, несомненно, отлично представлял себе ситуацию, тем более, что управлял своими заводами и состоянием сам. Семье Абамелек-Лазаревых принадлежали Кизеловские каменноугольные копи в Соликамском уезде Пермской губернии. Добыча угля в них началась в 1849 г.; добывалось от 400 до 700 тыс. пуд. в год; в третьей четверти XIX в. был обнаружен новый запас угля в 450 млн. пуд., предполагалось же, что все месторождение содержало в 1882 г. 1 млрд. пуд.; кизеловский каменный уголь употреблялся для отопления паровозов Уральской железной дороги, на самом заводе, а также на Мотовилихинском и заводе Франко-Русского общества на реке Чусовой. Один из рудников назывался «Князь Абамелек», а его пласты носили имена: «Княжна Елизавета», «Княжна Елена» (в честь дочерей княгини Е.Х. Абамелек-Лазаревой) и «Николай» (в честь наследника престола, будущего Николая II).

В Кизеловском округе добывался красный железняк, так называемая «Троицкая руда», переплавлявшаяся на Чермозском заводе Е.Х. Абамелек-Лазаревой. Ей же принадлежали Усольские и Лысьвенские промыслы, причем соляные скважины также носили имена Лазаревых и Абамелеков, а соляные варницы действовали все на том же кизеловском каменном угле.

В самом конце XIX века, в 1899 г., на Малокосьвенском и Тылайском приисках все той же Кизеловской дачи было обнаружено месторождение платины, содержавшее 75-80% металла. Исследование руды велось почти пять лет, но зато платиновые рудники С.С. Абамелек-Лазарева позволили ему создать знаменитое на весь мир «Общество «Платина». Кроме того, во владениях князя имелись серный колчедан, бурый железняк, железная руда, торф из «Золотого болота», найденный в сентябре 1900 г.

Предприниматель не ограничивался Уралом. На другом конце империи, на «исторической родине» предков Лазаревых, в Армении, он ведет переговоры о приобретении прав на разработку железной руды и угля. На одном из участков имелись старые разработки времен владычества персов, «причем ямы представляли сплошное железо»; в близком соседстве от второго участка «замечаются медные, серебряные и другие руды», имелись и сведения о наличии угля. С.С. Абамелек сумел найти местность в Эчмиадзинском уезде, где участки, представлявшие собой «как бы несколько отдельных гор», содержали не только уголь, но и железную руду. Все вместе следовало «выкупить» (у владельцев «заявок») за 10 тыс. руб., что было бы легко ввиду бедности «заявителей».

Особое внимание князь уделил анализу горных пород в своих владениях. В его фонде сохранилось множество бумаг с таблицами и расчетами процентного и качественного содержания руды, исследования глубины ее залегания и т. д. Он сравнивает английские, американские, шведские сорта чугуна со своим кизеловским чугуном из «Троицких руд», с отечественным чугуном – Невьянским, Олонецким, Златоустовским, Шуваловских заводов, знаменитой Юзовки. Можно предполагать, что он сам занимался научными исследованиями полезных ископаемых Урала и других регионов. Абамелек-Лазарев лично и активно управлял огромным комплексом предприятий до самой смерти, посещая Уральский производственный комплекс раз в году, как правило, на месяц.

Крупный промышленник, Абамелек-Лазарев оставался аристократом, тесно связанным со своим сословием. В период Первой русской революции активизировалась деятельность не только левых партий, но и консервативных, прежде всего националистических и дворянских групп, кружков, организаций. Среди личных бумаг князя – программы крайне правых сословных объединений, записки дворянских деятелей по еврейскому вопросу, о недопущении государственных служащих к участию в антигосударственных акциях, о борьбе с агитацией радикальных партий. Трудно сказать, в какой мере им разделялись изложенные в этих документах идеи; во всяком случае, он интересовался настроениями столичного и провинциального дворянства. 22 мая 1906 г. Абамелек-Лазарев участвовал (с правом совещательного голоса) в работе Российского Съезда уполномоченных дворянских собраний.

Но, конечно, гораздо больше князя занимали экономические проблемы – ведь он выступал еще и в ипостаси крупного землевладельца-латифундиста. С.С. Абамелек-Лазарев был одним из организаторов Всероссийского союза землевладельцев; вероятно, он был автором Устава Союза, черновик которого хранится в его фонде в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА). Самым существенным вопросом, волновавшим членов Союза, было кредитование (своеобразная страховка) землевладельцев, пострадавших от революции. Составленная князем 5 февраля 1907 г. «предварительная записка о возможных кредитных функциях» Союза характеризует его взгляды на ситуацию.

Составитель записки приписывал Союзу «всесословность» и даже роль объединителя интересов помещичьего и крестьянского хозяйства, причем именно в экономической сфере, которая и порождала антагонизм между ними. «Лечить» этот конфликт князь собирался с помощью кредитования «землевладения и сельского хозяйства, независимо от размера и типа».

Необходима помощь землевладельцам и «в случаях убытков, вызываемых исключительными условиями переживаемого времени», так как «по теории страхования математическая вероятность погрома не может быть исчислена». Ипостась промышленника – крупного капиталиста, в которой выступает одновременно С.С. Абамелек-Лазарев, нашла свое выражение в «Записке по вопросу о синдикатах», датированной 25 мая 1905 г., почти целиком посвященной различным типам синдикатов и возможности их применения в уральской горной промышленности. Перед нами – ученый, трезвый, сосредоточенный и творчески мыслящий человек, уверенно входящий вместе со страной в новый этап ее капиталистического развития.

Примером для автора является Америка и отечественные отрасли промышленности, которые уже «или монополизированы казною, или так или иначе служат объектом соглашений между… производителями». По его мысли, Уралу, «инертному и двести лет усыплявшемуся государственным покровительством», надо также «проявить полную энергию и встретить во всеоружии единения» конкурентную борьбу с новыми заводами Юга России. Он выступает за «синдикат в тесном смысле», нормализующий цену и доли отпуска товара на рынок, с организацией централизованной реализации продукции, но сохраняющий за предприятиями внутреннюю хозяйственную самостоятельность.

Двойственность социального облика С.С. Абамелек-Лазарева – крупного помещика и крупного капиталиста – сказалась и на его позиции по острому вопросу о собственности землевладельца на недра его земли, и перевес здесь был явно в пользу помещика. Он – категорический противник «горной свободы» (права на добычу ископаемых в обход землевладельца), порождающей спекуляцию заявками, отводами земель под добычу полезных ископаемых, то есть, соответственно, – против коммерции, мелкого бизнеса, за раздел сфер влияния в горной промышленности между такими «зубрами», как он сам. Для вида, однако, отстаивались и крестьянские права на недра крестьянских и общинных земель, хотя горнопромышленник понимал, что «на практике горная администрация действовала» всегда «вразрез с горной свободой»» и с чьими бы то ни было правами, особенно местного населения. Здесь как нигде проявился в нем, вопреки всем его «буржуазным» замашкам, крупный феодал-землевладелец, помещик старой формации, противник перемен. Как предприниматель, он выступал не только в роли уральского горнозаводчика, но и в ипостаси крупного землевладельца. Поэтому особое значение представляет его переписка с Всероссийским союзом землевладельцев.

В условиях нараставшего кризиса самодержавной власти помещики пытались спасти свои имения как от революции, так и от разорения, грозившего им в связи с нараставшим крахом традиционной формы землевладения. Для этих целей создавались всевозможные общества и союзы; одним из них и стал Всероссийский Союз землевладельцев, или земельных собственников. Его важнейшая функция – организация предоставления помещикам кредита, из чего, по мысли инициаторов проекта, «следует… усматривать зерно, из которого должно зародиться и вырасти будущее могущество Союза и полное развитие всех его функций». «Предварительная записка о возможных кредитных функциях Всероссийского союза землевладельцев» составлена 5 февраля 1907 г. в Москве и близка по содержанию к другим статьям, написанным кн. С.С. Абамелек-Лазаревым. В «Записке» обосновывается прочность и жизнеспособность создаваемой общественной организации, идеология крупного землевладения. Руководство Союза считало «насущнейшей нуждою землевладения и сельского хозяйства, независимо от их размера и типа…, потребность в специальной организации кредита долгосрочного и краткосрочного».

Непосредственно за вопросом о кредите следовал вопрос о помощи землевладельцам в случае убытков, вызываемых исключительными условиями переживаемого времени. «Народные волнения, забастовки, аграрные беспорядки и насилия, пожары, уносящие труды многих лет и нередко нескольких поколений – у всех на памяти. Не нужно самому непосредственно потерпеть от этих несчастий, чтобы оценить потрясения в имущественном равновесии, которые ими вызываются». По мысли автора записки, «причины переживаемого риска убытков не могут почитаться постоянными», ибо «скорее можно ожидать, что землевладельцам придется в ближайшем будущем вести борьбу с торговыми синдикатами на почве взаимного экономического давления, или с влиянием профессиональных рабочих организаций, воодушевленных социалистическими идеями», а не с крестьянскими волнениями, остающимися для автора следствием действий бандитских шаек. Затем автор, говоря о необходимости помочь членам Союза, пострадавшим от аграрных волнений, считает, что такая помощь «должна в непродолжительном времени коренным образом видоизмениться в более широкую и грозную форму».

Показательно, что помещичье землевладение, принадлежавшее к атрибутам традиционного общества, предлагается спасать чисто капиталистическими методами. «Записка» рекомендует организацию такого кредитного общества, которое могло бы при посредстве возможно большего капитала, сосредоточенного в его руках, объединить интересы членов Союза для последующей активной деятельности.

Другой документ, принадлежащий перу князя – «Записка по вопросу о синдикатах», датированная 25 мая 1905 г. и написанная в С.-Петербурге, – адресована, по-видимому, одному из комитетов Министерства Торговли и промышленности, призванному решить ряд вопросов, связанных с образованием крупных монополий. Записка почти целиком посвящена внутреннему устройству различных типов синдикатов (князь С.С. Абамелек-Лазарев насчитывает их три) в уральской промышленности, прежде всего металлургических предприятий этого региона.

Князь С.С. Абамелек-Лазарев – убежденный сторонник образования синдикатов. Он считает монополии логическим и неизбежным следствием промышленного развития: от идеи «разумной и справедливой цены» средних веков с их основанной на ограничениях, запрещениях и монополиях промышленной жизнью – к принципу свободной конкуренции XX в. как мнимой основы процветания общего благополучия, к «веку промышленных монополий» как средству удешевления продукта и регулирования рынка, своеобразному страхованию участников монопольного объединения от превратностей судьбы.

За образец здесь берутся США, где «едва ли найдется теперь хоть одна серьезная отрасль промышленности, которая не была бы так или иначе синдицирована»; по следам ее идут другие страны, в большинстве которых «всякая отрасль главнейших видов промышленности стремится защитить себя от свободной конкуренции посредством образования союзов предпринимателей», так как конкуренция сыграла уже свою роль, и «ее добрые стороны вполне исчерпаны промышленностью». Автор уверен, что «промысловые синдикаты представляют собою не продукты частного произвола, как думают некоторые экономисты, а лишь необходимый вывод, логическое последствие из всей экономической истории человечества и его современного строя»; «образование предпринимательского союза (синдиката) является единственным якорем спасения от крушения промышленности, вызываемого необузданной конкуренцией», а «уничтожить их невозможно и немыслимо в такой же степени, как отменить всю прошлую историю культуры».

В вопросе образования синдикатов современная автору Россия не стоит в иных условиях, чем другие страны, хотя ее промышленность «частью моложе, частью беднее капиталами и предприимчивостью». Благодаря протекционистской политике правительства, созданы были и благоприятные условия для конкуренции с теми же последствиями, что и на Западе. «В настоящее время (к 1905 г. многие виды обрабатывающей промышленности, поддающиеся синдицированию, или монополизированы казною, или так или иначе служат объектом соглашений между своими производителями». Синдицированы сахарная и Бакинская нефтедобывающая, железоделательная, вагоно- и паровозостроительная промышленность, производство южнороссийских и польских заводов, хотя «история нелегкого образования отдельных синдикатов с очевидностью указывает, что «производители» (капиталисты) идут на ограничение своей свободы крайне неохотно, только вынужденные к тому кризисами». По отношению к занимающим автора уральским заводам создание синдиката необходимо, например, и для того, чтобы «крайне пристально изучать железный рынок», и «сообразовать емкость его с производительностью заводов», что не под силу отдельным предприятиям. Надо также Уралу, «инертному и двести лет усыплявшемуся государственным покровительством» проявить «полную энергию и встретить… во всеоружии единения грядущие события» – конкурентную борьбу с новыми заводами Юга России.

Но есть и еще одна причина, весьма занимающая кн. С.С. Абамелек-Лазарева. Теперь «едва ли может быть сомнение в том, что переживаемые теперь нашею страною события приведут, в близком будущем, к коренной перемене теперешнего внутреннего строя… вряд ли можно сомневаться в том, что земледельческие интересы страны, лишенные всякого голоса… отныне получат и голос, и преобладание, а с тем вместе может совершенно измениться и теперешняя экономическая политика». В пример автор приводит борьбу с трестами в Техасе и других земледельческих американских штатах.

Самым приемлемым для автора в выполнении основных задач предпринимательского союза-картеля (нормирование цен, нормировка производства и вытекающие из них регулирование рынка и понижение себестоимости («самостоимости») продукта) в российских условиях является «синдикат в тесном смысле», нормирующий цену и доли отпуска товара на рынок, с организацией централизованной реализации продукции, но сохраняющий за ними хозяйственную самостоятельность внутри своего предприятия. Это (по С.С. Абамелек-Лазареву) второй (2) тип синдиката, в отличие от: 1) «соглашения», определяющего максимальные размеры производства и минимальную продажную цену продукта, и 3) треста, представляющего собой «последнее слово американского капитализма», отнимающего последнюю самостоятельность у своих участников, неприемлемых для русской промышленности вообще. Но есть еще более первичные формы синдикатов, находящихся вне общих правил и пользующихся совершенно исключительными условиями. Это в России вагоно- и паровозостроительный, сахарный и Бакинский нефтепромышленный синдикаты, выполняющие преимущественно казенные заказы под наблюдением и особым покровительством той же казны и занимающиеся только нормировкой цен и (для первых двух) распределением заказов между участниками. (Кстати, для нефтяной промышленности и не представляется возможным нормировать производство в связи с открытием все новых месторождений).

На примере этих – примыкающих к первому типу – синдикатов, а также на примере объединения Уральских производителей кровельного железа автор показывает недостатки «соглашений», главным образом, ввиду сохранения их конкуренции в борьбе за заказы и рынки сбыта, а также слабости контроля за ними и наличия непроизводительных накладных расходов на продажу, обходящуюся дороже для каждого участника этого типа синдиката. К тому же, устанавливая на определенный срок вперед обязательные минимальные цены для участников, соглашение не приобретает необходимой для «живого торгового дела» гибкости. Эта форма соглашения является, по мнению кн. С.С. Абамелек-Лазарева, неизбежной переходной формой к настоящему синдикату. Но «обман и трудность контроля в большинстве производств расстраивает привычные формы соглашений», и «теперь мы можем отметить, что на всем континенте Европы, включая и Россию… преобладающим, если не единственно существующим… можно считать… тип, характеризующийся общею (центральною) продажею синдицированного продукта», которая «наиболее выполняет все задачи синдиката». Контроль за производством и ценообразованием, с одной стороны, и возможность, при централизованной продаже, т.е. реализации продукции, изменить продажную цену, придает синдикату большую прочность и в то же время позволяет проявлять необходимую гибкость. При этом «рынок не только легко изучается и регулируется, но и поступает затем под сильное влияние, если не в обладание синдиката… Мелкие посредники совсем исчезают, а аппетиты крупных оптовиков значительно уменьшаются».

Далее автор «Записки» перечисляет конкретные условия и обстоятельства возникновения синдиката, его цели и задачи. В конце он указывает на два вопроса, которые предстоит решить Комитету, коему адресован документ: 1) следует ли организовывать централизованную продажу товара, и 2) осуществить ли создание синдиката посредством союза, договора (по образцу иностранных монополий), или путем образования акционерного общества (как в России). Первый способ проще и легче, но …«устроители русских синдикатов утверждают, что по мнению юристов, законен в России, в глазах суда, только второй тип (русский)». На это комитету предстоит обратить специальное внимание, и тут явно чувствуется тревога князя по поводу возможных препон возникновению его любимых картелей со стороны российских законодателей, причем эти опасения капиталистов столь серьезны, что при создании русского синдиката тянутых труб его устроители (основатели) перенесли центр тяжести в Германию, под покровительство германских законов, заключив договор в Берлине, учредив там же Правление, и туда же депонировав и залоги участников, что, конечно, не способствовало развитию капитализма в России…

Сохранились также две рукописи полемических статей С.С. Абамелек-Лазарева против заводчика Гужона по вопросу о горном законодательстве в связи с указом от 9 ноября 1906 г. Оба документа относятся к 1907 г. В одной из них автор говорит, что «при горной свободе вознаграждение землевладельца заменится вознаграждением захватчика месторождения, вся заслуга которого состоит в том, что он поставил заявочный столб с соблюдением всех формальностей, и что нашел горнопромышленника, покупателя недр. В средней России, на Северном Урале, в Сибири, на Кавказе известны десятки случаев, где такие захватчики казенных месторождений, давно известные и впоследствии часто оказавшиеся ничего не стоящими, получили огромные суммы, многим превышающие то, что платят землевладельцам за их право собственности. При горной свободе развивается спекуляция заявками, отводами и на промышленность ложится более тяжелым бременем вознаграждение захватчика, чем вознаграждение землевладельца».

Статья рисует нам С.С. Абамелек-Лазарева, крупного помещика и горнозаводчика, ярым сторонником сохранения в обществе частнособственнических порядков, который удивляется, что «проэкты сполиации прав землевладельцев на недра земли… возникают, по непонятным причинам не среди кадетов и трудовиков, а среди крупных промышленников и капиталистов».

Князь полемизирует с двумя видными промышленниками – Гужоном и Ауэрбахом, выступившими в «Новом Времени» по поводу выхода в свет указа от 9 ноября 1906 г. с предложениями об отчуждении прав землевладельцев и крестьянских обществ на контроль за разработкой полезных ископаемых на их землях и передаче этих прав государству. Гужон выступал, с одной стороны, за облеченную в форму закона свободу на недра земли, предоставление всякому желающему искать, добывать и разрабатывать ископаемые, «не справляясь с волею собственника поверхности земли»; с другой же – за вышеизложенный принцип государственной собственности на недра. Ауэрбаха, выдвинувшего то же предложение, князь обвиняет в призыве к прямому грабежу.

Защищая интересы землевладельцев, С.С. Абамелек-Лазарев ссылается на пример Англии, США, и на опыт законодательства Екатерины II, увидевшей, что «чуждые русскому правовому сознанию иностранные принципы горной свободы… введенные Петром 1-м, также мало привились в России, как введенный им закон о майоратах». Князь, видимо, не представлял себе неправовой характер российского общества и государства, недооценивал повальное неуважение к законам, царившее в России.

Автор статьи приводит и два конкретных возражения: во-первых – то, что единственно возможным путем отчуждения прав на недра земли, как он думает, является выкуп этих прав государством, «также как оно выкупало у помещиков земли», а государство не сможет «по справедливости» оценить не эксплуатируемые и неисследованные недра земли, да и не найдет средств для столь грандиозной операции. В случае же простого лишения землевладельца права распоряжения недрами придется определить в законе размер вознаграждения за их использование, что поведет к уравниловке и, «кроме того, нарушит все свободно установившиеся арендные отношения между землевладельцами и горнопромышленниками». Во-вторых, при существующем до сих пор порядке, говорит Абамелек-Лазарев, русская горно-промышленность расцвела так, что значительно превысила потребительную способность рынка, не находя даже сбыта своей продукции.

Страх Гужона и Ауэрбаха перед актом 9 ноября был вызван опасением, что в результате его исполнения появится бесчисленное множество мелких собственников и мелких владений, и автор успокаивает их, говоря, что подобная опасность возникнет только через десятки лет, «так что странно говорить о неотложности издания новых горных законов в порядке 87 статьи Основных Законов». Здесь С.С. Абамелек-Лазарев выражает позицию последнего съезда горнопромышленников Юга России и говорит, что нельзя отказать в полезности реформам горного права, указанным в постановлениях этого съезда.

Вопрос о собственности землевладельца на недра земли давно и близко волновал С.С. Абамелек-Лазарева. Еще в 1902 г. он выпустил книгу «Вопрос о недрах и развитие горной промышленности в XIX столетии», где, основываясь на множестве «фактов истории» и «цифр статистики», отстаивал ту же точку зрения.

Вторая статья продолжает полемику, но достаточно существенно отличается от первой. Она содержит «Возражение на открытое письмо Ю.П. Гужона от 5-го Марта 1907 г., помещенное в брошюре «Обмен мыслей по вопросу о недрах земли» Москва, 1907». Автор уличает Гужона в ряде ошибок и неточностей, объявляет ошибочными выводы, которые его оппонент сделал из предыдущего выступления, уверяя, что если он приводимых последним тезисов прямо не формулировал, то они ему и не принадлежат, хотя из статьи в «Новом Времени» как раз и следует, что «произвол землевладельца есть могучее средство для роста и процветания горной промышленности», что «горная свобода является врагом развития горной промышленности», что «не надо отождествлять развитие горной промышленности с произволом землевладельца», что «в горной свободе – признак упадка горной промышленности», и что он «отождествляет горную свободу с грабежом и попранием священных прав собственности». Задела С.С. Абамелек-Лазарева и попытка Гужона объяснить его позицию тем, что он крупный землевладелец, и он напоминает, что одновременно является и крупным горнопромышленником и горнозаводчиком, «а факт владения поземельною собственностью сам по себе ничего не может объяснить». Оказывается, князь не столь наивен в отношении неправового характера своей страны, и признает, что «горная свобода у нас существовала только на бумаге, а на практике горная администрация действовала вразрез с горною свободою, как бы ее вовсе не существовало». На аргумент Гужона «об отсутствии работ на многих Уральских заводах, о закрытии многих горных предприятий на Юге и об учреждении над многими из них администраций» С.С. Абамелек-Лазарев отвечает, что горная свобода тут ни при чем, и подобные явления она устранить не может. Гужон далее полагает, что, если бы горная промышленность в России процветала и внутренний рынок был бы переполнен, это обстоятельство должно было бы вызвать увеличение экспорта, например, металлических изделий; князь отвечает, что для отсутствия расширения экспорта есть «общие причины», и что также «ничтожен вывоз шелка, ситца и всех прочих товаров».

Оказывается, и более благополучная Европа в данном отношении не столь идеально устроена: за исключением Англии и значительной части Италии, «землевладельцы много столетий как утратили свои права на недра земли», и только «в тех случаях, когда, как исключение, такие права… сохранились… они… оставлены в целости и даже значительно расширены при реформе некоторых горных законодательств в XIX столетии»; и горная свобода повсюду в Европе отнюдь не уживается мирно с крупною собственностью, как заявляет Гужон. Но «там, где была акцессия», «ни одно культурное правительство мира не провело закона, устанавливающего горную свободу».

Несомненно, что столь богатый и влиятельный аристократ не мог остаться в стороне от политики, от событий, потрясавших Россию в начале века. 22 мая 1904 г. он участвовал – с правом совещательного голоса – в Российском Съезде уполномоченных Дворянских Собраний. В фонде С.С. Абамелек-Лазарева имеется также несколько программных документов, относящихся к периоду Первой русской революции, включающих и письма из различных дворянских общественных организаций. Князь хранил у себя Программу-рекомендацию по борьбе с агитацией крайних (радикальных) партий на предстоящих выборах во II Государственную думу и о недопущении лиц, служащих в государственном аппарате, земских и городских учреждениях, к участию в антиправительственной и антигосударственной деятельности, их избрания в думские депутаты.

Среди бумаг имеются также тексты программных положений съезда московского «Кружка дворян» от 22 – 25 апреля 1906 г., в том числе чистый бланк анкеты-заявления для вступления в члены «Кружка». С.С. Абамелек-Лазарев явно не спешил вступить в «Кружок дворян», но хранил описанные материалы, которые затрагивали его интересы именно как аристократа, члена «благородного сословия»; возможно, его не совсем устраивали крайне правые, консервативные взгляды, исповедуемые членами «Кружка», стоявшими за соблюдение принципа незыблемости самодержавной власти российских монархов, но требовавших независимости дворянских организаций от правительственных и государственных учреждений. На документах «Кружка» карандаш читателя отметил те строки, где говорится о значении еврейского вопроса в России в понимании автора, что доказывало интерес С.С. Абамелек-Лазарева к настроениям столичного и провинциального дворянства.

Мировоззрение С.С. Абамелек-Лазарева является одним из интереснейших примеров эволюции менталитета дворянина-предпринимателя в условиях модернизации российского общества.

Золотопромышленная деятельность А.Х. Бенкендорфа

Александр Христофорович Бенкендорф – ключевая политическая фигура в царствовании Николая I. Являясь главой тайной полиции, он имел возможность решать судьбы людей, вмешиваться в самые различные процессы, происходившие в стране, имея покровительственное отношение к себе императора.

Помимо занятия постов главного начальника III отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и шефа жандармов Бенкендорф принимал активное участие в деятельности целого ряда государственных, общественных и финансовых предприятий.

Начавшаяся в конце 20-х гг. XIX века в Сибири добыча золота быстро привлекла внимание различных сословий общества, которые с головой погрузились в эту новую для них сферу деятельности, рассчитывая в кратчайшие сроки разбогатеть. Нет ничего удивительного, что подобный ажиотаж охватил и самые высшие слои общества, в том числе и высокопоставленных сановников, приближенных к царю. На заре золотодобычи в Сибири законодательно не регулировался круг лиц, допущенных к поиску и разработке месторождений золота, поэтому требовалось высочайшее разрешение на подобную деятельность. В первое десятилетие существования золотого промысла на сибирских землях чиновникам формально не разрешалось самим заниматься золотопромышленной деятельностью, однако им не запрещалось состоять пайщиками, участниками золотопромышленных компаний. Многие из них стали вкладываться в сибирскую золотодобычу. С середины 30-х гг. XIX века начался процесс так называемой золотой лихорадки, когда множество лиц, бросив свои прежние занятия, устремились на поиски и покорение «сибирского Эльдорадо». Золотая лихорадка охватила и Бенкендорфа, который с близкими ему по службе людьми решил попытать счастье на ниве золотопромышленности. Вполне возможно, что именно шеф жандармов и стал инициатором создания золотопромышленной компании.

Состав компаньонов предполагаемой компании выглядел следующим образом: военный министр генерал-адъютант граф Александр Иванович Чернышев, сам Бенкендорф, начальник походной канцелярии императора генерал-адъютант Владимир Федорович Адлерберг, действительные статские советники Максим Максимович Брискорн, директор канцелярии Военного министерства, и Михаил Павлович Позен, управляющий военно-походной императорской канцелярией, и, наконец, последний участник – начальник отделения Военного министерства военный советник Иван Давидович Якобсон. Всех перечисленных лиц объединяла принадлежность к военному ведомству, к которому по строевой и хозяйственной части относился и Корпус жандармов.

Требовалось найти еще одного пайщика, хоть и не такого известного в правительственных кругах, но знающего золотопромышленное дело, т.к. другие участники имели слабые представления о процессе поиска и добычи золота. Именно на этого пайщика возлагалась ответственная задача – обратиться с ходатайством об учреждении золотопромышленной компании, чтобы это не выглядело инициативой со стороны высших сановников. Таким человеком выступил Иван Дмитриевич Асташев, коренной сибиряк, фигура более чем подходящая для выполнения указанной задачи. Начав службу в возрасте 13 лет, Асташев дослужился до чина коллежского советника и, наверное, так бы и продолжал тянуть лямку чиновничьей службы в Томской или какой-нибудь еще губернии, если бы на его жизненном пути не возник первооткрыватель сибирского золота уральский купец Федот Иванович Попов. Эта встреча стала шансом для Асташева изменить свою жизнь, и он этим шансом не преминул воспользоваться в 1833 г., уйдя с коронной службы и поступив к Попову в качестве поверенного по его коммерческим делам. Попов оказался для Асташева настоящим благодетелем еще и потому, что незадолго до своей смерти он преподнес бывшему томскому чиновнику подарок в виде 40 тыс. руб., они-то и стали первоначальным капиталом Асташева для самостоятельного занятия золотодобычей. Несмотря на то, что поначалу он не снискал славы успешного золотопромышленника, он не забросил это новое для себя поприще, ища покровителей и желающих вложиться с ним в этот рискованный бизнес.

30 апреля 1835 г. Асташев обратился к Министру финансов с проектом создания золотопромышленной компании, где пайщиками состояли вышеуказанные лица. Со своей стороны, глава финансового ведомства не нашел препятствий для учреждения подобной компании и 14 июня внес проект на рассмотрение в Комитет министров. Ровно через две недели Комитет принял решение утвердить положение о компании с небольшими правками, касавшимися в первую очередь согласования участия Асташева в еще двух компаниях, где он также состоял компаньоном. После улаживания всех формальностей Высочайшим указом от 9 июля 1835 г. была утверждена «Компания частных лиц, составившейся на отыскивание и добычу золота в Сибири». Основная цель созданной компании заключалась в поисках и добыче золота как в Западной, так и Восточной Сибири. Уставной капитал компании составлял 200 тыс. руб., разделенный на 100 паев по 2 тыс. руб. каждый. Сами паи распределялись следующим образом: у Чернышева – 6 паев, у Бенкендорфа – 14, у Адлерберга – 10, у Брискорна – 15, у Позена – 25, у Якобсона – 10 и у самого Асташева – 20 паев.

По условиям договора, каждый пайщик должен был вносить ежегодно следующую сумму: на поиски месторождений золота не более 1/10 капитала, на сами разработки золотых приисков не менее пятой части капитала или более, смотря по необходимости, с общего согласия всех пайщиков. Максимальный срок разведки золота определялся не более пяти лет, при том, что, если в течение первых двух лет поиски на открытия золотых месторождений окажутся успешными, то с общего согласия компаньонов можно было сократить срок поиска. Предполагаемую прибыль следовало делить между всеми участниками компании по числу их паев. Однако в тексте договора оговаривалось, что в случае неудачных поисков месторождений золота все участники компании должны «без претензии нести убытки», не возлагая вину за такую неудачу на Асташева, который также, как и все компаньоны, терпит убытки.

Нет ничего удивительного, что Бенкендорф использовал свое положение и связи для лоббирования интересов золотопромышленной компании, где он состоял крупным пайщиком, пытаясь решать различные проблемы, возникавшие у Асташева в процессе золотодобычи. Так, например, узнав о том, что томский земский исправник Кусенков не дозволяет Асташеву удерживать на промыслах рабочих, жандармский начальник 18 ноября 1835 г. обратился с отношением к западносибирскому генерал-губернатору Н.С. Сулиме. Перечислив в этом документе чинимые со стороны земского исправника препятствия, от которых «коллежский советник Асташев терпит величайшее затруднение в своих распоряжениях», Бенкендорф просил Сулиму «обратить начальствующее внимание на злоупотребление власти со стороны исправника Кусенкова и других ему подобных чиновников и прекратить им возможность к продолжению их беззаконных притеснений». Генерал-губернатор Западной Сибири поспешил выполнить эту просьбу и приказал немедленно удалить Кусенкова с занимаемой им должности, причислив его на время к Губернскому совету. Сделать это оказалось тем более кстати, что на названного земского исправника уже поступила коллективная жалоба от группы золотопромышленников.

Несмотря на казавшиеся безграничные возможности Бенкендорфа, золотопромышленная компания с его участием просуществовала совсем недолго. По инициативе Министра финансов Е.Ф. Канкрина 3 ноября 1835 г. Сибирский Комитет принял подписанное царем положение о запрете сибирским чиновникам и их женам заниматься золотым промыслом. По этой причине всем участникам названной компании, включая и Бенкендорфа, пришлось продать свои паи Асташеву, скупившему их за бесценок, что позволило ему с присущим ему размахом развернуть золотопромышленную деятельность на сибирских просторах, и очень быстро его имя прогремело на всю Россию, как успешного и богатого золотопромышленника.

Потерпев неудачу на ниве золотопромышленности, Бенкендорф не утратил интереса к развитию этой отрасли в Сибири. В 1837 г. произошла серия выступлений рабочих на золотых промыслах в Томской губернии, где в то время располагался центр золотодобычи всей империи. Шеф жандармов через свое ведомство и подчиненных принял деятельное участие в расследовании причин волнений рабочих, что обернулось далеко идущими последствиями: со своей должности был смещен томский гражданский губернатор Н.А. Шленев; в 1838 г. вышло «Положение о частной золото-промышленности на казенных землях в Сибири» – первый законодательный акт, регламентирующий многие стороны сибирского золотого промысла; и, наконец, в 1841 г. и 1842 г. были учреждены должности жандармских штаб-офицеров на золотых приисках в Западной и Восточной Сибири в качестве дополнительного правительственного надзора за этой отраслью.

И все-таки в конце жизни Бенкендорф получил возможность вновь стать золотопромышленником. В качестве награды за многолетнюю службу престолу он получил право взять в разработку несколько так называемых втуне лежащих (т.е. уже не разрабатываемых, заброшенных) приисков. Подобное царское волеизъявление можно рассматривать как прямую поддержку Николаем I своего, пожалуй, самого верного сановника, чье здоровье оказалось уже сильно подорванным. Возможно, это была своеобразная компенсация за то, что когда-то по воле монарха шеф жандармов отказался от участия в золотопромышленном деле. Сам Бенкендорф не преминул воспользоваться такой монаршей милостью и в марте 1843 г. сообщил министру финансов Канкрину о царском соизволении на отвод ему вне очереди втуне лежащих приисков в Восточной Сибири.

Более того, Бенкендорф даже указал желаемый прииск – заявленный 20 августа 1841 г. в пользу ссыльнопоселенца действительного статского советника Демидова и зачисленный в казну прииск Енисейского округа в Анциферовской волости по речке Вангаш. Выбор Бенкендорфом Восточной Сибири для разработки золотых месторождений был вовсе не случаен. Дело в том, что с начала 40-х гг. XIX в. центр сибирской и всей имперской золотопромышленности стал перемещаться в Енисейскую губернию в связи с открытиями богатейших месторождений золота в долинах многочисленных местных рек.

Бенкендорф пошел на организацию второй в своей жизни золотопромышленной компании: 30 октября 1843 г. был составлен договор между ним, действительным статским советником Якобсоном и поручиком Бенардаки на создание золотопромышленной компании. По условиям договора, Бенкендорф перекладывал на указанных участников компании практически всю деятельность, связанную с золотодобычей: «…по собственному усмотрению управлять и распоряжаться этим делом, назначать по своему усмотрению ежегодный размер работ, высылать деньги, представлять, увольнять и сменять управляющих, снабжать их доверенностями, заключать с ними контракты, учреждать управление промыслов, поверять и утверждать отводы, сноситься со всеми Правительственными местами и лицами, принимать с Монетного двора деньги за добытое золото и пр.». Скорее всего, такое решение было вызвано ухудшением здоровья шефа жандармов, что не позволяло ему, как в прежние годы, с присущей ему энергией погружаться в дела и принимать ответственные решения.

Выбор компаньонов и в этот раз оказался не случайным. Якобсон входил в состав первой золотопромышленной компании 1835 г. Второй участник – поручик Дмитрий Егорович Бенардаки являлся известным российским коммерсантом, в 40-е гг. XIX в. обратившим внимание на сибирскую золотопромышленность, впоследствии он станет крупнейшим золотопромышленником-миллионером.

Бенкендорф так и не успел стать золотопромышленником – в сентябре 1844 г. он скончался. Проводимые им поисковые работы не принесли желаемого результата – богатых месторождений золота так и не было найдено. Вместе с тем он не забыл в своем завещании указать судьбу собственного золотопромышленного дела. Так, в 3-м пункте Высочайше утвержденного 1 ноября 1844 г. духовного завещания графа указывалась следующая информация: «Доходы с золотых приисков, пожалованных мне Его Императорским Величеством, долженствует быть разделяемы на три части и поровну уплачиваемы трем дочерям моим. Управление сими промыслами возлагаю токмо на князя Григория Волконского и будущего мужа дочери моей Софии. <…> Доходы от золотых промыслов до кончины супруги моей завещаю разделить на четыре части, из коих одну часть получать будет супруга моя и три части дочери» .

Золотопромышленное дело попытались продолжить наследники графа. Уже 16 февраля 1845 г. князь Волконский обратился к новому Министру финансов, Ф.П. Вроченко с просьбой разрешить наследникам Бенкендорфа продолжить вести поиски и разрабатывать золото в Верхнеудинском округе Енисейской губернии.

На это отношение поступил отрицательный ответ со стороны начальника Департамента горных и соляных дел генерал-майора Ф.Ф. Бегера. Аргументы последнего сводились к следующему: отсутствие закона, позволяющего наследникам владельцев приисков по выданным последним дозволениям продолжать поиски золота, без получения на то на свое имя свидетельства; золотой промысел в Верхнеудинском округе разрешен только ограниченному кругу частных лиц по особенному Высочайшему повелению; и, наконец, выдача дозволений на золотопромышленность вообще в Сибири воспрещена впредь до особого императорского повеления.

Волконский оказался настойчив в желании продолжить золотопромышленное дело своего тестя. Он вновь обратился к министру финансов со следующей просьбой. По словам князя, в октябре 1844 г. доверенный графа Бенкендорфа просил генерал-губернатора Восточной Сибири об отводе его доверителю согласно полученному на то праву от царя трех втуне лежащих приисков: Петровского купца Степана Сосулина по одному из притоков реки Малая Пенченга и двух приисков, заявленных купцом Максимом Куракиным по притокам реки Енашимо. Волконский просил отвести эти прииски также на имя наследников графа по той причине, что, когда делалось это заявление, в сибирской тайге еще не было известно о смерти Бенкендорфа, и его доверенность на поиски и разработку золота имела законную силу. Из дальнейшей переписки следует, что 29 марта 1845 г. с Высочайшего разрешения наследники графа Бенкендорфа могли продолжить начатый в

Верхнедвинском округе золотой промысел на том же основании, на каком допущен был к этому делу сам граф.

В феврале 1845 г. наследники графа Бенкендорфа составили доверенность с отставным полковником корпуса инженеров путей сообщения Иваном Франциевичем Буттацом, который стал управляющим принадлежащих им Верхнеудинских золотых промыслов. К тому времени золотопромышленная компания пополнилась еще одним высокопоставленным компаньоном – министром иностранных дел Карлом Васильевичем Нессельроде. 24 декабря 1846 г. произошла реорганизация предприятия, получившего название «Соединенной Верхнеудинской золотопромышленной компании». Капитал компании был разделен на 100 паев и распределялся среди пайщиков следующим образом: наследникам графа Бенкендорфа принадлежало 40 паев, из них вдове графине Елизавете Бенкендорф – 10 паев, каждой дочери по 10 паев (графине Анне Аппони, княгине Марии Волконской и Софии Демидовой), графу Нессельроде – 5 паев, действительному статскому советнику Якобсону – 22 пая, отставному поручику Бенардаки – 20 паев, наследникам поручика Н.И. Малевинского (крупный красноярский золотопромышленник) – 10 паев, наследникам поручика Александра Бенкендорфа – 3 пая .

Князь Волконский ненадолго посвятил себя золотопромышленным делам. Первый департамент С.-Петербургской Гражданской палаты 9 апреля 1849 г. выдал отставному гвардии штаб-ротмистру Павлу Григорьевичу Демидову доверенность, по которой князь Волконский уполномочил последнего вместо себя управлять всеми промыслами своего покойного тестя. Другие компаньоны также не принимали деятельного участия в делах компании, предпочитая, подобно Волконскому, перекладывать эти функции на доверенных лиц.

В целом добыча золота являлась средней на общем уровне добычи золота в Восточной Сибири. Таким образом, затраты на содержание рабочих, доставку припасов и оборудования в таежные дебри, где располагались золотые промысла, едва ли окупались доходами от полученного золота. Поэтому не удивительно, что вскоре стал вопрос о целесообразности продолжения деятельности Верхнеудинской золотопромышленной компании.

4 августа 1859 г. в Красноярской градской думе у маклерских дел была засвидетельствована следующая продажа. Мариинский купец 2-й гильдии М.Н. Окулов по доверенности, выданной государственным канцлером К.В. Нессельроде, тайным советником Н.Д. Якобсоным, гофмейстером князем Г.П. Волконским, опекуном над малолетними наследниками Малевинского, флигель-адъютантом полковником И.Г. Сколковым и поручиком Д.Е. Бенардаки, продал отставному подполковнику Михаилу Августовичу Нейману со всем имуществом золотосодержащие прииски Благовещенский и Петропавловский, отведенные на имя покойного генерал-адъютанта графа А.Х. Бенкендорфа в Южной части Енисейского округа по речке Мамон за 4 500 рублей серебром.

Русские банкиры и промышленники Штиглицы

Деятельность семейного банкирского дома Штиглицев способствовала формированию и развитию финансово-кредитной и банковской системы России в XIX веке За короткий период в полвека российские банки «проделали путь от скромных посредников в платежах до финансовых олигархов, охватывающих все основные отрасли природного хозяйства». И Штиглицы играли определенную роль в этом трансформационном процессе.

Основателем банкирского дома «Штиглиц и Ко.» был Людвиг Иоганн (Людвиг Иванович) Штиглиц (1778-1843; нем. Stigletz – щегол). В возрасте 25 лет он приехал в Петербург к братьям Николаю и Бернгарду из маленького немецкого городка Арольсена княжества Вальдекс. При поддержке братьев и дяди из Германии поначалу занимался не совсем удачно торговлей, а в 1803 г. организовал банкирский дом.

Банкирские дома и банкирские конторы в России в начале XIX века как частные кредитные учреждения действовали в формате законодательных установлений, распространявшихся на частные предприятия в целом. При регистрации получали гильдейские свидетельства, не имели устава и не обязаны были публиковать свои балансы. В большинстве принадлежали единоличным владельцам, но были и в коллективном владении («Торговый дом», «Акционерное общество» или «Товарищество на полях»). Банкирские дома и конторы вплоть до начала Первой мировой войны были обычными торговыми домами, занимавшимися банкирскими операциями и совмещающими торговлю с финансовым предпринимательством. Постепенно оно становилось основным источником их доходов.

Разница между банкирским домом и банкирской конторой была довольно условной. Как правило, банкирскими домами назывались более крупные фирмы. Операции банкирских домов были достаточно разнообразны по обслуживанию финансовых операций русского правительства на внутреннем и внешнем рынках, внешнеторговых сделок, услуг императорскому двору, кредитованию внешней торговли, инвестиции в промышленность и транспорт.

До середины XIX века деятельность российских банкирских домов мало чем отличалась от операций европейских банкирских фирм, где первоочередными приоритетными операциями были государственные займы и кредитование внешней торговли. Деловая репутация Штиглицев в Европе была столь высока, что Ротшильды смогли проникнуть на российский финансовый рынок только в конце 1850-х гг. после ликвидации дома Штиглицев и личного приглашения А.Л. Штиглица.

В течение нескольких лет (после 1803 г.) Людвиг Штиглиц превратился в удачливого, могущественного и богатого банкира. Начало стремительному успеху и росту личного состояния Людвига Ивановича, получившего российское подданство, положили финансовые и торговые операции в специфических условиях Континентальной торговой блокады Англии, установленной Наполеоном I в 1806 г. и к которой Россия вынуждена была присоединиться по Тильзитским соглашениям. Это и Отечественная война 1812 г., заграничные походы русской армии, которую нужно было содержать. Людвиг Штиглиц извлек максимальную выгоду из российской внешней политики первых десятилетий XIX века. Во время войны сделал крупное пожертвование на военные нужды и построил образцовый приют для 150 сирот.

С 1812 г. восходит звезда банкирского дома Л.И. Штиглица. А в 1820-е гг. он становится крупнейшим и самым могущественным в Российской империи. Положение Л.И. Щтиглица значительно упрочилось в деловом мире и российском высшем обществе после получения им места придворного банкира Александра I. Этот статус Л. Штиглиц затем передал своему сыну Александру. Который, кстати, стал последним российским придворным банкиром.

Когда же появились эти частные банкирские учреждения и в чем заключалась их деятельность? Заметную роль в деловой жизни Петербурга и империи они стали играть со второй половины XVIII века. У императрицы Екатерины II частным банковским промыслом занимался голландец по происхождению Иван Фредерикс. Затем его сменил англичанин Р. Сутерланд. Наиболее ярко деятельность придворных банкиров проявляется в начале XIX века.

Павел I в 1798 г. учреждает «Контору придворных банкиров и комиссионеров Ваута, Велио, Ралля и Ко.». Придворным банкирам поначалу даже запрещалось вести собственные дела, но затем это положение отменили, что придало весомость их деятельности. Преимущественно они были из иностранных купцов, в круг обязанностей входило налаживание отношений с кредиторами правительства, финансовые операции по зарубежным и внутренним займам, услуги особам императорской фамилии. С образованием Министерства финансов и особой канцелярии по кредитной части в 1808 г. все операции переходят к ним. Хотя официально Контора функционировала до 1811 г. С конца XVIII века появилась традиция жаловать придворных банкиров титулами барона. Кстати, конкурентом Л. Штиглица был придворный банкир барон А. Ралль. Однако его дела в 1817 г. ухудшились, он отказался от борьбы и, Людвиг Иванович уверенно занял место придворного финансиста.

В день коронации Николая I 22 августа 1826 г. Л.И. Штиглиц «за оказание правительству услуг и усердие в распространении торговли» был возведен в потомственное баронское достоинство. Новый барон старательно набирает вес в столице. В 1828 г. он причислен в Санкт-Петербургское первостатейное купечество. В 1839 г. был записан в дворянскую родословную книгу Санкт-Петербургской губернии. В 1828 г. Л. Штиглица избрали членом мануфактурного совета при Министерстве финансов, в 1829 г. – членом Коммерческого совета, а в 1836 г. он был назначен членом Совещательного комитета «по предмету учреждения Российско-Азиатской торговой компании».

Известен примечательный факт, когда в 1841 г. при посредничестве Л. Штиглица был заключен российский государственный заем в 50 млн. руб. серебром на постройку Николаевской железной дороги из Петербурга в Москву. Это способствовало вовлечению банкирского дома в новое коммерчески выгодное дело. Традиционно услугами Штиглица пользовались самые влиятельные вельможи империи, иностранцы, кредитовал он и многих предпринимателей, потребности которых росли.

Как отмечалось в некрологе на смерть Л.И. Штиглица в газете «Северная пчела» 8 марта 1843 г.: «Все его торгово-промышленные начинания пользовались самым широким кредитом, так как вексель Штиглица является как бы наличными деньгами, а слово его ценилось выше всякого векселя». В течение нескольких лет Людвиг Штиглиц превратился в могущественного и богатого банкира и промышленника, капитал и состояние которого были дифференцированы по разным видам предпринимательской деятельности и приносили высокие доходы. Он владел крупными сахарными заводами, большой бумагопрядильной мануфактурой, свечным заводом, овчарнями, участвовал в основании страхового общества, пароходства, выполнявшего рейсы между Петербургом и Любеком.

Умер Л.И. Шиглиц скоропостижно от «нервического удара» 6 марта 1843 г. В день похорон, в знак траура, была закрыта Петербургская биржа, что случалось чрезвычайно редко. А на самой церемонии прощания присутствовали многие министры правительства, иностранные послы, крупные чиновники и все именитое петербургское купечество.

Дальнейшее функционирование банкирского дома «Штиглиц и Ко.» было связано с именем единственного наследника – сына Александра. Ему он передал наследство в размере 18 млн. руб. серебром (по другим оценкам – 30 млн. руб.) и семейный герб с изображением пчел как символ трудолюбия и усердия.

Александр Людвигович Штиглиц родился в Санкт-Петербурге 1 сентября 1814 г. Получил классическое домашнее образование.

Затем окончил Дерптский (Тартусский) университет, считавшийся одним из лучших в Европе, и не помышлял о продолжении дела отца. Его интересовала немецкая романтическая поэзия, часто бывал за границей, где, кстати, женился по любви на Каролине Миллер и планировал карьеру литератора. По возвращении в Петербург в 1840 г. стал исполнять должность члена мануфактурного совета при Министерстве финансов. Продолжить успешное дело отца его просил при личной аудиенции сам император Николай I. Так в 28 лет, неожиданно для себя, Александр Штиглиц возглавил банкирский дом и на почти четверть века стал последним в российской истории придворным банкиром.

Первое время А. Штиглиц трудился под кураторством опытного соратника отца по банкирскому дому К. Фелейзена, был восприимчив в обучении и быстро овладел профессиональными навыками. И всегда затем в делах руководствовался наставлением отца о важности сохранения в работе и жизни хорошей репутации.

Уже самостоятельно, в 1843-1846 гг. молодой Штиглиц при доверии и поддержке европейских банков успешно реализовал три четырехпроцентных займа на строительство Николаевской железной дороги (Санкт-Петербург – Москва). При посредничестве Штиглицев правительство за период с 1820 по 1855 гг. заключило 13 внешних займов на сумму более 300 млн. руб. Постепенно дом втягивается в финансирование российского железнодорожного строительства, а сам А. Штиглиц стоял у основания Главного общества российских железных дорог (1857 г.). С конца 40-х гг. «Штиглиц и Ко.» проявляет интерес к финансированию отечественной промышленности, в 1847 г. основал суконную, а в 1851 г. – льнопрядильную фабрики в Нарве. Владел третью всех приисков на северо-западе Урала, крупнейшим Надеждинским металлургическим заводом. На собственные средства А. Штиглиц построил Петергофскую железную дорогу.

С середины 50-х гг. XIX века в течение 10 лет были осуществлены 5 зарубежных займов через постоянных агентов банкирского дома Штиглица. «Братья Беринг» в Лондоне, «Мендельсон и КО» в Берлине и «Гопе и Ко.» в Амстердаме. По оценке П.В. Лизунова, «сложившийся мировой банковский квартет разыгрывал роль всероссийских банкиров, сосредоточив в своих руках (за отсутствием других частных банкиров) все денежные переводы, и не только правительственные, но и частные и общественные, которые волей-неволей совершались через их посредничество».

В 1846 г. А. Штиглиц впервые избирается председателем Петербургского биржевого комитета. Затем переизбирается на этот ключевой пост еще три раза подряд, всего на 13 лет. Гофмаклером (нем. Hofmakler) в эти же годы был избран близкий друг и компаньон А. Штиглица, уже знакомый нам К.К. Фелейзен. Поясним, что гофмаклер тоже, что и гофброкер на бирже. Это главный брокер, который входит в состав биржевого комитета и осуществляет наблюдение за деятельностью брокеров.

Таким образом, никто не мог помешать компаньонам устанавливать вексельные курсы, цены на государственные ценные бумаги, котировки. Вполне понятно, что высокие курсы всегда были в пользу дома Штиглица, не брезгуя спекулятивными махинациями на бирже. Не случайно современники называли барона А. Штиглица «королем петербургской биржи». Его исключительное положение вызывало оправданное недовольство конкурентов. Неудовольствие стали высказывать и власти. С приходом в правительство министра финансов А.М. Княжеча и назначением директором кредитной канцелярии Ю.А. Гагемейстера меняется отношение к биржевой деятельности А. Штиглица, на его влияние на финансы и финансовую политику в империи и столице. Сам А.Л. Штиглиц и его иностранные партнеры в определенной степени «потеряли чувство меры».

Так, в сентябре 1859 г. Штиглиц воспользовался моментом и на несколько дней уронил вексельный курс на 20%. Это вызвало раздражение у министра финансов. И уже заключенный со Штиглицем, Гопе и Беренгом иностранный заем был неожиданно для них перезаключен через торговый дом «Томсон Бонар и Ко.». Самолюбие Штиглица было задето. Он оставил пост председателя биржевого комитета и в октябре 1859 г. ликвидировал свой банкирский дом. Таким финалом завершилась 57-летняя деятельность банкирского дома Штиглицев.

Справедливости ради следует отметить, что через 2-3 года после ликвидации монополии дома Штиглицев и вялой конкуренции на финансовом рынке России, появляются несколько сильных банкирских фирм, активно соперничающих на петербургской бирже. В конце 1859 г. был основан банкирский дом «И.Е. Гинзбурга» с крупным капиталом в несколько миллионов рублей и филиалом в Париже. В январе 1860 г. заявил о себе банкирский дом «Виникен и Ко.», во главе которого стоял племянник барона А. Штиглица, которому он открыл у своих бывших зарубежных партнеров значительный кредит. В 1860 г. П.И. Лампе и Э.М. Мейером был открыт банкирский дом «Лампе и Ко.». Однако банкирские дома оставались лишь элементом формируемой финансовой системы империи.

Центральным звеном, сердцевиной финансовой системы любого государства является Государственный банк страны. Указом императора Николая I от 31 мая 1860 г. в него был преобразован Коммерческий банк. Подчиняясь непосредственно министру финансов, Государственный банк сочетал эмиссионную, коммерческую и кредитную функции. Общее руководство осуществлял совет банка и управляющий, который назначался Сенатом.

По величайшему указу от 10 июня 1860 г. барон А.Л. Штиглиц был назначен первым управляющим Государственного банка Российской империи (с ежегодным окладом в 3 млн. руб.). При переходе на государственную службу А.Л. Штиглиц уже обладал более чем 70-миллионным личным состоянием.

Штиглиц знал, как заставить работать деньги и умел зарабатывать миллионы. Как при этом сохранить репутацию и как распорядиться властью. Как вовремя уйти, не теряя человеческого и профессионального достоинства. Также понятно, что не всегда это получалось в силу различных причин и обстоятельств.

Все операции по векселям своего бывшего банкирского дома Штиглиц перенес в Государственный банк. Они теперь совершались за счет царского правительства. Таким образом барон фактически продолжил свою банкирскую деятельность и все попытки его недругов помешать ему терпели неудачу. Это определялось авторитетом Александра Людвиговича, его влиянием в деловом мире и протекционизмом императорской фамилии. «Имя его пользуется такой же всемирной известностью, как имя Ротшильда, – отмечал в 1859 г. «Вестник промышленности», – с векселями его, как с чистыми деньгами, можно было объехать всю Европу, побывать в Америке и в Азии. Нет городка в Европе, где бы не приняли его векселя, и с ними можно было ездить везде, как с наличными деньгами».

В 1854 г. за заслуги перед Отечеством барон А.Л. Штиглиц был произведен в статские советники, а в ознаменование коронации императора Александра II в 1855 г. – в действительные статские советники. В 1862 г. барон А.Л. Штиглиц был произведен в тайные советники, а в 1881 г. пожалован в действительные тайные советники (второй класс чина «Табели о рангах» Российской империи). Был кавалером многочисленных наград от императоров, в том числе орденов за благотворительность.

Без сомнения, А. Штиглиц оставался яркой, знаковой фигурой среди отечественных предпринимателей середины XIX века. Тем неожиданней оказался его уход от всех дел и проектов в 1860-е гг. В 1866 г. в возрасте 52 года он уступил место управляющего Государственным банком своему заместителю. Жил как рантье, благодаря нажитому состоянию, в своем дворце на Английской набережной. Был равнодушен к новорусским развлечениям, не любил шумные общества. После смерти жены и свадьбы приемной дочери в 1861 г. он почти 10 лет прожил в одиночестве, в окружении верных слуг. И занимаясь, в основном, благотворительной деятельностью.

Несмотря на немецкое происхождение, свою жизнь, профессиональную и общественную деятельность А. Штиглиц связывал с Россией. Капиталы вкладывал исключительно в российские фонды и на замечания о неосторожности полного доверия русским финансам отвечал: «Отец мой и я нажили все свое состояние в России: если она окажется несостоятельной, то и я готов потерять с нею вместе все свое состояние». Продолжая дело отца, А. Штиглиц всю жизнь занимался благотворительной деятельностью, жертвуя на это значительные средства. Строил дома для рабочих своих фабрик, больницы, школы для детей, содержал приюты, глазные клиники. Известен случай, когда на полувековой юбилей банкирского дома все его работники получили денежную премию. Значительные суммы жертвовал на содержание Петербургского коммерческого училища, Петербургский высший коммерческий пансион, ремесленному училищу цесаревича Николая, обществу помощи при кораблекрушениях и другим заведениям. Во время Крымской войны отдал на нужды правительства 300 тыс. руб. серебром.

Большую часть своего огромного состояния (38 млн. руб.) А. Штиглиц завещал на благотворительные цели, в том числе более 5 млн. руб. основанному им Санкт-Петербургскому училищу технического рисования – главному проекту его благотворительной деятельности. В январе 1876 г. барон сделал пожертвование в казну в сумме 1 млн. руб. на организацию училища, которое обессмертило его имя. У дарителя было только одно условие – чтобы училище носило его имя.

Высказывается мнение, что идею создания училища А. Штиглицу подсказал князь Сергей Сергеевич Гагарин (1832-1890), который подвизался на службе русскому искусству, и был известным просветителем и меценатом, почетным членом Академии художеств (1860). С ним Штиглиц тесно сотрудничал в 60-70-е гг. по финансовым вопросам. С. Гагарин позже входил в совет училища, неоднократно оказывал материальную поддержку его учащимся.

В 1879 г. по заказу и на средства барона было спроектировано и построено в центре Петербурга здание училища. В январе 1881 г. училище было торжественно открыто в присутствии особ царского двора и массы жителей столицы. На пост директора лично Штиглицем был приглашен известный столичный архитектор Максимилиан Егорович Месмахер (1842-1906).

В училище одаренные молодые люди обоего пола обучались рисованию и графическому черчению. Из них готовили преподавателей рисования и «наставников в области прикладных искусств». Учебный процесс обеспечивался новейшим оборудованием, специально подготовленными мастерскими. В нем было электричество и суперновинка времени – фотооборудование. Выплачивались стипендии учащимся и жалование педагогам из личных средств А. Штиглица.

Выпускники училища высоко ценились на рынке труда. Они были заняты в различных сферах художественной промышленности: на императорских фарфоровом и стекольном заводах, в ювелирной фирме Карла Фаберже, мастерских императорских театров, музеях, модельных домах и салонах. Их умением и вдохновенным трудом создавались подлинные произведения прикладного искусства.

С училищем связана история музея, который был учрежден 15 мая 1878 г. и вначале размещался в здании училища, затем по поручению Штиглица и по проекту Месмахера в 1885 г. началось строительство специального здания музея. Он был открыт 30 апреля 1896 г. в присутствии императорской семьи, многочисленной именитой публики.

На создание музея А.Л. Штиглиц внес в казну 5 млн. руб. Формирование экспозиции было поручено М. Месмахеру. Но этим активно и плодотворно занимался зять барона, известный государственный деятель, сенатор и член Государственного совета Александр Александрович Половцов (1832-1909). Им на аукционах, у известных зарубежных и отечественных коллекционеров и антикваров, приобретаются оригинальные произведения и образцы прикладного искусства. Постепенно складывается уникальное музейное собрание.

После смерти А. Штиглица в 1884 г. училище называлось Центральным училищем технического рисования им. А.Л. Штиглица. После Гражданской войны почти 100 лет назад в результате реформы художественного образования было закрыто, а музей в 1923 г. перешел в ведение Эрмитажа. В феврале 1945 г. училище было восстановлено, с 1953 г. преобразовано в Ленинградское художественно-промышленное училище им. Веры Мухиной.

Биржевые маклеры и банкиры Фелейзен

В течение всего XIX века самой широкой известностью в России пользовалась семья биржевых маклеров и банкиров Фелейзен, три поколения которой входили в число крупных и влиятельных российских купцов и финансистов.

В России род Фелейзен брал начало от петербургского присяжного маклера Карла Людвига (Карла Ивановича) Фелейзена (1763-1828). Его отцом был купец и бургомистр небольшого южно-германского городка Урах Иоганн Георг Фелейзен (1738-1789), мать – Мария Клара, в девичестве Глюк. К.И. Фелейзен приехал в Петербург в 1790 г. вместе с саксонским купцом Й.Г. Поггенполем. На протяжении нескольких лет они были деловыми партнерами.

В мае 1795 г. Карл Фелейзен женился на дочери петербургского купца Якова Шрейдера Марии-Каролине (Марии Андреевне). В этом браке родилось 11 детей.

В 1797 г. К.И. Фелейзен получил должность маклера при Петербургском порту. Карьера Фелейзена пошла в гору после того, как он в 1805 г., будучи маклером Эсконтной конторы при Ассигнационном банке, сообщил петербургскому обер-полицмейстеру генерал-майору Ф.Ф. Эртель об обнаруженных им фальшивых векселе на 25 тыс. руб. и закладной на 16 тыс. руб. Благодаря внимательности Фелейзена виновные были задержаны, о чем Эртель сообщил правлению Ассигнационного банка. Правление банка в благодарность за бдительность представило Фелейзена министру финансов графу А.И. Васильеву, а тот 3 января 1806 г. доложил о нем Александру I, который высказал ему свое «монаршее благословение», о чем был выдан соответствующий аттестат.

Вице-президент Коммерц-коллегии И.Г. Долинский решил, что за оказанные заслуги Фелейзен «достоин быть гоф-маклером» с положенным по штату Коммерц-коллегии жалованьем 400 руб. и должен заменить в этой должности И.П. Барца, который неоднократно просил об увольнении в связи с тем, что чрезвычайно «занят многими от разных купеческих контор препоручениями». 18 сентября 1807 г. Фелейзену было поручено исполнение должности гоф-маклера при Коммерц-коллегии и при Петербургском порту. 19 октября 1808 г. указом Александра I он был уже официально определен гоф-маклером. В сентябре 1811 г. К.И. Фелейзен был переведен в должность гоф-маклера в Департамент внешней торговли, оставаясь гоф-маклером и при Петербургском порту. В июле 1818 г. Фелейзен также был определен гоф-маклером в Государственную комиссию погашения долгов.

Министр финансов Д.А. Гурьев неоднократно пользовался услугами Фелейзена «по казенным денежным операциям, простирающимися на суммы более сорока миллионов рублей, а сверх того и по другим, в том числе и по секретным».

В 1806 г. К.И. Фелейзен изъявил желание принять «вечное российское подданство». Указом Александра I от 3 мая купец 1-й гильдии и присяжный маклер Фелейзен был приведен к присяге. За беспорочную службу и заслуги в 1819 г. Фелейзен был награжден орденом св. Анны 3-й степени, а за три года до смерти, 28 января 1825 г., был пожалован в дворянское достоинство. Дворянское депутатское собрание постановило на основании указа Правительствующего сената гоф-маклера К.И. Фелейзена с женой внести в первую часть дворянской родословной книги и в том выдать ему грамоту. 17 апреля 1830 г. вдова гоф-маклера К.И. Фелейзена Мария Андреевна подала прошение о причислении «к роду мужа» их сыновей, которое было удовлетворено, и они получили потомственное дворянство.

Сыновья К.И. Фелейзена пошли по стопам отца. Старший сын Карл (Антон) Карлович Фелейзен (1799-1875) в 1822 г. стал маклером при Петербургском порту, а в 1850 г., как и отец, – гоф-маклером Петербургской биржи. В этой должности он оставался целых 25 лет, до смерти.

Карл Карлович Фелейзен был женат дважды. В 1824 г. – он венчался с Гурли Барот, третьей дочерью купца Барота из Ревеля, а в 1840 г. – с Каролиной Карловной Ломан. Их сыновья Константин-Христиан (Константин), Карл и Николай также были фондовыми маклерами Петербургской биржи.

19 апреля 1853 г. по всеподданнейшему докладу министра финансов «об отлично усердных трудах» гоф-маклер и член Петербургского биржевого комитета потомственный дворянин К.К. Фелейзен был пожалован орденом св. Анны 3-й степени. Он имел чин статского советника, был членом Английского собрания, пользовался влиянием и авторитетом в самых разных кругах столичного общества. Более чем за 50-летнее пребывание в маклерской должности К.К. Фелейзену пришлось пережить немало самых разных непростых событий, среди которых были экономические подъемы и спады, биржевые ажиотажи и кризисы. По словам его друга адмирала Ф.Д. Нордмана, Фелейзен посвятил себя «самому щекотливому вопросу – вопросу финансовому… который гнездится там в этом храме коммерции бирже, где дела колышутся как морская толчея: не поймешь откуда она идет, а выйти из нее надо». Чтобы «с честью» выходить из подобных затруднительных ситуаций, уверял Нордман, «надо быть богато вооруженным благоразумием, проницательностью и благонамеренностью», которыми отличался гоф-маклер Фелейзен.

Ф.Д. Нордман так описал обычный день Фелейзена: «С утра Карл Карлович куда-то едет, вероятно, чтобы ориентироваться состоянием финансового барометра. За тем большую часть дня тревожится на бирже… чтобы видеть его в полнейшей его деятельности, надо туда отправиться и им любоваться. То он там, окруженный несколькими, вероятно спекулятивными лицами, жестикулирует, шепчется, что-то решает. Не успеете оглянуться, он уже в другом конце зала, вероятно и там направляет он какой-нибудь вопрос своими опытными советами. Занявшись там несколько часов, едет он утомленный домой. Там распечатывает он ожидающие его крошечные записки… По одной предлагается ему афера в 10000 фунт. стерл., по другой в 80 000 франков, а третья, главная, была уже в кабинете. Вот эти крошечные записочки. документально доказывают. какой доверенностью серьезных людей и государственных учреждений он пользуется. После вечернего, часто около 8-ми часов, обеда… Карл Карлович перестает быть финансистом. Он жадно пробегает афиши. Летит в театр в свою удобную ложу».

Сам К.К. Фелейзен однажды собственные финансовые познания оценил следующим образом: «Кто ко мне прибегал за советом как устроить свои капиталы и мои советы принимал, то я могу на это сказать: если из них никто не обогащался, то никто и не разорялся».

Второй сын Карла Ивановича Фелейзена, Константин Карлович Фелейзен (1804-1870), был женат на дочери ревельского купца Ивана Пихлау Минне Вильгельмине (Вассе Ивановне).

К.К. Фелейзен более 22 лет состоял сотрудником банкирской конторы «Штиглиц и К°». Сначала он был приказчиком в конторе Л.И. Штиглица, затем управляющим при его сыне А.Л. Штиглице. Фелейзен пользовался особым доверием и влиянием. По утверждению князя П.В. Долгорукова, после смерти отца «бароном Штиглицем управлял его товарищ, Константин Карлович Фелейзен, и всемогущее на г. Брока влияние г. Фелейзена было весьма выгодно для коммерческого дома Штиглица, но крайне невыгодно для России».

Фелейзен был одним из пяти акционеров и директоров компании «Невская бумагопрядильная мануфактура», основанной Штиглицем, которому принадлежала половина всех акций. В 1856 г. Штиглиц совместно с Фелейзеном и А.А. Преном на основе сахарного завода учредил общество под названием «Компания Екатерингофского сахарного завода». В 1864 г. завод сгорел, и Штиглиц выкупил все акции у компаньонов. Когда в 1859 г. Штиглиц решил закрыть свой банкирский дом, то процедура ликвидации была доверена К.К. Фелейзену и К. Фоссу.

Фелейзен и Штиглиц были компаньонами при строительстве и эксплуатации Петергофской железной дороги. Штиглиц являлся владельцем дороги, директорами ее были К.К. Фелейзен и А.Х. Таль, управляющим – В.И. Бурда. 23 июля 1864 г. К.К. Фелейзен «в воздаяние трудов по сооружению железной дороги от Петербурга в Ораниенбаум, с ветвью в Красное село был возведен в потомственное баронское достоинство, и получил звание коммерции советника».

В Русском биографическом словаре А.А. Половцова указано, что А.Л. Штиглиц «подарил» Петергофскую дорогу своему компаньону К.К. Фелейзену, который переуступил ее «за солидное вознаграждение обществу капиталистов».

Фелейзены и Штиглицы были связаны не только деловыми, но и дружескими отношениями. Сын Л.И. Штиглица Николай в 1833 г. был поручителем со стороны жениха на свадьбе К.К. Фелейзена и Минны Вассы Пихлау. А.Л. Штиглиц был крестным отцом сына К.К. Фелейзена Евгения, родившегося 5 августа 1847 г. В 1845-1846 гг. Софья Карловна Фелейзен вместе с А.Л. Штиглицем и его супругой Каролиной Логиновной ездила за границу.

В конце 1860-х гг. К.К. Фелейзен при поддержке А.Л. Штиглица открыл в Петербурге на Большой Морской улице, 36 собственную банкирскую контору «Фелейзен и К°».

По воспоминаниям государственного секретаря А.А. Половцова, К.К. Фелейзен представал «ничтожным приказчиком в конторе у старика Штиглица», который «по ходатайству Штиглица-сына достиг более высокого положения, а в последствие сделался управляющим его делами». Благодаря щедрости барона А.Л. Штиглица К.К. Фелейзен приобрел значительное состояние, но за несколько лет до смерти «перессорился со своим благодетелем». Эта оценка Половцова могла быть вольно или невольно внушена ему Штиглицем, который не желал общаться с Фелейзеном в результате какой-то очень сильной обиды на бывшего помощника и компаньона. Возможно, разногласия возникли после продажи Петергофской железной дороги.

После смерти в 1870 г. барона К. К. Фелейзена согласно духовному завещанию его жене Вассе Ивановне отошла дача в Петергофе, сыновьям Константину и Евгению – дом на ул. Большой Морской, в котором проживало семейство и помещалась банкирская контора. Все остальное свое недвижимое имущество (дом на Театральной площади и дом на ул. Большой Морской и набережной р. Мойки, в котором находилась гостиница «Франция») и весь капитал К.К. Фелейзен завещал в равных частях детям: сыновьям Константину и Евгению, и дочерям Вассе Галл и Александре Брук. Пользование доходами со всего движимого и недвижимого имущества завещатель пожизненно предоставил вдове баронессе В.И. Фелейзен. Однако она от этого права отказалась, и все дети взамен обязались уплачивать матери пожизненно по 50 тыс. руб. каждый год.

Капитал семьи Фелейзен частично находился в банкирском деле, а частично – в домашней кассе. Капитал банкирского дома составлял 1298513 руб., а домашней кассы – 1029158 руб. Доля каждого составляла по 324628 руб. Между наследниками был заключен товарищеский договор, по которому банкирский дом возглавил Константин Константинович Фелейзен (1843-1888). Остальные сонаследники, Евгений и Васса, оставили в деле всю причитавшуюся им часть капитала, т. е. по 324628 руб., а Александра – 200000 руб. По договору они могли изъять свои доли, если от неудачных операций складочный капитал банкирского дома уменьшится на 20 %. Ведение и управление всем банкирским делом принадлежало Константину без всякого участия и вмешательства прочих вкладчиков, он же считался единственным хозяином дела, представителем фирмы и лицом, ответственным перед правительством и в сношении с частными лицами.

А.А. Половцов наследника охарактеризовал также не очень лестно. Он писал, что «это был человек чрезвычайно ограниченный и во всех отношениях посредственный». Тем не менее в числе клиентов банкирского дома «Фелейзен и К°» насчитывалось до 30 титулованных фамилий, в том числе шесть светлейших князей, князья, маркизы, графы, виконты (князь Н.А. Лобанов-Ростовский, князь С.С. Гагарин, князь Н.Б. Юсупов и его жена княгиня Т.А. Юсупова, княгиня Н.Ф. Ливен, княгиня Л.Л. Урусова, граф И.А. Апраксин и др.), Государственный банк, Императорский яхт-клуб и другие учреждения. Не случайно поэт П.К. Мартьянов посвятил К.К. Фелезейну следующее двустишие:

Банкир тузов и львиц великосветских сфер,

За счет их – денди был, спортсмен и чуть не пэр.

В 1874 г. в банкирском доме «Фелейзен и К°» была произведена «значительная покража» в размере 822214 руб. Половцов называл сумму потерь в два раза больше – 1600 тыс. руб., что было явным преувеличением. Оказались расхищенными фонды, находившиеся на хранении, что значительно уменьшило основной капитал. Виновным в краже оказался один из приказчиков банкирской конторы – Гантов. Растраченная сумма была распределена между вкладчиками (К.К. Фелейзен, Е.К. Фелейзен, В.К. Галл – по 219933 руб., А.К. Брук – 164412 руб.) и исключена из капиталов банкирского дома. В последующие годы дела банкирского дома шли также неблестяще.

30 января 1888 г. банкир К.К. Фелейзен неожиданно скончался в возрасте 45 лет. Умер он в день похорон старого друга бельгийского посланника при русском дворе графа Гастона Эррамбо де Дюдзелле. В этот день в церкви св. Екатерины на Невском проспекте была назначена торжественная заупокойная обедня по умершему бельгийскому посланнику. Во время отпевания покойного многие заметили отсутствие в церкви барона К.К. Фелейзена, который был бельгийским консулом. На него были возложены обязанности проведения процедуры отдачи последнего долга покойному графу. Фелейзен прибыл в церковь к 11 часам, но, не заходя внутрь, вдруг почувствовал себя очень плохо; вернулся снова в карету и поспешил возвратиться домой на Большую Морскую улицу. Барон Фелейзен уже поднимался по лестнице, как вдруг неожиданно упал и скончался от разрыва сердца.

2 февраля тело барона К.К. Фелейзена было отправлено в Троице-Сергиеву пустынь для погребения в семейном склепе. На прощании с умершим присутствовали: великие князья Николай Николаевич и Петр Николаевич, князь Е.М. Романовский, герцог Лейхтенбергский и принц Александр Петрович Ольденбургский с супругой Евгенией Максимилиановной и сыном Петром Александровичем, присутствовали министр иностранных дел статс-секретарь Н.К. Гирс и многие другие высокопоставленные лица, а также представители дипломатического корпуса и семейство покойного. После литургии гроб был вынесен друзьями покойного, и траурная процессия отправилась на Балтийский вокзал, откуда экстренным поездом отбыли на станцию Сергиево, а затем в Сергиевскую обитель, где совершились отпевание и погребение.

Газета «Петербургский листок» сообщала, что, как выяснилось, никакого наследства покойный не оставил, а все лица, что-либо ему доверившие, потеряли свои вклады и деньги.

57 кредиторов банкира К.К. Фелейзе на имели претензии на сумму 2041262 руб. Согласно балансу, составленному приостановившей платежи банкирской конторой, главными кредиторами фирмы были: граф А.В. Бобринский, вложивший 358 тыс. руб., О.Н. Бутенева – 300 тыс., Е.А. Опененгер – 218 тыс., граф Пален – 155 тыс., Н.К. Майбюр – 150 тыс., графиня де Карр – 135 тыс., князь В.А. Меншиков, А.Г. Хитрово и Л.Д. Миллер – по 100 тыс. руб., князь С.С. Гагарин – 90 тыс., князь А.А. Ливен – 63 тыс.; банкирские дома: Волкова с сыновьями – 70 тыс., И.Е. Гинцбург – 81 тыс., Русский банк – 44 тыс., граф М.И. Хребтович – 62 тыс., и прочие – 670 тыс. руб. Акцептов в обращении находилось на 1367500 руб. Весь пассив (без биржевых потерь) составлял 40595000 руб., актив – 2500000 руб.

В то же время в затруднительном положении оказался Русский банк для внешней торговли. Несколько дней по городу ходили «туманные и неопределенные» слухи о неблагополучном положении его дел. 16 февраля «Новое время» поместило информацию, полученную из достоверных источников, что действительно «банк несет весьма значительные потери по курсовым операциям». Банк выдал своим акционерам дивиденд за 1887 г., которого у него не было. Его и другие убытки пришлось покрывать из запасного капитала, в результате чего большая его часть оказалась потерянной. В первый момент эти вести произвели неслыханный переполох и послужили сигналом к биржевой панике. Однако складочный капитал оказался незатронутым. Агония Русского банка продолжалась целую неделю, с 14 по 21 февраля, и разрешилась лишь после приобретения русских ценностей «на берлинской бирже одним из перворазрядных тамошних банкирских домов».

Еще ряд других столичных банкирских контор переживали серьезные трудности. В феврале 1888 г. Петербургскую биржу охватила паника в связи с крахом ряда банкирских домов. Общественность и обыватели тоже были встревожены. Опасения сложившейся финансовой ситуацией высказал писатель М.Е. Салтыков-Щедрин в письме к Н.А. Белоголовому от 21 февраля 1888 г.: «У нас здесь крахи, крахи и крахи. Лопнул Фелейзен, а за ним начала лопаться мелкота. Вчера – наш банкир, Стефаниц, но, к счастию, бумаг наших у него не было, а только застраховали билеты внутреннего займа. Рубль стоит менее двух франков, – просто хоть не живи. Лопнул также банк Внешней торговли, – и за ним, наверное, потянется целая свита».

15 марта 1888 г. в Комитете министров слушалось представление министров юстиции и финансов об учреждении администрации по делам банкирского дома К.К. Фелейзена. Вдова банкира возбудила ходатайство об учреждении опеки над имуществом и делами покойного мужа барона Фелейзена. Просительница мотивировала ходатайство тем, что в случае его неудовлетворения банкирский дом «Фелейзен и К°» будет вынужден объявить себя несостоятельным должником. Учреждение опекунского управления над имуществом и делами умершего супруга Баронесса Фелейзен связывала исключительно с целью ограждения интересов кредиторов. Однако в петербургских газетах появились публикации, в которых сообщалось, что, по слухам, «мысль об учреждении опеки не встречает сочувствия ни в Министерстве юстиции, ни в Министерстве финансов, как в виде отсутствия юридических оснований для этого, так и с точки зрения коммерческих интересов и обычаев».

По просьбе вдовы барона министр юстиции Н.А. Манасеин подготовил доклад для Александра III с соображениями «о способе, коим представлялось бы удобнее помочь лицам, могущим пострадать при ликвидации дел покойного барона Фелейзена». В нем Манасеин объяснял, что в представленном при всеподданнейшем прошении балансе общая стоимость имущества, оставшегося после смерти барона Фелейзена, показана в размере 3878007 руб. и приблизительно такой же суммой определен его долг, а именно 3871886 руб. Между тем из отзыва министра финансов И.А. Вышнеградского, с которым обсуждалась данная проблема, следовало, что «в означенном балансе стоимость некоторых имуществ определена частью гадательно, а по тому баланс этот не может быть принят во внимание при исчислении ценности имущества, могущего быть обращенным на удовлетворение долгов барона Фелейзена». Реальная стоимость имущества барона Фелейзена, по подсчетам Министерства финансов, составляла 2134792 руб., а, следовательно, дефицит равнялся 1737162 руб. При этом дефиците кредиторы умершего банкира могли, по заключению министра финансов, рассчитывать на получение претензий до 55% на кредиторский рубль.

Положение дел фирмы Фелейзена, по уверению И.А. Вышнеградского, давало кредиторам по закону право принять непосредственное участие в ликвидации и указывало на необходимость учреждения администрации с целью точного определения состава и стоимости имущества должника, а также постепенного и равномерного удовлетворения его кредитов. Принятие же каких-либо других мер для оказания помощи кредиторам барона Фелейзена и ограждения их интересов представлялось, по мнению Вышнеградского, невозможным.

Вместе с тем некоторые из кредиторов покойного банкира, владевшие большинством по сумме претензий наличных кредитов (а именно 57 кредиторов, имевших претензий на 2041262 руб. из 2351858 руб.), со своей стороны, вслед за подачей вдовою всеподданнейшего прошения об учреждении опекунского управления обратились в Министерство юстиции с прошением, в котором заявляли, что желают в соответствии со своими интересами, чтобы по делам барона Фелейзена было учреждено кредиторское управление или администрация. По их мнению, установление администрации более соответствовало их интересам, чем учреждение опекунского управления.

Внося настоящее дело по высочайшему повелению, состоявшемуся 2 марта 1888 г., в Комитет министров, Н.А. Манасеин находил, что по силе действующих законов об администрациях по делам лиц торгового звания они учреждаются, когда изъявляется согласие большинства кредиторов должника по размерам долговой суммы и когда дефицит имущества должника не превышает 50%. В рассматриваемом случае все требуемые условия имелись в наличии. Однако для учреждения по делам барона Фелейзена администрации в общем порядке препятствием служило то обстоятельство, что наследники умершего не изъявляли желание принять наследство, оставшееся после покойного. Поэтому кредиторы были лишены возможности представить в Петербургский биржевой комитет баланс, подписанный должником, что являлось одним из условий для учреждения администрация.

Принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, министр финансов Вышнеградский признал, что учреждение администрации над имуществом барона Фелейзена наиболее отвечает интересам кредиторов, нежели установление по делам умершего опеки. По существующему закону главной задачей администрации являлось «приведение в известность имущества должника» и постепенное, по возможности полное, удовлетворение претензий кредиторов. Принятие каких-либо других мер для ограждения интересов кредиторов Фелейзена, по мнению Вышнеградского, являлось неприемлемым. Манасеин также считал необходимым учредить при Петербургском коммерческом суде администрацию над имуществом и делами умершего банкира Фелейзена.

На основании этих объяснений Комитет министров полагал, что правильнее всего было бы предоставить кредиторам предварительно с учреждением администрации подвергнуть составленный баланс тщательной проверке, с тем чтобы от их усмотрения зависело разрешение вопроса об администрации для ликвидации дел умершего барона Фелейзена. Посему Комитет министров полагал поручить министру юстиции сделать через Петербургский коммерческий суд распоряжение о безотлагательном созыве наличных кредиторов банкира Фелейзена, предоставить им на рассмотрение баланс, составленный управляющим банкирской конторой Фелейзена, учредить постановлением большинства кредиторов администрацию из своей среды над имуществом и делами умершего барона К.К. Фелейзена.

24 марта 1888 г. в зале Петербургского коммерческого суда состоялось общее собрание кредиторов банкирского дома «Фелейзен и К°», созванное согласно высочайше утвержденному положению Комитета министров от 17 марта для учреждения администрации над имуществом и делами покойного банкира с целью их ликвидации. Но собрание к назначенному часу прибыли около 50 кредиторов, в том числе богатый предприниматель, действительный статский советник Ю.С. Нечаев-Мальцев, граф А.В. Бобринский, несколько генералов, присяжные поверенные Э.Б. Банк, Л.А. Гантовер, Б.Б. Дорн и др. Председателем единогласно был избран Нечаев-Мальцев, претензия которого превышала 500 тыс. руб. По предложению председателя было решено избрать шесть членов администрации. После долгих подсчетов голосов, поскольку считали не только голоса, но и суммы претензий, в администрацию вошли: Банк (около 2200 тыс. руб.), Фосс, Вахтер, Дорн и Гинтер (все свыше 2 млн руб.). Администрация, учрежденная по делам умершего барона К.К. Фелейзена, просуществовала более десяти лет, до конца 1890-х гг. Однако, не смотря на все ее старания, полностью, «рубль на рубль», удовлетворить требования кредиторов не удалось.

После краха семейного банкирского дома и понесенных значительных финансовых и имущественных потерь последующие поколения семьи Фелейзен больше не пытались заниматься частным банкирским промыслом. Некоторые из них продолжили традиционную семейную деятельность маклеров на Петербургской бирже, некоторые предпочли более престижную и спокойную чиновничью карьеру на государственной службе, не желая продолжать рискованную банкирскую деятельность.

Экспедиция генерала Спренгтпортена по пределам Российской империи, как она описана в мемуарах графа Бенкендорфа

С.М. Волконский, внук знаменитого декабриста, в своих воспоминаниях как-то заметил: “Если есть фигуры, ждущие оценки, то Бенкендорф ждет переоценки”.

Сказанные в 20-е гг. XX столетия эти слова не потеряли своей актуальности и в наши дни. При всей важности и значимости этой фигуры в истории Николаевской России, до сих пор не написано его биографии. В различных разделах и дисциплинах исторической науки это лицо обрисовывалось однобоко и однозначно. Прежде всего Бенкендорф вошел в отечественную историю и прочно закрепился в советской историографии как “первый жандарм России” и гонитель А.С. Пушкина. Этот образ Бенкендорфа сформировался еще в 1860-е гг., когда усилиями А.И. Герцена и оппозиционно настроенной публицистики Александр Христофорович превратился в “популяризованную идею”, стал лицом-символом, воплотившим в себе весь деспотизм и произвол власти и жандармский порядок общественного устройства России.

Вместе с тем военные историки всегда знали совершенно другого Бенкендорфа – боевого генерала, заслужившего многие свои награды не очередным пятилетием “беспорочной службы”, а смелостью и мужеством проявленных им в военных кампаниях первой трети XIX века. В войну 1812 г. он стал одним из первых партизанских командиров, прикрывал отход нашей армии и командовал арьергардом. Отряд Бенкендорфа отличился под Звенигородом и Волоколамском, а сам он после оставления Москвы французами стал первым комендантом освобожденного города. В кампанию 1813 г. его отдельный летучий отряд сражался при Гросс-Бееренге, Лаоне, Сен-Дизье, освобождал Бельгию, брал Бреду и Амстердам. После военных кампаний 1812-1814 гг. мундир Бенкендорфа украшали многие русские и иностранные ордена, в том числе и боевой орден св. Георгия 3-й ст. Портрет генерала А.Х. Бенкендорфа был помещен в Военную галерею Зимнего дворца.

Еще с одним образом А.Х. Бенкендорфа встречаются историки декабризма, они вынуждены констатировать порядочность и даже “добросердечие” Бенкендорфа на следствии по делу о “злоумышленниках 14 декабря”. Его вопросы к подследственным были всегда кратки и по существу, а спокойный и благожелательный тон располагал к беседе. Возглавивший III Отделение, учреждение, которое ведало судьбами осужденных декабристов, Бенкендорф неоднократно обращался к императору с просьбой о смягчении их участи, обращал внимание на их тяжелое положение, их здоровье, их нужды. В его канцелярии сохранилось огромное количество просьб родственников декабристов, которые в большинстве своем имели положительное решение. Практически все декабристы в своих воспоминаниях отмечали доброту и сердоболие шефа жандармов.

Если деятельность А.Х. Бенкендорфа в различных областях нашей исторической литературы получила хотя и одностороннее, но достаточное освещение, то его судьба, его личная жизнь совершенно не раскрыты ни в дореволюционной, ни в советской историографии. Это объясняется не столько незаинтересованностью исследователей в этой теме, сколько отсутствием необходимых источников для нее. Недаром некоторые сюжеты личной жизни Бенкендорфа для многих родственников, по свидетельству его правнука С.М. Волконского, были известны лишь в виде устных семейных легенд и заставляли представителей большой семьи Бенкендорф-Волконских собирать о нем сведения по архивам. Между тем, было известно, что некоторые значимые события своей жизни А.Х. Бенкендорф записывал в своеобразные журналы или дневники. Некоторые из его автобиографических записей были опубликованы еще в 1817 г., когда Бенкендорф откликнулся на призыв редактора “Военного журнала” Ф.Н. Глинки помещать в журнале “вернейшие записки о военных действиях Отечественной войны и последних заграничных походах”, – он прислал в него воспоминания: “Описание военных действий отряда, находившегося под начальством генерала Винценгероде в 1812 году” и “Действия отряда генерал-майора Бенкендорфа в Голландии”. Ф.Н. Глинка перевел воспоминания с французского и снабдил их публицистическим предисловием. Позже, во второй половине 30-х гг., Бенкендорф покровительствовал и активно содействовал А.И. Михайловскому-Данилевскому, собиравшему материалы для готовящегося по высочайшему распоряжению “Описания Отечественной войны”. Граф не только допустил историка к секретным делам III Отделения, но и предоставил ему свои воспоминания о войне 1812 г., с которых, очевидно, была снята копия.

Однако, как выяснилось уже после смерти А.Х. Бенкендорфа, его военные воспоминания являлись частью обширных мемуаров, которые он, к удивлению многих его современников, вел на протяжении многих лет. “Известная личность графа, – писал М.А. Корф, – нисколько не позволяла предполагать, чтобы у него, если бы и нашелся досуг, достало охоты, терпения, а в некоторой степени даже способности, класть на бумагу тот обильный запас впечатлений и воспоминаний, который должен был образоваться…”. Эти мемуары обнаружены в сентябре 1844 г. А.Ф. Орловым при разборе кабинета Бенкендорфа в доме на Фонтанке, 16. Записки лежали в двух портфелях. В первом из них находилось 18 тетрадей (№№ 1-18), хронология их относилась ко времени правления императора Александра I. Второй портфель содержал 17 тетрадей (№№ 19-35) за время царствования Николая Павловича. Тогда же записки были представлены императору. Николай I внимательно прочитал мемуары своего друга, сделав в некоторых местах небольшие карандашные пометы на полях, и заметил А.Ф. Орлову, что находит в них “очень верное и живое изображение своего царствования”. Записки долгое время оставались в кабинете императора, а затем поступили на хранение в Собственную Его Императорского Величества библиотеку в Зимнем дворце. Доступ в царскую библиотеку исследователям был почти недоступен, и мемуары Бенкендорфа долгое время оставались невостребованными.

В 1856 г. директор Императорской Публичной библиотеки М.А. Корф, назначенный председателем Высочайше учрежденной Комиссии по сбору материалов к полной биографии и истории царствования Николая I, заинтересовался мемуарами шефа жандармов. Прочтя записки, он выбрал из них все, что касалось непосредственно времени правления императора Николая Павловича. Корф не только перевел эти отрывки с французского языка, но еще и обработал их: отредактировал авторский стиль, выбросив даже из этих небольших отрывков описание тех событий, которые, на взгляд Корфа, лучше изображены у других мемуаристов, а также полностью исключил описание событий личной и семейной жизни Бенкендорфа. “Это скорее переделка или сокращение их в тот объем и в ту форму, каких требовала наша специальная цель, – писал он о своей работе с мемуарами в предисловии. – Переводили мы только важнейшее, прочее же передавали в извлечениях, иногда и с изменениями в плане, потому что старались везде устранить излишнюю растянутость и многословие, а также все бесполезные повторения… Одного только правила мы строго и неуклонно держались при всех наших выпусках и переменах – не придавать нашему повествованию мыслей и взглядов ему не принадлежащих: в нашем труде он везде является тем же самым лицом, как и в своих записках”. Этот обработанный вариант записок Бенкендорфа был представлен Александру II, который при прочтении оставил на полях рукописи некоторые свои замечания и исправления. Два небольших отрывка из этого переработанного варианта записок М.А. Корф опубликовал в 1865 г. в журнале “Русский архив”.

Обширные извлечения из этих мемуаров Бенкендорфа в изложении Корфа обнародовал в “Русской Старине” и “Историческом Вестнике” Н.К. Шильдер. Он же поместил эту редакцию мемуаров и в приложение к своей вышедшей в 1903 г. монографии “Николай I. Его жизнь и царствование”. Мемуары вошли в научный оборот и с тех пор широко цитируются историками только по этим публикациям; большинство исследователей считают этот вариант авторским текстом, не подозревая, что записки значительно сокращены и отредактированы, а первая их часть вообще отсутствует.

Н.К. Шильдер уверял читателей, что публикуемые записки Бенкендорфа “списаны с подлинной рукописи”, однако в обоих случаях он пользовался переложением Корфа. Об это говорит тот факт, что публикуемые Шильдером записки слово в слово повторяют перевод, сделанный Корфом, а также то, что в ряде мест, по невнимательности или в спешке, Шильдер принял карандашную правку Александра II как правку Николая I. Любопытно, что в то время, когда Н.К. Шильдер занимался в библиотеке Зимнего дворца, подлинного текста записок Бенкендорфа времени царствования Николая I (второй портфель, тетради №№ 19-35) в библиотеке не было. Дело в том, что еще в 1893 г. великий князь Сергей Александрович обратился в библиотеку, передавая просьбу Александра III о розыске и предоставлении ему мемуаров А.Х. Бенкендорфа. Мемуары графа были представлены императору 3 марта 1893 г. в Аничковом дворце. Ознакомившись с воспоминаниями, Александр III дал их для прочтения брату великому князю Сергею Александровичу. 16 ноября 1893 г. Сергей Александрович записал в дневнике: “…Начал читать мемуары гр. Бенкендорфа – очень интересно – рукопись – Саша мне их дал”.

Мемуары графа А.Х. Бенкендорфа вернулись в библиотеку лишь 22 марта 1902 г. и “только один картон”, т.е. только первая часть записок. В том же 1902 г. для внучатого племянника А.Х. Бенкендорфа обер-гофмаршала Двора Павла Константиновича Бенкендорфа с высочайшего разрешения была снята копия с этой части воспоминаний графа. В предварительной записке к ней Павел Константинович отметил: “Вторая часть этих воспоминаний находится в Фалль и принадлежит князю Григорию Волконскому”. Однако, как выяснилось, в имении Фалль никогда записок не было, Волконские тоже разыскивали их, привлекая к поискам великого князя Николая Михайловича. В 1916 г., так и не найдя следов второй части записок, Павел Константинович исправил предварительную записку, написав: “Вторая часть этих воспоминаний, находившаяся также в Императорской Библиотеке, была дана на время Великому Князю Сергею. После его смерти вторая часть не была возвращена”.

Подлинник этой второй части мемуаров был обнаружен совсем недавно, в мае 2003 г., в фонде А.Ф. Бычкова в Петербургском филиале Архива Академии наук. В путеводителе по архиву, а также в ряде справочных изданий данный источник фигурирует как “копии записок” Александра Христофоровича. Историю попадания подлинных записок Бенкендорфа в этот фонд еще предстоит выяснить.

Таким образом, мемуары графа А.Х. Бенкендорфа в настоящее время находятся в двух государственных архивохранилищах. Первая их часть, повествующая о деятельности Бенкендорфа в царствование Александра I, хранится в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ), в фонде Рукописного отделения библиотеки Зимнего дворца. Вторая часть мемуаров, хронологические рамки которой 1825-1837 гг., находится в Петербурге, в Архиве Академии наук. Следовательно, теперь исследователям наконец стал известен весь корпус мемуаров графа.

Мемуары Бенкендорфа написаны по-французски и, как справедливо заметил в свое время Корф, “языком небрежным, даже часто неправильным”. Немец по происхождению, Бенкендорф в повседневной жизни отнюдь не часто пользовался родным немецким языком – лишь в детстве при общении с матерью, уроженкой Вюртемберга, да при переписке по имущественным делам с лифляндскими и эстляндскими родственниками. Учеба в привилегированном пансионе аббата Николя, где преподавание велось на французском языке, служба в старейшем гвардейском Семеновском полку, офицеры которого – представители знатной аристократии, говорили по-французски, постоянное общение при высочайшем дворе с императрицей Марией Федоровной, изъясняющейся исключительно на французском, сделали этот язык если не родным, то, по крайней мере, незаменимым для Бенкендорфа. “Молодые немцы – Палены, Бенкендорфы, Шепинги, если не образом мыслей, то манерами были еще более французы, чем мы”, – замечал Ф.Ф. Вигель. Однако полученное аристократическое образование было “поверхностным”, всю жизнь Бенкендорф писал с ошибками и по-немецки и по-французски, что заметно и при чтении его дневников. Помимо орфографических, часто встречаются стилистические, а иногда и смысловые ошибки, граф прибегает в своем французском в основном к языковым шаблонам.

По характеру изложения мемуары очень неоднородны. С одной стороны – это воспоминания, в них нет поденных записей, лишь сплошное повествование, изложенное в хронологической последовательности. Им присущи все характерные черты мемуарной литературы – отступления от повествования, пассажи философских или исторических размышлений, описание собственных переживаний и пр. Но местами мемуары напоминают дневник – события фиксируются в четкой хронологической последовательности со всеми деталями и мелочами, вспомнить которые можно было лишь при наличии сделанных ранее подручных записок или дневников. Да и из самого текста мемуаров можно сделать вывод, что они писались спустя несколько лет после описываемых событий и краткие дневники часто служили основой для их написания. Так, например, вспоминая о времени 1802 г., Бенкендорф пишет: “Я вел дневник своего путешествия, обладавший по меньшей мере достоинством безукоризненной точности, он был выброшен в огонь одной разгневанной дамой, которая, прочитав его без моего ведома и обнаружив там историю моих любовных похождений, имела глупость его сжечь. Я сожалею об этом тем более, что, описывая это спустя 12 лет, я вижу, что мои воспоминания ускользают от меня и отдавать отчет о прошлом я могу весьма несовершенно”.

Мемуары А.Х. Бенкендорфа охватывает большой временной промежуток. Они начинаются кратким экскурсом в детство и юность автора, здесь и учеба в немецком пансионе в Байрейте, а затем в пансионе аббата Николя в Петербурге, и адъютантская служба при императоре Павле I, путешествие с генералом Е.М. Спренгтпортеном по России, организация партизанских формирований на о. Корфу, служба при посольстве Толстого в Париже, военные кампании 1805-1814 гг. Первая часть воспоминаний заканчивается описанием известного петербургского наводнения 1824 г. Во второй части мемуаров, которая известна исследователям в интерпретации М.А. Корфа, Бенкендорф описывает свою службу при Николае I, постоянные путешествия с императором по России и за границей. Записки Бенкендорфа заканчиваются 1837 г., а именно днем 17 декабря, когда произошел пожар в Зимнем дворце. Кончаются они недописанной фразой, что позволяет предположить, что конец записок либо потерян, либо они остались незавершенными.

Первая часть мемуаров Бенкендорфа, которая практически не была известна исследователям, представляет большой интерес с разных точек зрения. Прежде всего, в ней последовательно изложен ранний период жизни автора, здесь Бенкендорф предстает перед нами молодым человеком, еще только начинающим свою карьеру, но уже умеющим контактировать с людьми, находчивым, с опорой на трезвость во взглядах и здравый смысл в поступках. Но что особенно важно, мемуары Бенкендорфа являются во многих случаях единственным источником сведений о достаточно важных событиях, о которых до сих пор было известно очень мало. Прежде всего это касается административно-инспекторской экспедиции по России 1802-1803 гг. под руководством генерала Е.М. Спренгтпортена.

Крупный военный специалист, инженер, имевший большой опыт в рекогносцировке границ, Е.М. Спренгтпортен был послан Александром I “объехать с целью военно-стратегического осмотра Азиатскую и Европейскую Россию”. В поездке его сопровождали майор М.Ф. Ставицкий, знакомый генерала по прошлым поручениям, флигель-адъютант А.Х. Бенкендорф и художник Е.М. Корнеев – для путевых зарисовок и “снятия видов и костюмов разных народов”. В первый год путешествия путь экспедиции лежал через европейскую часть России до Уральских гор, затем вдоль южных рубежей империи по Сибири и Амуру до китайской границы. Затем предполагалось обследовать южные российские губернии и Кавказ и завершить миссию на острове Корфу, находившемся в то время в подчинении России. Миссия являлась секретной, поэтому никаких материалов об экспедиции по ее окончании издано не было, отчета об экспедиции в архивах не сохранилось, а проследить ее маршрут можно было лишь пунктирно по немногочисленным письмам Спренгтпортена и сопровождавших его лиц, по некоторым дневникам жителей Иркутска, да по сохранившимся рисункам художника Е.М. Корнеева.

Мемуары Бенкендорфа позволяют восстановить маршрут не только всей поездки, но и каждого ее участника, становится яснее цель экспедиции. Нельзя сказать, что экспедиция Спренгтпортена была научным мероприятием, каких со второй половины XVIII века было организовано уже достаточно много. Академические экспедиции 1768-1774 гг. под руководством И.И. Лепехина, Н.Я. Озерецковского, П.С. Палласа, И.И. Георги, правительственные экспедиции, такие, например, как северо-восточная морская географическая экспедиция под руководством И.И. Беллингса и Г.А. Сарычева (1785-1795), экспедиции, снаряженные купцами Г.И .Шелиховым в 1775 г., М.С. Голиковым в 1781-1785 годах, П.И. Челищевым в 1791 г., значительно обогатили представления о природе, быте, культуре населения Сибири, состоянии ее торговли, ремесел, промыслов и т.п. Регулярно проводились топографические съемки отдельных районов края с целью составления военных атласов и карт, рекогносцировочные описания северных оконечностей России. Возвращаясь из поездок, многие путешественники старались всем увиденным поделиться с читателями, так как описание путешествий было в начале XIX века одним из любимых чтений не только специалистов, но и “любопытной публики”. Очевидно, перед экспедицией ставилась прежде всего инспекционная задача – обратить внимание на состояние административного управления местностей, ознакомиться с характером населяющих эти местности народов, с их бытом, промыслами, обрядами, ну и, конечно, по ходу дела заниматься изысканиями исторического характера. Конфиденциальный характер экспедиции, очевидно, не позволил Бенкендорфу сразу после окончания поездки опубликовать свои путевые зарисовки, и он решил это сделать значительно позже в своих мемуарах.

Коротко проследим маршрут экспедиции генерала Е.М. Спренгтпортена, каким он предстает по воспоминаниям Бенкендорфа. Путешественники выехали из Петербурга в феврале 1802 г. Сев в Шлиссельбурге на корабль, проплыв по Ладожскому каналу и реке Сясь до Тихвина, миновав Устюжну, Мологу и Шексну, они прибыли в Рыбинск. Отсюда началось плавание по великой Волге. К маю 1802 г. богатые торговые российские города – Ярославль, Кострома, Нижний Новгород – остались позади. Путешественники добрались до Казани. Проведя там несколько дней, выехали в Оренбург, который, помимо административного и торгового центра, являлся еще и важным приграничным городом. Все это заставило экспедицию провести там несколько дней, исследуя окрестности и изучая местность. После Оренбурга взяли курс на крепость Троицкую, двигаясь вдоль линии границы, “меняя лошадей и конвой в маленьких фортах, являющихся единственными населенными пунктами на дороге”. Из Троицкой, покинув приграничную линию, поехали в глубь края, осматривая богатые уральские рудники и шахты, и добрались до Екатеринбурга – крупного богатого города. Отдохнув в нем несколько дней, отправились в Тобольск, где задержались уже надолго.

Как часто практиковалось в подобных экспедициях, их участники могли путешествовать раздельными маршрутами. Это позволяло обследовать и зафиксировать значительно больше территорий. Так, Бенкендорф с художником Корнеевым предприняли из Тобольска поездку к берегам Ледовитого океана. Поднявшись вверх по Иртышу и Оби, они доехали до Березова и побывали на землях кочевых северных племен.

Отсутствие Бенкендорфа и Корнеева длилось полтора месяца. За это время генерал Спренгпортен уже покинул Тобольск и отправился через Омск в Усть-Каменогорск. Соединившись со всей экспедицией в Семипалатинске, путешественники двинулись в Иркутск, проезжая Томск и маленький городок Красноярск. От Иркутска было рукой подать до Кяхты – только пересечь озеро Байкал. В Кяхте путешественники не стали задерживаться, торопились возвратиться обратно до начала замерзания Байкала.

В Иркутске участники экспедиции вновь расстались – Ставицкий из Кяхты самостоятельно поехал в Нерчинск и добрался до устья Амура, а Бенкендорф один отправился в Якутск, где пробыл целую неделю. Все члены экспедиции соединились в середине зимы 1803 г. в Тобольске и вместе отправились в Россию. Но после Екатеринбурга их пути снова разошлись: Спренгтпортен со Ставицким отправились в Москву, а Бенкендорф в Петербург “с докладом обо всем путешествии”.

То, что в столицу поехал Бенкендорф, а не генерал Спренгтпортен – неудивительно. Экспедиция не была еще закончена, доклад являлся промежуточным и, видимо, необязательным. Горячее стремление Бенкендорфа съездить в Петербург, близость его ко Двору и к императрице Марии Федоровне, а также не особенное желание Спренгтпортена появляться перед государем и заставили последнего воспользоваться удачным случаем.

Уже через три недели после своего возвращения Бенкендорф заторопился к Спренгтпортену. Вместе с А.Д. Гурьевым – сыном будущего министра финансов, который ехал на Кавказ для геологических изысканий, весной 1803 г. они прибыли в Москву, откуда экспедиция взяла курс к южным российским границам. Ее участники побывали в Казанской и Саратовской губерниях, спустились по Волге до Астрахани, затем отправились на Кавказ. Здесь с разрешения генерала Спренгпортена Бенкендорф на несколько месяцев покинул экспедицию и отправился в Грузию. Вместе со своим другом М.С. Воронцовым он поступил волонтером в Кавказский корпус П.Д. Цицианова, “дабы усовершенствоваться в воинском искусстве”.

А члены экспедиции Спренгтпортена тем временем осмотрели калмыцкие степи, посетили озеро Эльтон и через Харьков и Полтаву добрались до Херсона, где встретили Новый, 1804 г. Туда же, в Херсон приехал и Бенкендорф.

Путешественники оставались в Крыму до весны 1804 г., а затем на военном корабле отплыли в Стамбул, и в августе 1804 г. были уже в Греции. Спренгтпортен имел задание обследовать военные укрепления о. Корфу. Новое государство Ионических островов, основанное в 1798 г. после освобождения их эскадрой Ф.Ф. Ушакова из-под власти наполеоновской Франции, представляло собой самоуправляющуюся республику и существовало под протекторатом России. Посещением этих островов и заканчивалась официальная миссия генерала Спренгтпортена. На Корфу Бенкендорф получает высочайшее разрешение покинуть генерала и остаться на острове при русском корпусе. Спренгтпортен со Ставицким вскоре уехали в Россию, а художник Корнеев, с разрешения Академии художеств, в Италию.

До настоящего времени наиболее полным и исключительно наглядным источником для описания экспедиции Спренгтпортена являлись рисунки Е.М. Корнеева. Молодой, талантливый пансионер Академии художеств, проявивший склонность к пейзажной живописи, Корнеев в 1802 г. был приглашен к участию в правительственной экспедиции. Участие художника в подобных мероприятиях, его видовые зарисовки были важным документом для отчета о путешествии, кроме того, художники часто выполняли функции картографов и топографов. Больше всего Корнеев сделал пейзажных рисунков – виды Сибири, Поволжья, южных губерний России. Тщательно фиксировал он различные местные обряды и костюмы. Рисунки Корнеева были настолько удачны и интересны, что их сразу же после возвращения художника приобрел известный коллекционер, баварский посланник при русском дворе Карл Рейхберг. Он же предложил художнику поехать в Мюнхен для работы над созданием альбома “Народы России”. Альбом был издан в 1812-1813 гг. в Париже и стал очень популярен. Рисунки из него копировали такие художники, как Вернье, Леметр, Монне, многие листы альбома в течение XIX века неоднократно переиздавались.

Подлинные же рисунки Корнеева оставались у Рейхберга. Несколько раз Рейхберг предлагал приобрести их, обращаясь и в Академию наук, и в Академию художеств, и к ее президенту А.Н. Оленину. Убедившись, что никто не купит у него “портфель Корнеева”, в 1819 г. Рейхберг обратился с подобной просьбой к Бенкендорфу. И не ошибся, в память своего первого служебного задания, Бенкендорф купил часть рисунков. Они долгое время хранились в известном прибалтийском имении Бенкендорфа Фалль. После смерти Александра Христофоровича рисунки оставались в собственности его дочери – М.А. Волконской, а затем, очевидно, по “декабристским связям” попали к В.Е. Якушкину. В настоящее время рисунки находятся в Государственном Историческом музее и являются наиболее полной известной коллекцией работ Е.М. Корнеева.

ИСТОЧНИКИ ИНФОРМАЦИИ:

Румянцев П. П. Золотопромышленная деятельность и золотопромышленное наследство А.Х. Бенкендорфа. УДК 94 (47).083, DOI: 10.18384/2310-676X-2021-1-63-74.
Берсенев В.Л., Суровцева Н.Г. Торговля железом на Урале в XIX веке и модернизация: связи явные и неявные.
Курков К.Н. Московский государственный гуманитарный университет им. М.А. Шолохова.
Эволюция менталитета дворянина-предпринимателя в условиях модернизации российского общества (князь С.С. Абамелек-Лазарев).
Грузинов А.С. Эволюция хозяйства князей Абамелек-Лазаревых во второй половине XIX – начале XX века (по бюджетным материалам).
Лизунов П.В. Семья петербургских биржевых маклеров и банкиров Фелейзен.
Матвеев Н.В. Иркутский государственный университет. Русские банкиры и промышленники Штиглицы.
Сидорова М. Экспедиция генерала Спренгтпортена по пределам Российской империи, как она описана в мемуарах графа А.Х.Бенкендорфа. Новооткрытые мемуары графа Бенкендорфа как исторический источник. http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/7105.php.

Вся экономика – это наука о том, как люди принимают решения.

- Джеймс Дьюзенберри

ВЕК АВРОРЫ